(Недо)оцененная

Догадывается ли Вай, когда видит ее впервые? Едва ли. Перед ней — образцовая пилтоверская соплячка: плотно сжатые губы, безупречная осанка, идиотская синяя униформа — пилтошки действительно считают, будто форменный мундир должен так подчеркивать сиськи? — и деланно-надменный взгляд. — Пошла нахуй, — говорит ей Вай; от ее внимания ускользает то, как насмешливо вздрагивает уголок рта этой пилтоверской соплячки. — Я лучше буду и дальше жрать баланду и терпеть побои, чем разгуливать вместе с тобой по Верхнему, — последнее слово Вай выплевывает, как недавно сплевывала кровь — тело еще помнит тяжесть полицейских дубинок. — Ты не поняла, — отвечает пилтоверская соплячка. — Ты пойдешь со мной, хочешь ли ты того или нет. Всё уже давно обговорено. Вай скалится и хихикает по-гиеньи. Останавливает мерно покачивающуюся боксерскую грушу, прижимается лицом к холодным шершавым прутьям — сраная пилтошка стоит так близко, что Вай чует запах, черт возьми, парфюма — и говорит: — А если я действительно не хочу идти с тобой? Если вдруг по дороге прирежу тебя? Или, того хуже… И пилтоверская соплячка вдруг ухмыляется. — Не прирежешь. Ухмыляется так знакомо, так красноречиво, что Вай мгновенно понимает: силы равны. Она ее недооценила. * В первый раз соплячку — Кейтлин — прижимает к стене Вай. Кейтлин едва ли ниже ростом, стройная, подтянутая, и тряпье, которое Вай вручила ей в качестве маскировки, не делает ее хуже — даже наоборот: так эта девчонка хотя бы немного похожа на человека, и запах нестиранной одежды приятно контрастирует с ее отвратительно-сладкими духами. Вай от этой сладости тошнит, как помойную кошку тошнит от парного молока в фарфоровом блюдце — ей бы крысу, да пожирнее. — Ты симпотная, кексик, — хмыкает Вай, — а симпотные в Зауне разлетаются как утки в сезон охоты. Если ты, конечно, понимаешь, о чем я. Кексик, смотревшая на Вай растерянно, почти с испугом, вдруг отзеркаливает ее ухмылку, проныривает под локтем Вай и отвечает: — Учти закономерность: чем выше сидишь — тем больше вероятность треснуть, когда сверзишься. А я, дорогая, сижу куда выше тебя, — кексик надменным жестом богатой тетушки цепляет Вай за подбородок, тут же ловит занесенную для удара руку — Вай в очередной раз поражается тому, какие миниатюрные у нее кисти — и вдруг совершенно непристойно подмигивает. Это сбивает Вай с толку, и шипящее: «Я тебе не дорогая» остается невысказанным. — Допустим, — находится она наконец и замолкает, пристыженная своим непониманием. Кексик не заставляет себя ждать; она говорит прямо, без обиняков: — Знаешь, Вайолет, я вижу, что ты не прочь поразвлечься с девчонками, да и я сама не отказалась бы… а ты, знаешь ли, ничего такая. Хочешь, м-м, скажем, совместить приятное с выгодным? — С какого хре… Ты вообще о чем? — Я побывала в паре ваших борделей, когда брала отпускные, но местные девочки меня не впечатлили: в них нет изюминки, понимаешь? — Кейтлин улыбается, явно довольная фигурой речи. — А ты… — она обходит Вай кругом, оценивая. — А ты боевая. Таких, как ты, весело ломать — вы всегда держитесь до победного конца… — Смотри, как бы я не переломила тебе хребе… — начинает Вай, но кексик невозмутимо продолжает: — Мое предложение таково: одна садомазохистская сессия — и… как там вы нас называете, пилтошки? — и пилтошки тебя и пальцем не тронут, если ты, конечно, снова крупно не напортачишь… И если мне понравится. Ну что, идет? Вай хочется изрезать лицо этой очаровательной на вид суки на длинные лоскуты, но все, что она может сделать, так это стиснуть кулаки и по-бычьи выдохнуть через нос. Что ж, если эта девочка хочет, чтобы ее как следует оттрахали — значит, Вай в деле. У нее короткие ногти, змеиный язык и уйма опыта, накопленного в Омуте: в женских колониях половина дел решалась как и в мужских — «за отсос». По крайней мере, так она думает, пока кексик вдруг не уточняет: — Готова по-настоящему побыть снизу, а, Вайолет? Вай обомлевает — и выдает сдуру первое, что приходит на ум: — Не боишься заразиться? — Грязь к грязи не пристанет, — уклончиво отвечает Кейтлин, и Вай понимает: настоящее унижение таилось не в стенах Омута — скверна спустилась сверху, из Пилтовера, словно дерьмо по сточным канавам. Будто это когда-то происходило иначе. * Во второй раз уже Кейтлин прижимает Вай — не к стене: к полу пустой неотапливаемой комнаты. Запястья Вай стянуты атласной лентой и заведены за спину так, чтобы плечи не затекали, но все время назойливо ныли; скользкие от косметического масла бедра и сильные икры накрепко схвачены, кажется, морским узлом — мягкие на вид ленты на деле совсем не мягкие, — ноги широко разведены в стороны, жилистая шея опоясана кожаным ошейником. Атлас кажется Вай кандалами, холодный воздух морозом обдает разгоряченное тело, ошейник душит; кислой слюны во рту скопилось слишком много, но респиратор — импровизированный кляп — не дает Вай сплюнуть. Как и заговорить — стоп-слова в этой импровизированной сессии у них нет: регламентом отношений «миротворец-арестантка» такая ничтожная формальность не предусмотрена; кричи сколько влезет — иначе на что тебе кляп? И Вай страшно — до дрожи и… от предвкушения. До этого она никогда не занималась ничем таким — да, рассказывали видавшие виды подружки, сокамерницы и девчонки из борделя, да, пробовала связывать и сама — шутки да опыта ради; как ее, ту самую, звали? Вельма, кажется, Вельма-сифозная-давалка, как ее окрестили зауниты, старше Вай лет на десять и щуплая донельзя, — но это всё было не тем: так, ерунда, невинная игра в «просто почувствуй свое тело»… Сколько Вай было, когда она впервые коснулась себя? Сколько лет прошло с тех пор, когда ее вообще кто-то касался?.. Не так, чтобы за услуги или в опустевшей душевой с местной бандершей — то ли секс, а то ли нелепая, но такая истомная драка за кусок дешевого мыла: еще-раз-скажешь-мне-что-я-о-Бездна-дряньсукасволочь-глубже-прошуумоляюглубже, — а чтобы… И теперь, столько лет спустя, всё возвращается на свои места: неожиданно сильная кисть отпускает копну волос, и Вай касаются осторожные теплые пальцы — уже совсем не у головы: спускаются от промежности вниз, мягко раскрывают половые губы и скользят между, к клитору. Вай выдыхает, когда давление становится сильнее — тело, привыкшее к грубой ласке кулаков и дубинок, неохотно реагирует на нежности. — Смотрю, ты не очень-то рада меня видеть, — усмехается кексик. Вай возражает — недовольным мычанием, и Кейтлин смеется. Смех у нее — звонкий и мелодичный, как колокольчик; девушки с таким смехом не связывают вчерашних арестанток, чтобы отыметь, нет, оттрахать их во все щели, словно продажных девок — но кексик явно исключение. — Это легко исправить, — уверяет кексик, проводит по внутренней стороне левого бедра Вай, собирая подтекшее масло, и снова трогает где надо. Сначала это привычно-больно, и Вай стонет в респиратор, потом — тягуче-сладко, и Вай на рефлексе виляет задницей, внимая и подставляясь… и получает отрезвляющий шлепок — короткий и хлесткий: это не ладонь — стек. Вай бы взрыкнула, не мешай ей кляп; собралась высечь? Пусть катится подальше со своими… Блять!.. По заднице — небольно, а вот когда тонкой полосой саднит ниже, наискось… Это обжигает; Вай чувствует холодную влагу меж уже полнокровных, налившихся губ — контраст неприятный, но… …но Кейтлин мягко проводит теплыми нежными пальцами снова, растирает смазку, и боль унимается, уступая место густой, приторно-медовой неге. Вай хорошо, хорошо до умопомрачения — она дышит в респиратор тяжело, со свистом, пока пальцы Кейтлин аккуратно, но настойчиво растирают набухший клитор… но когда бедра напрягаются до предела, а тело прошибает предоргазменная дрожь, Кейтлин вдруг отвешивает ей еще один шлепок — и Вай судорожно дергается и мычит, как нахлестанная скотина. Всё равно что мужику по яйцам. А потом Кейтлин рвет ее к себе за пристегнутый к ошейнику поводок, и плечи заламывает так, что хочется взвыть. — Неужели ты думала, что я просто тебе подрочу? — хихикает Кейтлин ей на ухо, и Вай понимает, что с невероятным наслаждением раскрошит ей череп, если вдруг каким-то чудом вырвется из пут. Чуда не происходит: Кейтлин только наматывает цепь на кулак, и ошейник впивается Вай в шею так, что сдавливает ее не по-женски крупный кадык. Вай мычит и хрипит, и всё вокруг подергивается сизой дымкой — Вай вот-вот вырубит от удушья. — Ну что, будешь хорошей девочкой, или мне сломать тебе шею? — спрашивает Кейтлин. Вай не стонет — хрипит сквозь респиратор. «Хоть говном корми, только…» Плечи болят так сильно, будто вот-вот выйдут из суставов, ленты врезаются в кожу, позвоночник выгибается луковым древком. «Только…» — Ты такая сильная… грязная, как последняя крыса, но такая красивая… — шепчет Кейтлин ей в висок жарко и томно, и Вай хочется уже не орать, а реветь по-звериному. Кейтлин приваливает ее к себе затылком на плечо, любовно целует в челюсть; поводок кочует из двух рук в одну, и Вай чувствует, как бережно Кейтлин — гребаный кексик — оглаживает ее обнаженный бок, останавливается на скульптурном рельефе пресса… И Вай сдается. — Ммммм!.. — истошно мычит она, смаргивая застлавшие глаза слезы. — Умница! — По голосу слышно — Кейтлин сияет витражом. Она отпускает поводок, и Вай в изнеможении падает на пол; через респиратор дышится тяжело, но всяко лучше, чем с пережатой глоткой. В горле всё хрипит и ноет, и единственное, чего Вай сейчас хочет — это смыть (в кои-то веки) с себя ненавистную липкость, вдоволь напиться — воды или чего покрепче — и уснуть спокойным крепким сном… но у кексика на нее, кажется, большие планы. Кексик дает ей немного передохнуть: оставляет ничком лежать на полу и то ли уходит, а то ли просто затихает — теперь Вай слышит только свое хриплое дыхание, пока сердце чеканит фальшивый марш. В груди нестерпимо болит, и Вай вдруг понимает: Кейтлин видела ее всю — и дело не в том, что сейчас Вай лежит голой задницей кверху, словно подставившаяся под кобеля сука, а в том, сколько на ее теле синяков, гематом, шрамов и царапин: хочешь — читай Вай по ним как раскрытую книгу. На прошлой неделе Вай разбила костяшки пальцев о стену одиночки (за что оказалась вознаграждена сначала чередой увесистых пинков, а потом — видавшей виды боксерской грушей), на этой — ненароком поцарапала кожу у запястья ржавым гвоздем, но столбняк ее не взял — ему не по зубам, люди Нижнего по части всякой заразы пташки стреляные, — а вчера, за годы заключения отвыкшая от прыжков с крыши на крышу, не рассчитала силы и рассекла кожу на голени о выступ сточной трубы… И это — если не брать в счет всех собственнических любовных отметин, которые гадюка-жизнь оставила на ее теле; жизнь любила Вай какой-то особой, извращенной любовью — вроде тех перверсивно-нежных чувств, которые к ней питала кексик. Одно Вай знала наверняка: жизнь долго не расстается с теми, кого любит, и кексик — из той же партии. — Надеюсь, ты уже отдохнула, потому что ждать я не намерена. Вспомнишь говно — вот и оно, как же. Щелк-щелк-щелк! — и разомкнутые ловкими, привыкшими (на самой Кейтлин ремней было не сосчитать, и расстегивала она их с изрядной сноровкой) пальцами застежки, плотно обнимавшие бритый затылок, падают. Вай давится обильной слюной, выхаркивает ее на пол так, будто не слюна то, а приправленное густой кровью зубное крошево — для Омута ситуация рядовая… вот только Вай не в тюремных застенках: Вай наедине с пилтошкой, которая совсем недавно в одиночку расхаживала по Нижнему в клоунском наряде миротворца. — Хочу послушать, как ты стонешь, — поясняет Кейтлин и уже знакомым Вай жестом запускает пальцы в ее жесткие волосы, тянет на себя, и Вай оказывается выгнутой снова: спина — обратной хордой, макушка и задница на одном уровне, рот беспомощно приоткрыт, запекшиеся губы блестят от слюны. И Вай невольно вскрикивает, потому что Кейтлин вгоняет сразу два пальца. Правда, трахать она не умеет совсем — темп берет сразу, не наращивает постепенно, а надо бы с оттяжкой, а лучше — распалить и подготовить подольше… Вай уже почти готова усмехнуться и сквозь зубы вставить едкое словцо — эй, смотри, горе-любовница, я всё еще могу говорить, — как вдруг ее вставляет с головокружительной быстротой: импульс достигает мозга, и все ощущения обостряются как по мановению руки. Темп у Кейтлин рваный, но действительно бешеный — и в нем всё дело: Вай больно, и это ее заводит. Ее тело накрепко срослось с болью за годы в Омуте, алой нитью пронизавшей все ткани, фиолетовым ядом влившейся в кровоток… Вай усилием воли смыкает губы, стискивает челюсти что есть мочи — думала, так легко поддамся? Не на ту напала, дорогуша, — но долго держаться тяжело: Кейтлин каким-то образом чувствует ее, вдруг со знанием дела меняет угол на нужный, давит настойчиво и даже слишком… и Вай не стонет, не вскрикивает — взвывает на животном взрыке. Звучит до тошноты пошло, отвратительно, омерзительно, но Вай уже плевать; ее крупно трясет, и хочется то ли поссать, то ли кончить, а то ли… И вдруг всё обрывается. Как по щелчку. — Впервые такое, да? — ехидно спрашивает Кейтлин. — Всего лишь три пальца, а ты уже готовая. Мокрая и грязная, такая, м-м… — грудной стон переходит в противный смешок. — Ненавижу, — хрипит Вай, прижавшись зарумянившейся щекой к земле; ее всё еще бьет дрожь, ей стыдно и плохо, ей хочется финала… или попросту отсечь пилтоверской чертовке кисть и уже этой кистью как следует себе отдрочить: только вдуматься — искаженный криком рот, угасающее тепло мертвой плоти и еще горячая кровь взамен естественной смазки… — Это еще не всё, Вайолет, — мурлычет Кейтлин, и взбешенная Вай почти рычит. — Иди-ка сюда. Только сейчас, когда Кейтлин подтягивает Вай к себе за цепь и резким движением разворачивает к себе, Вай понимает, что всё это время не видела ее лица. И зря: на деле Кейтлин и лицом, и телом — настоящий лакомый кусочек: чего стоят одни литые молочные бедра, плоский живот и приподнятые строгим бюстгальтером полные груди — плотно утянутые, они кажутся еще аппетитнее, и то, как они вздымаются с каждым вдохом… Блять. Вай вынуждает себя признать: она действительно хочет ее. Вот только не в себе, как это было с другими — эту пилтоверскую выскочку хочется поставить на место, привалить к стенке где-нибудь в пыльной подсобке и показать, наконец, как это — трахаться по-настоящему: чтобы закатывались глаза и подгибались ноги… Можно даже оставить ей ее прелестные тонкопалые руки, никогда не знавшие стирки, щелока и уличных драк. Тем временем Кейтлин подходит к ней, смотрит изучающе и приподнимает лицо Вай за подбородок. — Если я развяжу тебя, ты не будешь плохо себя вести? — говорит она наконец. Вай прячет взгляд, чувствуя, как на скулах выступают желваки. Мотает головой — не будет: слишком красноречиво смотрится в изящной кисти блестящий черный стек. Шумное вжи-и-ик! — резкое клац! — и Вай потягивается ленивой кошкой, вдыхает полной грудью. Тело ноет — Кейтлин бы скаковых лошадей стреноживать, а не практиковаться в бондаже абы на ком… Но, кажется, арестантки для Кейтлин — всё равно что племенные кобылы: удовольствие недешевое, но доступное. — Ползи, — приказывает Кейтлин. Расстояние до нее теперь — несколько шагов. И Вай ползет. Как подстреленный зверь к яме с кольями, как побитая псина к тяжелым хозяйским сапогам; стоит ей приподняться так, чтобы привстать на четвереньки, и Кейтлин, сделав выпад фехтовальщицы, ударяет ее стеком и тут же отдергивает руку — как будто боится, что Вай сглупит и попробует его выхватить… Вай бы рада (а хорошенько отходить Кейтлин этим самым стеком — и подавно), но получать вид на жительство в Омуте второй раз — дело гиблое. Наконец она оказывается у ног Кейтлин и послушно вздергивает голову, повинуясь движению поводка. Кейтлин смотрит на нее с деланной скукой, наматывает цепь на запястье и освободившейся рукой касается лица Вай, давит большим пальцем ей на нижнюю губу. Вай понимает без слов: вылизывает ее пальцы дочиста, пробуя саму себя на вкус… и Кейтлин манит ее этой же рукой, пальцами соскальзывает в аккуратную ложбинку в гладком паху и зовет: — Давай, не заставляй меня ждать. У тебя штанга в языке; хочу попробовать. Вай остается только подчиниться. Она лижет сначала пах — широко и сухо — и натыкается языком на ершистую, незаметную невооруженному глазу щетину, и сквозь феромонный дурман думает с ехидством: надо же, пилтошки до сих пор пользуются бритвенными станками… Гребаный День Прогресса в области пилтоверского химпрома так и не состоялся — а может, уже и в Зауне не осталось ни одной поганой фабри… — Кончай увиливать, у меня там ничего нет. Снова фирменный рывок за волосы — давай, тварь, выдери их с корнем, сними уже скальп! — и Кейтлин уже с силой вжимает Вай лицом чуть пониже влажного от расточительной ласки лобка. Кейтлин пахнет контрастами: солью и душистым мылом, и для Вай, привыкшей работать языком сквозь пот и грязь — будь в камерах биде, девки из Омута манкировали бы им просто из принципа, — это всё равно что лучшее лакомство. И она вгрызается. Вгрызается со знанием дела — находит теплой, но ощутимо твердой штангой клитор, вытягивает язык, захватывая нежные лепестки малых половых губ, пускает ровно столько слюны, сколько требует дело… И Кейтлин с первыми же тягучими, чуть кисловатыми каплями собственных соков перевоплощается из надменной пилтошки в невинную девчонку. Эта девчонка теряет сначала спесь, потом стек, потом самообладание — и вот ее ладони, мягкие и бархатные, плотно обхватывают голову Вай под ушами, а сама Кейтлин не стонет — всхлипывает и поскуливает, будто вот-вот разрыдается; на Вай это действует как мощнейший афродизиак, как охотничий азарт — на собаку, взявшую след; она берет Кейтлин за бедра ближе к ягодицам, впиваясь ртом в нежную податливую плоть, и язык уже не немеет, и… — Хватит, — тонким голосом шепчет Кейтлин, — умоляю, хватит… Я… так больше не могу… Вай ее уже не слышит — она поглощена тем, чего ей так не хватало все эти гребаные шесть лет: долгожданным контролем, стремительным скачком от Сточной дворняги до непоколебимой всезаунской альфа-самки… И Кейтлин срывается — протяжно вскрикивает будто от сильной боли и выплескивается Вай на язык, крепко сдавив ее голову уже не просто литыми — стальными бедрами; оргазм бьет ее судорогой, и Вай, опустив руку вниз, касается себя, наконец-то делает как надо — и содрогается уже сама. Они стоят так посреди комнаты еще несколько мгновений, и Вай наконец высвобождается из плена крепких бедер, чувствуя знакомые, такие родные запахи выделений и пота — никакого чертового парфюма, никаких отдушек: всё естественное и совсем не безобразное, — стирает влагу с лица и медленно, словно смакуя снятый с пирожного крем, облизывает пальцы. Действительно кексик. И, насытившись, поднимает голову и смотрит Кейтлин прямо в глаза — в глаза напуганной новым опытом пристыженной девчонки. Поднимается с пола, преодолев ноющую боль в бедрах, облизывает натертые губы — ранки на них уже начали кровоточить, и к терпкой соли прибавляется оттенок металла — и гладит смущенную Кейтлин по щеке; на белоснежной коже остаются мокрые следы. — Это то, что ты хотела, или я перестаралась? — спрашивает Вай насмешливо. — Ты меня… переоценила, — выдавливает Кейтлин робко. А потом вдруг подается вперед и целует Вай. Целуется Кейтлин нежно, но до жути посредственно. Действительно, думает Вай, переоцененная.