i am only a nameless soul heading into a pure black void
Круэлла холодная. Круэлла циничная. Круэлла безжалостная. Кости конкурентов в труху крошатся под острым каблуком с пугающим хрустом, что своим рокочущим звучанием странно напоминает ее имя. Круэлле, в отличие от Баронессы, стилет не нужен. Круэлла взглядом режет, точно бритвой, и от холодного зеленого пламени, полыхающего из-под угольно-черных ресниц, даже у Джаспера с Хорасом до сих пор порой ледяные мурашки по позвоночнику бегут. Спину Круэлла держит неестественно прямой, и неважно, затянута ли она в кровавый атлас, обманчиво мягкий бархат, что чернее ночи, или самый дорогой в Британии твид. Под будоражащими Лондон нарядами у Круэллы броня тоньше пленки льда на прихваченной морозцем воде фонтана в Риджентс-парке, но прочнее закаленной в огне стали. Круэллу тоже в огне закаляли. Круэлла свои невидимые доспехи никогда не снимает. Ее спина остается прямой даже под хлопком растянутой домашней футболки с логотипом The Rolling Stones, когда она молча завтракает заботливо сваренной Джаспером любимой овсянкой с ягодами голубики, что окрашивают и без того алые губы в цвет венозной крови. Когда возится с щенками вместе с Хорасом и верным Мигуном, ничуть не ревнующим, но напротив – все больше напоминающим заботливую няньку, а не ловкого подельника гениальных воришек. Когда исколотым бесчисленными булавками пальцем водит по новым выкройкам и спорит до крика, до хрипоты с Арти – единственным, кто осмеливается сказать Круэлле хоть слово поперек, когда дело касается новой весенней коллекции. Когда зарывается бледными исцарапанными руками в жесткую поседевшую шерстку на загривке Бадди, сидя у камина и стараясь не смотреть в огонь, отсветы которого так нервно пляшут в холодной зелени глаз, обрамленных густой чернотой дорогих теней. Круэлла никому и никогда – даже самой себе – не признается, что боится. Эстелла, хоть и была знатной размазней, как не устает шипеть себе под нос Круэлла, умела доверять и любить. Эстелла знала, что не все вокруг только и ждут того, чтобы воткнуть ей изящный стилет между худых лопаток. У Эстеллы была семья и тихий, безопасный дом. Но Эстеллы больше нет, и Круэлла лишь спустя месяцы после того, как бросает метафорическую горсть земли в могилу своего прошлого, понимает, что совершенно потерялась. Она физически чувствует, как черно-белая маска сдавливает скулы и застывшей глиной стягивает безупречные губы, которые у Эстеллы, хоть и бывали частенько обветренными и не такими ухоженными, смеялись так громко над выходками братьев, которых у Круэллы, кажется, больше нет. Проклиная Эстеллу и ее слабость, Круэлла ядом брызжет, отравляя собственную душу, в глубине которой завидует беспечной и искренней рыжей девчонке, что была счастлива в убогой каморке под самой крышей и не боялась каждую чертову секунду своей жизни, что слетит с лица маска, а с тела – броня. Потому что у Эстеллы их попросту не было. Круэлла не хочет признавать, что душа у нее совершенно обычная, человеческая. Что она есть. Она не чертова мягкотелая доверчивая Эстелла. Славная, милая и добрая. Которую Джаспер и Хорас лелеяли, точно родную младшую сестренку, а не побаивались, как Круэллу, пусть уже и не так, как поначалу, когда ей впервые снесло крышу по-настоящему. Круэлла знает, что они скучают по рыжему недоразумению и по-прежнему, хоть и не говорят этого вслух, надеются, что оно все еще дремлет там, под буйством черно-белых кудрей, приручить и обуздать которые, будто Горгона своих змей, может только их хозяйка с опасной чудинкой в изумрудных глазах и кожей цвета первого снега. Она ненавидит Эстеллу за это. И ревнует их к ней. Отчаянно, болезненно, до зубовного скрежета и обкусанных уголков шелковой наволочки, на которой виднеются высохшие следы слез. Но ни за что не признается в этом даже самой себе. Лишь под покровом ночи, когда захлопывается последняя дверь в спальню, Круэлла позволяет себе вдохнуть чуть глубже. Верный Бадди по обыкновению дремлет на лежанке у камина, едва заметно перебирая лапами: Круэлла не сомневается, что ему снятся молодые собачьи годы, полные приключений и веселых посиделок в их убогом, но таком теплом жилище, которое остывшим пеплом навсегда остается в прошлом. Это прошлое Эстеллы, напоминает она себе. Не ее. И от этого в несуществующей (несуществующей ли?) душе точно крысы копошатся и скребут мелкими острыми коготками внутренности. И эти фантомные раны саднят гораздо сильнее, чем бесчисленные следы булавок на подушечках бледных пальцев. Крысы ведь разносят заразу. Призрачные крысы Круэллы, почему-то одетые в шелк и усмехающиеся уголком зубастого рта, почти как Баронесса, пускают по венам боль и одиночество. И Круэлла опрометью вылетает из стеклянной двери, ведущей на террасу, даже не накинув халат и оставив незаконченной безупречно ровную строчку на очередном будущем модном шедевре. Безнадежно обдирая лак, она царапает алыми ногтями шершавый каменный парапет, хранящий столько болезненных воспоминаний, что впору сигануть с него в бушующие волны, нетерпеливо ожидающие там, внизу, под хищно клубящимся туманом. В волны, что однажды навсегда приняли в свои холодные объятия ее маму. Нет. Маму Эстеллы. У Круэллы была совсем другая мать. Такая, что девушка отдала бы все, лишь бы стереть этот жестокий факт из своей памяти. Но как такое стереть, если черно-белые пряди распущенных волос, повинуясь морскому ветру, хищными лианами оплетают тонкую шею, грозя сломать хрупкие позвонки и безжалостно напоминая о ее сущности. О ее наследии. Круэлла не издает ни звука, но под своей броней кричит так, что горло от боли раздирает, и даже призрачные крысы в страхе притихают. Собственный беззвучный крик, взывающий неизвестно к кому из непроглядной черной пустоты, ввинчивается в раскаленный мозг, и она не видит и не слышит ничего вокруг. И не чувствует внимательного взгляда других зеленых глаз, совсем не похожих на ее собственные. * * *many nights have i heard her voice wisper my name without making a noise calling out from a pure black void
Джон не спит. Он никогда не позволяет себе расслабиться, пока не услышит тихие шаги и хлопок двери в ее спальню. Джон хороший дворецкий и – ему хочется верить – хороший друг. Он почти не говорит, только регулярно оставляет на краю рабочего стола чашку ее любимого липового чая с медом, пусть она и утверждает, что пьет только черный кофе без сахара, под стать собственной горечи, что бежит по венам вперемешку с отравленной кровью. Круэлла никогда не поднимает головы и не благодарит, и ему невдомек, что она, сама того не замечая, провожает взглядом его широкую спину в собственноручно сшитом ею пиджаке. Но он всегда находит чашку пустой и едва заметно улыбается себе под нос, унося посуду под мерный стрекочущий звук швейной машинки. Джон почти не говорит, но ему не составляет никакого труда увидеть под черно-белой маской мечущуюся в страхе душу девочки, которую он совсем крошечной держал на руках двадцать с лишним лет назад. Девочки, что сама себя заковала в снежно-угольную броню из дорогой ткани, разбавленную разве что алым всполохом губной помады на бледном лице. Девочки, которая колется и щетинится, будто еж, полагая, что это – единственный способ выжить. Джон знает: Круэлла думает, что такой, какая она есть и была с самого начала, ее ненавидят и боятся. Поэтому, считает она, ей и предпочли милую добрую Эстеллу. Оттого и пожертвовала ею так безжалостно. Оттого, что сама хотела убить ее, по самый локоть испачкавшись в фантомной крови. А еще Джон знает, что Эстелла никогда не существовала. Всегда была лишь Круэлла. Даже под тем неестественно рыжим париком, в котором он впервые увидел ее в швейном цехе модного дома Баронессы, когда она по-детски блестящими от восторга глазами обводила святую святых – место, где рождаются шедевры моды. И под смешной панамой, так некстати слетевшей с черно-белой головы посреди буйства шелков, шифона и страусовых перьев. В каморке под крышей со своими братьями всегда жила Круэлла, пусть в ту пору они и называли ее совсем другим именем. Она не притворялась, когда заливисто смеялась вместе с ними над проказами питомцев. Не притворялась, когда падала в их объятия и, глотая от восторга окончания слов, рассказывала о том, как Баронесса в очередной раз, пусть и скупо, похвалила ее эскиз. Не притворялась, когда тихо беседовала с Кэтрин – нет, с мамой – сидя на бортике фонтана в компании Бадди и двух чашек чая. Круэлла холодная. Круэлла циничная. Круэлла беспощадная. Но Круэлла добрая. Круэлла искренняя. Круэлла ранимая. Сама по себе, несмотря на жутковатое имя. И для того, чтобы быть такой, ей никогда не нужна была Эстелла. Джон это знает. И хочет, чтобы знали Хорас с Джаспером. И чтобы она это тоже знала. Знала, что им всем дорога Круэлла. Такая, какая она есть. Черно-белая, как и все люди. Джон не знает одного. Он не знает, как ему не сойти с ума под собственной маской, которая трещит по швам, когда он смотрит на ее изломленный дрожащий силуэт, цепляющийся тонкими пальцами за парапет и тонущий во мраке весенней ночи и звуках прибоя. Она безмерно дорога ему, и он это понимает. Но понимает также, что любит ее как-то совсем неправильно. Ему бы полюбить Круэллу как дочь. Как-никак, держал ее на руках в день ее рождения. И видел, как Джаспер нет-нет, да и посматривает на нее украдкой. Но он не может. Всегда невозмутимый, спокойный Джон, привыкший все держать под контролем, раз за разом отточенным жестом надевает на строгое лицо маску вежливости и проклинает-ненавидит-убивает сам себя глубоко внутри. Не может он относиться к ней как к дочери. Только не тогда, когда украдкой наблюдает за тем, как она осторожно придвигает к себе чашку с липовым чаем и греет о нее тонкие пальцы, прежде чем сделать первый глоток, а он смотрит, зачарованный, как на тонком белом фарфоре расцветает розой след ее губ. Не тогда, когда она сдавленно охает, в сотый раз уколовшись булавкой, и так по-детски трогательно трясет рукой в воздухе. Не тогда, когда после очередного успешного показа лишь на секунду позволяет себе чуть расслабить хрупкие плечи, входя в темный холл особняка. Не тогда, когда потирает ладонью шею, затекшую после многочасового сидения за машинкой. Джон проклинает себя и жалеет, что это не его рука проходится по выступающим под почти прозрачной кожей позвонкам. Она не его дочь. Она дочь его лучшего друга, у которого он беспрестанно мысленно просит прощения, когда желание прижать девушку к себе, запутаться пальцами в невозможных волосах и закрыть ее собой от всего мира становится совсем уж невыносимым, так что стискивать зубы приходится до тупой боли в скулах. Джон сжимает кулаки так, что ладони саднит, умело подавляет собравшуюся пробежать по обманчиво спокойному лицу судорогу, подхватывает с кресла пушистый халат, от которого так невозможно пахнет ее духами – пьянящий тяжелый аромат, холодный и колючий, как сам северный океан, безжалостно забивается в самую душу – и выходит в ночь. * * *where can you go when it's all in your head?
Круэлла слышит шорох гравия за спиной и точно знает, кого увидит, если найдет в себе смелость развернуться. Она внутренне усмехается: беспощадная и холодная, идущая по головам, не оглядываясь, гениальная и преступная, она боится смотреть в его глаза. Боится, потому что знает, что не увидит в них привычной искры страха, которая нет-нет, да и вспыхивает в глазах других. Но он – не другие. Он смотрит тихо, внимательно и убийственно спокойно. Будто перед ним не сумасшедшая психопатка с черепом, расчерченным ровно, точно по линеечке, на Инь и Ян. И ее это пугает не на шутку. Пугает своей необычностью. Круэллу ненавидят. Круэллу боятся. Круэлла одним взмахом изящной трости перерубает позвоночники и вспарывает глотки взглядом ярко-зеленых глаз. А Джон так возмутительно невозмутим, что ей всякий раз хочется то ли сбежать от него подальше, то ли оставить рваный след от ногтей на строгом лице, чтобы вывести его хоть на какую-то эмоцию. Ей невдомек, что лишь она одна и способна вывести его на эмоции, вот только он считает, что ей об этом знать совсем не обязательно. Она и не знает, даже не догадывается. В черно-белой голове полно других мыслей, которые точно осы жужжат, не переставая, и вьются, жалят, сводят с ума. Например, мысль о том, что вместо следов от ногтей ей порой хочется оставить на сомкнутых в строгую линию губах след от своей помады. И Круэлле выть охота, ведь в ее воображении алый цвет на лице Джона так похож на кровь. Потому что она не чертова Эстелла. Она Круэлла, а Круэлла целовать не умеет, только больно жалит. И от этого ей неожиданно паршиво. А призрачные крысы беснуются и хохочут голосом Баронессы. – Мисс Круэлла. От его спокойного тихого голоса ее тошнит, и она непроизвольно хватается за горло, едва не оставляя синяки на собственной тонкой шее. Круэлла догадывается, в чем причина. Джон с самого начала ведет себя так, словно она нормальная. Не кровавая тень всеми любимой Эстеллы, не абстрактное зло с красивым лицом, которым восхищаются издалека, боясь подойти поближе, а живой человек. Гениальный, с чудинкой, со всеми тараканами, что хороводы так весело водят под двухцветной копной, но живой и способный на обычные человеческие чувства, которые всегда отчего-то приписывали не Круэлле, а той, что покоится под метровым слоем земли вместе с фамильным кулоном. И Круэллу это бесит не на шутку. Не для того она выдирала из себя душу и создавала, как создает свои бесчисленные шедевры, свою собственную ледяную шипастую броню, невидимую для окружающих, но ежесекундно разъедающую кислотой бледную кожу. Не для того, чтобы этот странный человек, который ее, кажется, совсем не боится, своим неизменно спокойным голосом и внимательным взглядом орехово-зеленых глаз сеял внутри идеального ледяного порядка смуту и давал ложную надежду на то, что кто-то может ценить и любить ее, Круэллу, а не рыжую самозванку, которую все отчего-то так стремятся в ней разглядеть. И что она сама тоже способна любить в ответ, как умела черт-бы-ее-побрал-Эстелла. Круэлла ненавидит надежду. Надежда делает больно. И Круэлла нещадно травит ее из последних сил, как травят сорняк на безупречной клумбе, полной роз. – Зачем ты пришел? – она не оборачивается, лишь чувствует пушистую ткань на своих плечах, укрывающую усеянную мурашками кожу от ледяного ночного ветра. Она старается не думать о том, что его руки чуть дольше необходимого задерживаются на узких плечах. И о том, как едва уловимый аромат его парфюма смешивается с запахом ее собственных духов. – Не хотел, чтобы вы замерзли, мисс. Простая фраза, произнесенная все тем же убийственно невозмутимым тоном, дожимает спусковой крючок. Резко развернувшись, девушка едва не впечатывается лбом в подбородок Джона, что стоит, оказывается, так близко. На секунду Круэлла теряется, но уже в следующее мгновение шипит ему в лицо, кривя кажущиеся в темноте почти черными губы: – Прекрати делать вид, что тебе есть до этого дело! – она практически сплевывает эти слова ему под ноги, и они шипят соляной кислотой, разъедая гравий. – Мне есть до этого дело, – припечатывает Джон, а в обычно спокойных глазах на миг вспыхивает что-то, что заставляет Круэллу дернуться назад и тут же с шипением втянуть воздух сквозь зубы: в поясницу больно впивается край парапета. – Не ври. Тебе, как и им, есть дело до Эстеллы. Надеешься, как и моя мать – о, прости, ее мать! – вернуть ее своей никому не нужной заботой и добротой? Джон смотрит, не моргая, и Круэлле неуютно под его взглядом, хочется сбежать куда подальше. Да хоть в очередной раз вниз, с обрыва, только теперь уже без парашюта. В звенящей голове некстати всплывает его образ с кровавым следом ее помады на будто выточенных из камня губах. Круэлла паникует, Круэлла дрожит, Круэлла вдруг разражается своим жутким смехом, что отдается в холодном воздухе и тонет в шуме прибоя. – Она мертва, Джон, мертва, твою мать! Ни ты, ни кто-либо другой не вернет ее! Нет ее, и если вы все собираетесь продолжать пытаться выковырять из меня ее полуразложившийся труп, то вам лучше прямо сейчас катиться к чертям, потому что я вам не позволю! Я ненавижу ее! Ненавижу! У Джона внутри что-то обрывается, когда на последних словах ее леденящий душу смех вдруг переходит в странный, пугающий вой, что звучит еще страшнее. Но не для него. Он чувствует лишь скручивающую внутренности боль. Ее боль. Ей больно. Его Круэлле больно. И он плюет на контроль, которым так гордится последние лет двадцать. Плюет на все и всех и в полшага оказывается рядом. Круэлла и пискнуть не успевает, как оказывается накрепко прижатой к широкой мужской груди, к плотной дорогой ткани пиджака, которую она долго и придирчиво выбирала сама. У ее семьи должно быть все самое лучшее. На секунду она замирает, и становится так тихо, что она слышит только шум воды за спиной и биение чужого сердца прямо под ее щекой. Ощущения для Круэллы незнакомые, странные, пугающие до дрожи. В следующее мгновение она уже брыкается и царапается в его крепких руках, точно пойманный в западню перепуганный зверек. – Ты не вернешь ее, отпусти сейчас же! Я не она! – обычно властный ледяной голос срывается чуть не на визг, звучит до тошноты жалко, и Круэлле противно от самой себя. – Ее здесь нет! – Нет, – вдруг соглашается Джон, и она от неожиданности перестает дергаться. Хватку он не ослабляет. – Всегда была только ты. И никакая Эстелла мне не нужна. Он впервые опускает свое чопорное «мисс», а смысл сказанных им слов вползает в ее истерзанный мозг медленно, точно улитка. Призрачные крысы в шелках в панике замирают, а мировоззрение дает очередную трещину. Вытравленный сорняк пускает в ледяную душу робкий корешок, и Круэлла впервые забывает выдернуть его своими острыми алыми ногтями. Она стоит, замерев и не обращая внимания на то, что нос, прижатый к неожиданно твердой мужской груди, болезненно ноет. – Не ври мне, Джон, – голос Круэллы звучит тихо и глухо, и у него сердце щемит от незнакомого, почти болезненного чувства нежности. – Всем нужна Эстелла. Она добрая и славная. Ее все любили. – Ее никогда не существовало, Круэлла, – у нее дыхание спирает в горле, когда она вдруг чувствует легкое прикосновение руки к волосам, которым он сопровождает ее имя, и в его устах оно, оказывается, звучит совсем не устрашающе. – Ты добрая и славная. Тебя все любили и любят. Это всегда была ты. Даже в том ужасном рыжем парике, – на последних словах, Круэлла уверена, Джон улыбается, и у нее очередная картина мироздания в голове рушится, осыпаясь к ногам грудой осколков. – Я жестокая, – бурчит она ему в ворот рубашки, только теперь замечая, что ободранные о каменный парапет ногти точно за соломинку цепляются за полы его пиджака. – Дерзко-гениальная… – Преступная, – заканчивает он еле слышно, касаясь губами волос на ее макушке. Она безошибочно определяет это, потому как чувствует горячее дыхание, всколыхивающее спутанные черно-белые пряди и посылающее странное, незнакомое волнение по всему телу. – А еще верная. Готовая рисковать собой ради семьи. Сильная. Мне продолжить, или ты уловила мою мысль? – Слишком уж сладко ты поёшь, Джон, – ехидничает она скорее из чувства противоречия, – чтобы это было правдой. Снова храбрится, понимает Джон. Ей не удается скрыть дрожь в руках, да и тот факт, что минуту назад она в истерике билась в его стальных объятиях, не прибавляет Круэлле очков. Но это она так считает. Джон думает иначе. Ее спина по-прежнему прямая как палка, но девушка трясется точно осиновый лист в его руках и сопит так рвано в его шею, пуская разряды тока к нервным окончаниям. Такая уязвимая, настоящая, живая. – А ты слишком хороша, чтобы быть в объятиях старого угрюмого дворецкого, – как-то слишком искусственно ухмыляется Джон, а сам дышать перестает от осознания того, что говорит. – И тем не менее, ты сейчас именно там. Круэлле по привычке так съязвить хочется, уколоть, ужалить. Оттолкнуть, унизить, сделать больно. Рассмеяться в лицо своим безумным смехом, от которого у всех, кроме мать-его-Джона, коленки дрожат и холодный пот струится по спине. Но она не может. Этот странный мужчина что-то такое делает с ней, отчего весь ее ядовитый запал гаснет, точно спичка под дождем, шипя и скукоживаясь обугленной черной нитью. И белая маска пеплом слетает с девичьего лица, оставляя под его взором… ее. Круэллу. Это все еще она. И обнимает он ее, а не ту, другую. И мир не рухнул. И под маской у нее, оказывается, не черная пустота. И не Эстелла. Круэлла чуть отстраняется, упираясь узкими изящными ладошками, с которыми так не вяжется ободранный красный лак, в грудь Джона, чтобы с неизвестно откуда взявшейся смелостью взглянуть, наконец, в его глаза. Мужчина расценивает ее жест по-своему и с внутренним вздохом роняет руки со стройной, неестественно прямой спины. На строгом лице не дергается ни один мускул, когда щиты проклятого самоконтроля с лязгом встают на привычное место. Круэлла растерянно моргает, стискивая кулаки на лацканах его пиджака. Вместо тепла остается странная, давящая пустота, и она кашляет, давится уже готовой сорваться с языка просьбой вернуть руки обратно. – Что ты со мной сделал? – взгляд кажущихся совсем темными во мраке ночи зеленых глаз скачет по его, как он надеется, непроницаемому лицу, а голос дрожит, как ни старается Круэлла вернуть ему привычную холодно звенящую сталь. – Что ты сделал?! – она кричит в его собственную черную пустоту, в расползающихся клочьях которой он из последних сил прячет рвущийся наружу ответ. Круэлла смотрит в его каменное лицо и чувствует, как закипает в крови почти животная ярость. – Да будь ты проклят, чертов холодный истукан! – и, не успевая понять, что делает, прижимается своими губами к его, безумно, остервенело, отчаянно. До Джона не сразу доходит, что она цепляется за его пиджак с той же иррациональной надеждой, с которой утопающий из последних сил хватается сведенными судорогой пальцами за тонкий стебелек, практически не веря, что ничтожная травинка удержит его от падения в пустоту. Она не верит, что травинка захочет удержать от падения такую, как она. До Джона не сразу доходит, что губы у нее горько-соленые от слез, искусанные и припухшие. И до невозможности живые и теплые. До Джона катастрофически долго доходит, что она сама целует его. До Круэллы не сразу доходит, что одним молниеносным движением он разворачивается собственной спиной к обрыву, вставая между ней и бушующими волнами. До Круэллы не сразу доходит, что Джон – не ничтожная травинка. Он надежная бетонная стена, из-за которой шум прибоя почти не слышен. Но до Круэллы чертовски быстро доходит, что его холодная маска в эту минуту валяется где-то под ногами вместе с осколками ее собственной, потому что халат с ее плеч давно упал, а коже совсем не холодно под его руками и губами, которые, оказывается, совсем даже не каменные. До них обоих практически одновременно доходит, как сильно они нужны друг другу. Этой ночью Круэлла дрожит в его руках, физически ощущая, как плавится сковывающий тело ядовитый ледяной панцирь. Он шипит, вскипая, и стекает с измученной хрупкой спины дымящимися каплями куда-то вниз, на мягкий прикроватный коврик, где вперемешку валяются черная футболка и дорогой костюм, на который ей совершенно плевать, ведь она сошьет ему тысячу новых. Призрачные крысы в панике разбегаются по самым темным уголкам Адского Холла, не выдерживая звуков ее имени, рваным низким шепотом срывающихся с его губ. Душа, которая у Круэллы, оказывается, есть, цветет лепестками белых лилий, которые она так долго ошибочно принимала за сорняки и выдирала на корню, когда она исступленно целует его и, вопреки ее потаенным страхам, он полурычит в ее распахнутые губы вовсе не от боли. Несколько параллельных алых полос на широкой спине она все же оставляет – она ведь все-таки Круэлла – но он, кажется, совсем не возражает, лишь теснее прижимает ее к себе, обвивая хрупкое тело сильными руками, на которых Бог знает в который раз выносит ее из черной пустоты. * * *heading out from a pure black void
На следующее утро Круэлла не прячет лицо под слоем тонального крема цвета слоновой кости. Сдержанно и неловко, словно учась заново, она впервые поднимает глаза на Джаспера, который привычно ставит перед ней тарелку с овсянкой, и несмело улыбается ему, шепча неуверенное «спасибо». Хорас давится хлопьями, но ни один из них не произносит ни слова. Круэлла настороженно наблюдает за тем, как парни обмениваются удивленными взглядами. Она вскидывает совсем-не-ядовитые зеленые глаза на Джона, снова холодно-невозмутимого, и старается не краснеть, потому что знает теперь, каков он под этими своими доспехами из дорогого костюма и маски ледяного спокойствия. Джон ободряюще кивает, чуть приподняв уголки губ, и Круэлла с несвойственной роковой вампирше прытью вылетает из-за стола, потому что воспоминания об этих губах, вырисовывающих мудреные узоры на ее свободном-теперь-от-оков-теле, с овсянкой никак дружиться не хотят. Парни провожают ее все теми же удивленными взглядами, когда она неделю спустя кидает в кресло черное пальто вместе с хищной маской, которой буквально только что светила в объективы камер, и наперегонки с Бадди и подросшими пятнистыми щенками несется на улицу, едва успев сменить шпильки на кеды. Они удивляются, когда через две недели наблюдают из-за угла, как Джон вместо того, чтобы молча оставить чашку на краю ее рабочего стола и так же молча уйти, не дождавшись благодарности, присаживается рядом как-то подозрительно близко, а Круэлла отчего-то не шипит, не плюется ядом и не проклинает его за нарушение субординации. Они почти не удивляются, когда через три недели она не рычит на Арти, в очередной раз разразившегося целой тирадой на тему пройм и вытачек – что бы это ни значило, – а только оставляет шутливый подзатыльник на белокурой голове, после чего оба, давясь смехом, вдруг начинают швыряться друг в друга обрезками безмерно дорогих тканей. Джаспер крутит пальцем у виска, а внутри у него восстает из пепла забытая, казалось, любовь к их с Хорасом маленькой девочке. Не к Эстелле. К Круэлле, ибо – он, наконец, понимает – это всегда была только она, каким бы ни был цвет ее волос. А Хорас радуется, что Джон предусмотрительно вытягивает тяжелые портновские ножницы прямо из-под рук девушки, потому что она все-таки Круэлла, а Арти – славный малый, хоть и бесит ее иногда. Они совсем не удивляются, когда через месяц, едва переступив порог Адского Холла после оглушительно успешного весеннего показа, она влетает в объятия своих братьев, на ходу сбрасывая с лица выражение ледяного превосходства, которое назавтра украсит обложки всех глянцевых изданий. Там, за стенами особняка, на лучших подиумах и под прицелами камер Круэлла жесткая и беспринципная. Круэлла не стесняется давить острым каблуком неугодных и крошить в изящных пальцах амбиции конкурентов. Глаза Круэллы полыхают адской зеленью, безжалостно плавя стереотипы и чужие кости. Дома Круэлла не боится ничего. Дома черно-белая корона превращается в мягкие локоны, по которым братья треплют ее как прежде, давно уже не желая, чтобы они сменили цвет. Дома Круэлла смеется не леденящим душу хохотом, а заливисто и искренне, когда такие же двухцветные, как она, щенки налетают на нее всем скопом, чуть не сбивая с ног. Дома ее семья, которая любит ее и которую до щемящей боли во вполне человеческом сердце любит она. Дома тот, в чьих сильных руках она впервые задышала свободно. Тот, кто уже давно смирился с тем, что лет через тридцать-сорок, вполне вероятно, получит знатных люлей от Барона на том свете. Ибо он не в силах отказаться от той, что не льдом, но податливым воском плавится в его объятиях каждую ночь и уже не боится, пусть пока тихо-тихо, думая, что он не слышит, говорить, что любит. И уж точно никто не удивляется, когда хозяйка Адского Холла однажды жалует многочисленному четвероногому семейству собственную спальню, порог которой не переступает вот уже несколько месяцев, ибо ночует в совсем другом месте. Круэлла счастлива в своей черно-белости и знает точно, что одинокая могила под раскидистыми ветвями старого дуба пуста.