Год спустя

      В прошлом году листва пожелтела намного позже.       — Вообще-то нет. Ты просто, наверное, как обычно не заметил.       Райнер дернулся: не сразу понял, что озвучил мысль вслух. Отвел взгляд от рябых крон — еще густых, но уже золотеющих, будто плешиво перепачканных охрой; посмотрел себе под ноги, на серую мозаику мостовой.       А потом вверх и влево — на Порко рядом.       — А что ты хотел? — тот искренне пожал плечами. — Конец августа уже, самое время. Листья не желтеют резко первого сентября, просто потому что наступила осень. Некоторые птицы вообще начинают миграцию еще летом. Ты не знал, что ли?       Они встретились взглядами, и Райнер смотрел долго, вглядывался в каре-зеленые крапчатые радужки, будто видел их в первый раз; Порко обычно на такое бормотал что-то про жуть и поехавшего, но все равно не отворачивался.       Райнер все это знал, конечно, но где-то совсем на задворках разума, потому что эти знания очень долго закрывали другие, более важные: об оружии, тактике и командах; и сезоны сменялись так быстро, пожирая друг друга, что слипались в одно, и было толком не уследить, когда ж улетали птицы.       А теперь все замедлилось, и уже можно было заметить первую желтизну на деревьях. Действительно, в конце августа.       Порко прищурился.       — Значит, не знал. Плохо учился в школе. Вам неуд, товарищ… Галлиард.       Райнер дернулся еще раз, прикрыв глаза; и Порко с ехидной улыбкой померк, и пестрые кроны на периферии — тоже.       Райнер Галлиард.       — Двадцать восьмое, — выдохнул, не открывая глаз.       — Ага. Двадцать восьмое.       Уже как год.       Неспешный, растянутый как патока год, со вкусом утренних поцелуев на общей постели и пригоревшей яичницы— год их супружеской жизни.       Год, как Райнер отдал свою фамилию Порко, а сам отзывался на «Галлиард», хоть и никак не мог привыкнуть — настолько это было нереалистично, будто происходило на самом деле в долгом глубоком сне; и каждый раз, когда «Галлиард» звучало сразу после его имени, Райнера захлестывал такой неописуемый восторг, будто этот раз — первый.       За Порко такой радости замечено не было — он не упускал возможности ворчать, что сглупил поменять такую красивую и редкую фамилию на топорную «Браун» и подумывает теперь о том, чтобы вернуть свою обратно. Но так за весь год и не претворил эти угрозы в реальность; а Райнер не обижался — он не был против, даже если они оба все-таки станут Галлиардами.       Он открыл глаза и увидел всю ту же ухмылку Порко.       — Неуд можно будет отработать? — спросил серьезно.       Порко вскинул брови — лоб у него смялся в складки; помолчал немного и тоже серьезно ответил:       — Я подумаю над вариантами.       Только теперь у Райнера тоже дрогнули уголки губ.       Он держал у себя в голове эту дату уже как месяц. Конечно, она ни разу не покинула мысли еще с прошлого года, но с наступлением августа Райнер каждый день ложился спать и просыпался, видя перед глазами число двадцать восемь; думая, что умрет от предвкушения, хотя сам не понимал толком, чего ждал.       Как обычно отмечают годовщину брака? У него не было примера.       Это должно быть что-то ритуальное? Или что-то обычное, бытовое — подарки и совместное времяпрепровождение? Может, надо одеться как-то по-особенному, вести себя? Сказать что-то необычное?       Они никогда до этого не отмечали годовщины отношений — просто потому что не помнили, когда эти отношения начались.       А теперь появилось двадцать восьмое августа, которое волновало Райнера так, как не волновало даже получение силы Бронированного.       Он был уверен, что Порко забыл: в ночь на двадцать восьмое Райнер прижимал его к себе сильнее, чем во все остальные. А проснувшись наутро обнаружил рядом с собой пустоту. Подорвался с постели, не успевши толком выпутаться из сна, думая еще полупрозрачные мысли — а вдруг приснилось; вдруг Порко погиб во время Гула или даже его не застав, вдруг на самом деле Райнер все это время спал в одиночестве?       На кухне его встретил густой запах жареного. И Порко — живой, настоящий, босиком и с тарелками в руках. Заметив Райнера, он отчего-то сразу смутился; проговорил как можно небрежнее:       — Доброе утро. Я решил тут… В общем, считай, что это праздничный завтрак. Годовщинный. Только иди умойся хотя бы.       Райнер удивился сильнее, чем если бы Порко оказался сном. Заглянул в тарелки, где на него в ответ глянули яичницы жирными растекающимися глазами. Обрамленные ветчиной, странно покромсанной: будто из нее пытались вырезать лепестки или хотя бы заостренные сердечки, а получилось что-то по-мясницки зловещее.       Годовщинное, поправил себя Райнер. А значит, вполне милая композиция. Он пробормотал:       — Я думал, ты забыл.       Порко смутился еще сильнее, сдвинув брови, поставил тарелки на стол.       — Рад, что ты еще думаешь. Не рад, что о таком. Ну что ты посреди-то встал? Садись.       И Райнер сел, так и не умывшись, но успев сгрести Порко в объятия и усадить к себе на колени. Расцеловать порозовевшие щеки и поджатые губы; прошептать ласково, горячо: «спасибо»       Наверное, по плану яичница должна была как обычно подгореть, чтоб снизить градус слащавости ситуации, но почему-то именно в этот раз приготовилась идеально — оттого Порко и растерялся. Мягко отпихнул от себя Райнера и сел напротив, тут же принявшись ковырять вилкой желтки.       За окном накалялось солнце, разливалось пятном по полу кухни, а Райнер думал, что этот день предназначен только для него с Порко. Для них двоих.       Пойти погулять на жаре было, как ни странно, идеей Порко. После того, как Райнер вручил ему цветы, которые успел принести, пока он принимал утренний душ.       Самые красивые цветы — красные розы, нечетное количество — как и говорил Порко в брачную ночь. Или это все-таки было не всерьез?..       Он странно побледнел, но букет принял. Неуклюже оцарапался о шипы. И сказал, что ему нужно проветриться.       Зной стоял тяжелый и плотный, мелко разреженный соленым ветром со стороны моря; облака щекотали горизонт пухлыми клубами, а от пронзительной голубизны неба болели глаза.       — Дождь пойдет, — сказал Порко, посмотрев вверх. — С грозой даже, может быть. Душно слишком.       — Говорили, что в этом году осень наоборот теплая будет.       — Мало ли что говорили. Голову задери — облака видишь? Как хлопья. Похолодает, значит.       Райнер не отвел от него взгляд, продолжил смотреть в глаза; промелькнула мысль, что у Порко не прибавилось морщин, даже если хорошенько его разглядывать. Он почти не поменялся за год — только поднабрал немного, и ткань футболки теперь заметнее обтягивала плечи, но Порко это было даже к лицу.       — Я тебе верю, — ответил Райнер.       Порко довольно хмыкнул, споткнулся, замедлил шаг. Неловко покрутил кольцо на безымянном пальце — потемневшее и потертое. У Райнера уже было такое же, как бы бережно он ни старался за ним следить — но не снимал даже когда принимал душ. Не потому что забывал, не потому что кольцо застревало на костяшках — просто не хотел.       У них обязательно однажды будут кольца из золота. Настоящие обручальные, по размеру. И дом будет, большой, — не тесная квартирка, в которой Райнер и Порко живут сейчас. Все будет. А еще…       Райнер резко остановился, когда перед ним пронесся рой детей. Не прямо под ногами — в паре метров; ребятня лет десяти, с красными от жары и беготни лицами. Беспорядочно помельтешили на месте и понеслись наперегонки к мороженщику, стоявшему за разноцветными лотками.       Мелькнуло чувство — без названия, но имеющее привкус. Не ранящее, но протискивающееся в уже открытые раны — странное, незнакомое чувство; и Райнер замер, наблюдая, как дети наперебой вопят о том, какое же мороженое они будут брать.       У будущего мира их лица — и будущее это будет светлым: без титанов и войн.       Странное-странное чувство со светлым, горчащим привкусом.       Райнер с Порко сделали много, чтобы помочь Марлии оправиться от последствий Гула, и спустя четыре года родная земля снова задышала, — пока еще редко, поверхностно — обросла снова домами и жителями. А они двое наблюдали, как размеренно, неторопливо возводится новое на прежних обломках.       Стать семьей — только первый серьезный шаг в новой жизни. И идти еще долго: не тринадцать лет и даже не кусочек от этого срока.       Будущее теперь есть у них всех — только мысли вдруг отчего-то сгустились.       Все хорошо. Сейчас все хорошо — потом будет тоже.       Райнер не поймал это чувство, не отследил, не назвал — то растворилось, скользнуло мимо, спрятавшись за остальными, а он услышал мягкое:       — Ты еще хочешь кота?       Порко, оказывается, остановился вместе с ним. Левая щека начала гореть — и даже, кажется, не от палящего солнца.       — Посмотри на меня.       Райнер повернулся и встретился с внимательным теплым взглядом — такой действительно при желании мог прожечь в нем дыру.       В Порко не было чего-то безнадежно путанного, замысловатого, скрытого за печатями и замками и тщательно охраняемого; Порко был как он есть: прямой, но колючий — видишь вроде бы на нем борозды, кровоточащие и уже затянувшиеся, только руки не прислонишь. Не позволит.       И была в нем также удивительная чуткость, которая не вязалась со всем остальным, существовала отдельно и тихо — верная, безошибочная: Порко удавалось замечать в Райнере то, что тот не замечал в себе сам. Он просто чувствовал, просто понимал. Просто говорил очень правильные слова; просто очень вовремя.       Как и сейчас.       Райнер кивнул — и Порко тоже кивнул, и это вышло почти одновременно; Порко на это улыбнулся самой доброй из всех улыбок, которые имелись у него в арсенале.       — Про это ты тоже думал, что я забыл? Вот, значит, какого ты обо мне мнения.       — Не думал.       Обожгло еще раз — теперь запястье; Порко не просто дотронулся — сжал, и сердце забилось так гулко, что заболело в груди.       Увидят же.       Он не дал Райнеру отстраниться — а тот не то чтобы пытался. Придвинулся ближе, цепко обвил пальцами руку, а свободной указал куда-то за низкие крыши домов.       — Там, через две улицы отсюда, раньше была булочная. Давно еще, в моем детстве. М-м-м… — Порко почесал подбородок, показал снова. — Да, вроде как там. Я любил слоняться рядом, потому что оттуда постоянно вкусно пахло свежим хлебом. У нас-то дома он не всегда был. Так вот, эту булочную, конечно, растоптали титаны. А на ее месте, насколько я слышал, построили приют для животных. Их там много — особенно тех, кто выжили после Гула и остались без хозяев.       Райнер сжал его пальцы в ответ, переплетя со своими — и как бы близко они с Порко ни стояли друг к другу, это, наверное, было видно.       Но разве кто-то смотрел?       — Сейчас киваешь еще раз — и мы идем и берем оттуда кота. И называем его Батоном. Это будет тебе моим подарком на годовщину. Ну? Согласен?       — Рыжего?       Порко задумался, прищурил глаза. И улыбнулся еще шире.       — Рыжего.       Райнер опять кивнул, стиснув его руку сильнее.       У их с Порко будущего тоже будет лицо — может, пока не детское, и пока не лицо даже вовсе, а животная морда; и их будет трое — тоже пока, а потом будет и все остальное: и золотые обручальные кольца, и большой дом, и, может быть, даже…       Улица уходила вниз и была усеяна продавцами цветистой всячиной. Дальше, спустя несколько поворотов, — набережная, еще совсем новая и бестолковая; ребятня помчалась в ее сторону, вооружившись вафельными рожками с мороженым. Зигзагообразно: по пути заглядываясь то на воздушные шарики, то на сладкую вату.       Райнер смотрел им вслед, а Порко на периферии закатил глаза. Слегка пихнул его в бок.       — Ну чего ты? Тоже хочешь мороженое? — он отпустил вспотевшую руку Райнера, подбоченился. — Так уж и быть, угощу в честь такого события. Какое ты там любишь?       Райнер открыл было рот, чтоб возразить. Чтоб извиниться невпопад и пойти дальше, забыв свернуть на нужную улицу.       Но вместо этого он ответил:       — Фисташковое.       Порко фыркнул:       — Вот это да. А я думал, твои нестандартные наклонности закончились на отношениях со мной.       У Райнера снова дрогнули уголки губ — уже в настоящую улыбку. А Порко схватил его еще крепче и повел к разноцветным лоткам.       Место прежнего, сбежавшего странного чувства заняло другое — давно привычное и родное, которое не нужно было ловить и давать ему новое имя; которое уже было названное, грело изнутри постоянно и напоминало о себе, разгораясь до предельных температур; и, наверное, ни с одним из всех существующих чувств Райнер не соприкасался сердцем настолько сильно.       Это была любовь.