сигаретная

ты сорвешь мою голову с плеч ты сожжешь меня заживо здесь the retuses – omyt

1. В сигаретной было тепло. Снег падает в капюшон, чужие руки – за него. Лед трескается в затылке до звезд-вспышек под веками. Почти у его ног (надо только пару шагов пройти) сияет кривая вывеска деревянной пепельницы. Ладонями до шеи, чтобы свернуть. Напоминает вальс, скользящий по городам. Вчера горело море, сегодня – поражение. Дэель заходит, чтобы погреться. Скребет в карманах деньги, скребется у порога, так, что на костях остаются вмятины. Его встречают дымным туманом и цепкими объятиями. Шею действительно сворачивает, это пугает. В сигаретной (он будет называть ее так) темно. Света лампочки не хватает (Дэель не может разглядеть лицо человека напротив, но он кажется ему в черно-белой рассветной пленке. Напоминает ворона). Он здесь впервые. С потолка свисают бумажные лебеди – они звенят от входного ветра, как колокольчики; где-то сбоку играет музыка – почти в ребрах. За спиной висит гирлянда с грязно-желтыми фонариками. У сигаретной есть глаза (как и у его дома), и они зеленые. И почему-то здесь пахнет больше молочным шоколадом, чем табаком. Дэель чувствует на языке искры от бенгальских огней. Лопаются, как шипучка. И обжигают – он словно снова подносит зажигалку к языку и надеется не воспламениться. Пытается вспомнить про какие сигареты чаще всего говорит Сонель (но чаще всего он говорит про смертные грехи). Пытается вспомнить какие он курит, какие точно не покупать и какого цвета упаковка – она размытая, потому что на нее постоянно проливают мыльные пузыри. – Mevius, – просит Дэель. Ладони дырявые – деньги падают на кассу, как кровавые бусины – режут шею, рассыпаются бусы. Кажется, на него не сердятся. – Какие? – у учтивости проженная челюсть, через нее падает улыбчивость, но не отталкивает. Дэель закрывает глаза: перед ним Сонель в дверном проеме крутит между пальцев белую пачку с синими всплесками. С размытыми буквами. Как море. – Не помню. Wind blue. Две. Продавец ловит ладонь Дэеля – вкладывает две пачки, пальцами ковыряя его кожу до изумрудов. – Я не слепой. – Просто потерянный, – кивает продавец (его личная аберрация), – привыкнешь. А пока я буду держать тебя за руки. Что-то еще? – Зажигалку. Ловит вторую руку, кладет зажигалку. Тоже синюю; кажется на ней нарисован перевернутый мир. Дэель вглядывается в его лицо – и не видит. У продавца среди волос теряется берет и осколочный февраль – он почти закончился; Дэелю хочется весны, луж, цветущей сакуры и пятнистых котов, которые всегда оставались шерстью на поношенных до дыр кроссовках. Дэель видит его взгляд – напоминает перочинные ножи. Воротник крахмальной рубашки врезается в шею до крови. Красиво. Ему начинает казаться, что он действительно слеп. Дэель прячет зажигалку в кармане брюк, сигареты – в куртку. – Спасибо. До свидания. Дверь хрустит. Под подошвой – разбросанный бисер. 2. Утром снег ловит исчезающих светлячков. Сонель на кухне выкуривает мятежные сигареты, которые Дэель только вчера купил. Кидает пустую пачку в мусорку, несколько (жаль, не миллионов) вон на стол: – Спасибо. Выкидывает себя из реальности, – она тяжелая и давит, – Сонель к ней все еще привыкает. Из открытого окна на пол залетают снежинки, складывающиеся в озеро, они замерзают, не успев растаять. Залетает холод под серую кофту Дэеля – последний февраль морозит до утопления в снежном озере. Сонелю через час на работу. [ – Что ты вчера сжег? – Себя. ] Полузабытый раскусанный Дэель снова остается дома: болей аккуратнее; увидимся утром, если ты не успеешь уйти. Сонель оставляет свои отпечатки на лице Дэеля, греет. В сигаретной дверь хрустит. В его доме – свистит от несмазанных петель (но в них все еще можно вставить шею, Сонель однажды пробовал). У сигаретной глаза зеленые, в этом доме – всевидящие, читающие вместо них. Дэель прячет книги под подушками, в шкафах между коробками с елочными игрушками и разобранными настенными часами. От Сонеля. Сонель любит читать и прожигать страницы сигаретами. И Дэель не знает откуда у них двоих такая любовь к словам, когда они постоянно меняются, путаются, кружат голову до тошноты. Иногда зимой они носят темные очки, чтобы не путаться в мельтешащих везде буквах. Если вглядываться, то иногда получаются слова – Дэель только так и читает. В его комнате прячутся пшеничные поля с перебитыми птицами. Колосья мягкие, поэтому Дэелю нравится ложится на деревянный пол. Колосья перешептываются между собой, слышится треск электрического тока между волос, спускается по венам вниз, к земле. Иногда Дэель вырывает из книг страницы (кощунство), вырезает из них фразы, которые нравятся и которые получалось прочитать, если повезет – в виде звериной морды. Клеет на стены, засовывает в карманы, прячет в других книгах, в тетрадях, по углам, по которым Сонель никогда не ходит. Но на самом деле дома Сонель инвалид. Падает на кровать, встает только чтобы дойти до кухни (покурить); застревает в своей дымной комнате и просит не лезть. Дэель раз в год (ближе к весне) застревает дома на месяц, шатается по улицам, делает улицу из своей комнаты – в ней появляется и снег, и море, и трава; и вся она живая, и дышит, и светится, почти как он сам. К лету снова умирает, вместе с Дэелем. Кровать становится гробом, она существует только ночью, когда младший Ли появляется дома. Лето жаркое, душное; душит, расчленяет – совмещать работу с учебой получается только тогда, и Дэель не понимает как это работает. Но летом сдохнуть хочется сильнее, поэтому он живет. Дэель открывает окно – в него стучит голая ветка, ловит в ладони снег, разбрасывает по всей комнате (он не тает, но растворяется, как утренний сон). Кажется, что мыши в колосьях зашевелились. 3. Сегодня здесь пахнет мятой. Дэель пропускает момент, когда он сворачивает в переулок, звенит (честно, целыми механизмами) дверью, хрустит поломанным полом, и натыкается на угольные глаза. Лебеди играют на колокольчиках от зашедшего в гости ветра. Он снова в берете. В крахмальной рубашке. В натянутой на кожу блестящей пыльный мистраль. Дымный, испачканный в фантомной саже. В чужих глазах чешется (не)доверие. Зрачки-вороны расширяются в черные дыры – в них видно целый космос: Млечный путь, северное сияние, туманности, взорвавшуюся планету (как долго она будет гореть?). Дэель не может ощутить (не)доверие, но если выдавить глаза, он сможет дотронуться до него? Дэель замечает коробку с ягодным чаем. Кажется, пустую, через открытую крышку проступает песочное дно. И не видит ни кружек, ни чайника. – Ты снова здесь, – говорит его аберрация, – Уже сигареты закончились? – Нет, – мотает головой (она тряпичная, сейчас отвалится). – Греюсь. Продавец склоняет голову, тянет губы. Не в улыбку, но в ее подобие, от этого доверять хочется больше, потому что с улыбками подсовывают фантики с отрубленными пальцами. – Подойди. Пол под ногами кажется расходящимися льдинами, неправильно наступишь и тут же провалишься – насмерть. Продавец прячет ладони Дэеля в своих, сжимает в замок. Его руки ужасно горячие, на удивление. Почему-то пахнет весной и сгоревшими деревьями. Действительно, держит за руки, пока Дэель привыкает. Согревает лучше, чем сигаретная или зажигалка. Дэель проводит глазами по упаковкам, чтобы не смотреть в лицо. Буквы плывут в разноцветные пятна и картинки со сгоревшими органами. Кажется, это то, что будет с Сонелем в ближайшие пять лет – он точно станет ходячим трупом. Эта сигаретная – очень странное место. В ней не очень-то много сигарет, но много тепла, здесь между стен прячутся бабочки, в пустых чайных коробках – чей-то дух. В ней сходит с ума человек без лица и без имени; и она врастает в Дэеля чужими руками. – Ты высокий, – говорит продавец. – А вы открытый. Дэелю ухмыляются, смеются глазами – а в них все еще ножи. У его аберрации подбитые крылья (поэтому Дэель их не видит) и треснувшие губы – он не привык растягивать их. – Как тебя зовут? – Дэель. Ли Дэель. – Вай. – Это кличка? – переворачивает их ладони, ловит чужие в свои: под кожей рубины. – Что-то вроде. Могу автограф оставить. Согрелся? – Почти. – Ну, хорошо. Вай выпутывается из замка пальцев – сплетение напоминает цветение вишни. Теперь у него есть лицо: он почти постоянно хмурится, прячет глаза под челкой, совсем не улыбается, скалит зубы (клыки. лисьи), пачкается в чернилах и высоко держит рассеченный подбородок, в речном цвете изображена луна на щеках. Дэель смотрит на него слишком явно. Но Вай красивый, очень, лучше бы Ли видел его лицо, когда смотрит в зеркало, а не свое. – У вас есть ручка? Вы сказали, что можете оставить мне автограф, – Дэель шарит по карманам, натыкается на зажигалку, пару монет и наушники, – Но мне не на чем. Вай пожимает плечами, достает из кармана ручку, щелкает несколько раз. Почти мелодия для вальсировки. – Где? На коже смоется, но тебе же нужен он навсегда. Дэель закатывает рукава. Вытягивает запястье. "Всегда хотел татуировку, хотя бы переводную". Вай царапает кожу несильно, зато ощутимо продавливает. Рисует "Y", закручивает конец в море, и чаек – слышно их песни. – Красиво, – говорит Дэель, разглядывая запястье. Птицы превращаются в цветы, если смотреть вверх ногами. – Спасибо, – отвечает Вай. Добавляет: – ты какой-то до ужаса хороший. Мне аж жутко. Я шучу. Если приглядеться, то видно сакуру. Срубленную. У нее молитвы дерут кожу, пробиваясь к сердцу. Она в синяках Вая. 4. Дэель поджигает фотографии – черно-белые, испачканные в бордовом свете от старых штор и пробивающегося сквозь лед солнца. Обгоревшие куски вклеивает обратно в альбом; теперь на изображениях нет его самого и красивых лиц людей вокруг. Собирает пепел в шкатулку – там греется богомол из прошлого лета, который пытался прокусить Дэелю кожу на пальце. В том году в июле шел снег, оставался бусинами под ногами (люди спотыкались, но не собирали их себе в карманы). Дэеля прятали под крышами и зонтами, оставляли на своих запястьях смятением. Шкатулка – могила. Для сбежавшего из его рук богомола, для дождливого лета и не наступившей на пятки весны. На окне застывает изморось. Февраль противный. Он стоит на коленях и молится. В комнате Дэеля прячется все возможное (кроме Сонеля, у них с детства сложилось правило "нельзя заходить в комнаты друг друга"); из нее можно сделать живой уголок, но она скорее напоминает черную дыру. Дэель зарывает в кровати цветы с землей и прорастающими через матрас корнями, кромсает книги, кормит бездомных кошек, которым повезло через окно пролезть в комнату. Идиллия. 5. Город напоминает аквариум с нефтью – в нем задыхаются рыбы. Дэель, пока у него есть деньги, тратит их на кинотеатры и сладкую вату (вместо сигарет, но он никогда и не курил). Пока у Дэеля есть время – он тратит его впустую. Прожигает, как фотографии, на улице, в кафе, библиотеках (без ножниц). Там получалось заводить случайные знакомства, иногда самые бесполезные, и все одноразовые. Кроме одного. – Ты опять здесь застрял? – Вай облокачивается на кассу; расстегнутые рукава рубашки падают вниз. – Я замерз. – Я холодный. – отвечает Вай, – Тоже только что с улицы. – Что вы там делали? – Дэель стекает по стене вниз, садится на согнутых ногах. Вай следит за ним, спускается взглядом так же вниз, но ничего на это не говорит. – Курил. – Мне почему-то казалось, что вы не курите. – Ты либо приходишь работать в сигаретную, чтобы пострелять самые различные сигареты. Либо работая здесь, начинаешь курить. – Вай подходит к Дэелю, наклоняется, очень близко к лицу, – Смотри, не засни от нежности. Домой не хочешь? – Нет, – мотает головой. – А сигареты купить? – Две пачки. – Дэель высыпает Ваю в ладони деньги, которые утром Сонель оставил на столе в кухне. Вай в ответ треплет его по волосам, как ребенка, или щенка, – Мне нравятся ваши значки, – указывает пальцем на карман рубашки. – Друг подарил. Вай засовывает Дэелю в карманы куртки сигареты, садится рядом – ощущается поддержкой. Он действительно засыпает. Сигаретная нежно давит на голову, заставляет закрыть глаза. Дэель в общем-то и не против, не будет удивительным, если здесь окажутся подушки, плед и матрас. Вай (или его присутствие рядом) согревает, даже несмотря на то, что он (почти вместе с Дэелем) только что вернулся с улицы. – Вы здесь один работаете? – Да. Вообще-то, Вай очень красивый. Он живет в какой-то пережеванной вселенной, и проектирует ее на сигаретной (или в сигаретную). Дэель пытается воспринимать мир, как комикс, чтобы читать было не так больно. У сигаретной кривой скелет, выглядит ненадежно как будто сейчас развалится; она дымная и проклятая, оттого уютная. Если в комнате Дэеля всегда холодно, то здесь – всегда тепло. – Не засыпай, – просит Вай, – мне опять скучно будет. Он снова запускает ладонь в волосы Дэеля, шепчет что-то про то, что они мягкие, и нравятся ему, и что-то про хвою. – Тогда расскажите что-нибудь. – Тогда точно заснешь. И обращайся ко мне на "ты", пожалуйста. – Ну, – тянет Дэель. Отлипляет подбородок от колен, смотрит на Вая (он убирает руку, но Ли не против чужих пальцев в своих волосах или органах), – как скажешь. Вай двигается ближе к нему, стучит ладонью по плечу: – У меня нет подушек, и еще я заставляю тебя не спать. Будет не очень удобно, мой друг говорит, что у меня кости слишком острые. Это странно звучит, наверное. Дэель ложится, в голову ударяет запахом сигарет, кажется не самых дешевых (у Сонеля однажды были такие). Он либо слишком сонный, либо друг Вая – обманщик. Плечи – подушка, куртка – плед. Сигаретная будто действительно была домом (Вая), в который Дэель постоянно влезает (когда он был младше, то постоянно с Сонелем обрывали сирень из соседского двора, чтобы кухня не была слишком пустой. Сейчас там гололеды, океаны, ледоколы, в духовке – лето). В глазах бьют вспышки и фейерверки, по ладоням бьет Вай и просит не засыпать. Он аккуратно перебирает длинные пальцы Дэеля на левой руке, цепляется за кольцо со стрекозой, спрашивает откуда рубцы и пожеванная кожа на внутренней стороне ладони. Его касания остаются блестками на теле. Дэель чувствует их даже на языке. – Неудачно играл с зажигалкой старшего брата. Случайно подпалил руку. – Это ожог или шрам? – Шрам, он не такой заметный, как рубцы. Я пару раз неудачно падал с велосипеда и резался ножами. Мое присутствие на кухне не очень любят. Дэелю кажется, что он наглотался хлорированной воды. С Ваем удивительно просто: с ним легко получается делиться секретами и личным пространством (он бы все равно его нарушил). С ним спокойно и комфортно. У Вая есть очарование – оно режется. Личная аберрация прячется под веками, прокусывает кожу – на ресницах остается иней. Дэель отлипает от плеча Вая, трет глаза, забирая свои ладони из чужих рук: – Простите, мне уже пора. – Конечно. – пожимает плечами Вай, – До встречи. 6. Приближающаяся весна выбивает окна в его комнате и рисует рядом с пустыми глазницами космос. Ветка, пробившая окно этим утром, проходит насквозь – через него – через грудную клетку. Как пуля. Навылет. Неживое крушение покоится в ребрах, пока его не тревожат, как, например, сегодня – ночью Дэель пытался читать молитвы в книге, и, кажется, случайно кого-то проклял (себя). Стеклу повезло, что ветка не разнесла его полностью; Дэелю повезло, что не по всей комнате. Он собирает осколки в руки – напоминает звон лебедей в сигаретной. – Я давно говорил, что надо срубить эту ветку, – ворчит в дверях Сонель. На удивление с кружкой, а не сигаретой, – Про таблетки не забудь, кстати. Ты вчера не выпил. Дэель от неожиданности сжимает осколки в ладони до крови (он не привык к лишним людям на пороге его комнаты). На пол капает – Дэель размазывает ребром ладони. Надо было уже давно поменять старые окна с потрескавшимся стеклом. – Ага. В Сонеле удивительно помещаются забота и безразличие, Дэель даже не всегда может различить их и понять что сейчас к нему чувствуют. – Залатаешь? И Дэель не понимает про что Сонель говорит: про окно или руку. Пораженный февраль прячется у ног Дэеля лаской, кусающей добротой. У вчерашней тоски сломанная челюсть; и море между зубов сквозит – сегодня оно засохнет. Дэель выдыхает морозное дыхание. Кажется, сегодня он будет ночевать в гостиной. Он не любит ее – там пусто. Там коробка неработающего телевизора, почти пустые полки у шкафов, потому что Дэель прячет книги; голый холодный пол (у Сонеля в комнате на нем хотя бы разлили краски, которые не смываются третий год), вазы без цветов и подоконники без горшков. Единственное, что похоронено в пружинах дивана – виноградные кости и разлитое вино (на совершеннолетие Дэеля, он помнит, что в тот день было классно). Ладони неприятно жжет. Дэель прячет руку под воду, смывает кровь. Прячет под бинтами и пластырями, вклеивает под них полуживой стебель и испуг. Заживет быстрее, если поцеловать. (он не целует). 7. Дом словно дышит вместе с ним. Дэель переносит из своей комнаты в гостиную бинты, плед, (вторым накрывает поля, чтобы не замерзали), сны из записной книжки, ночные кошмары (дневные всегда рядом), обложки развалившихся книг, нарисованных на стенах птиц. Находит в шкафу подушку, прячет под ней купленную недавно зажигалку. Дэель прячет вещи в себе: вырезанные из книг страницы, пружины матраса с корнями, гипертрофированное сердце, реминисценцию, зефирную метель. В гостиной его придавливало к полу, и Дэель не сопротивлялся. Ухом к кривым половицам – слышно реквием. Слышно как кто-то снизу стучит в ритме вальса. За окном кружит потерянные снежинки, за окном тает снег в озера. Пол холодный. Дэель холодный. Солнце пробивает поцарапанное небо и вырывается в гости через целые стекла. Трава в гостиной, как в его комнате, через половицы не прорастает. Свет с улицы путается в цветных заплатках на занавеске. Под ногами мыши едят звезды вместо сыра, чтобы зубы светились, чтобы видно было в темноте, чтобы взорваться тоже. Дэель щелкает колесо зажигалки. Чувствует как руки горят. Эстетическая путаница. 8. – Что с рукой? – Вай гладит пальцами перебинтованную ладонь, смотрит на Дэеля через перочинные ножи, и Ли снова царапается. Теперь лицом – до расходящейся улыбки: забота Вая приятно греет. – Порезался. – Беда. – Мне не больно, – заверяет Дэель (скорее сам себя, чем личную аберрацию). Вай кивает: хорошо; главное, чтобы не болело, не ныло, не скулило. С тобой все хорошо, даже если плохо – и славно. Вай прячет под ногами газеты. Дэель их до этого не замечал. Кажется, каждый раз, когда он сюда приходит что-то меняется: появляется что-то новое, исчезает что-то старое, неизменными остаются только бумажные лебеди и Вай в берете. Он облокачивается, видит за спиной своей аберрации учебники. Если приглядеться, можно увидеть выделенные красным заголовки в газетах. Вай протягивает к Дэелю руки, притягивает обратно внимание к себе, показывает вмятины, выбоины, озера на внутренних сторонах ладоней. Почти (черные дыры), через них видно космос на стенах дома Дэель . – Упал сегодня. – Хочешь забинтую? – спрашивает Ли, поднимая глаза на Вая. – Нет. – Почему? Ему не отвечают – у молчания прикушенный до крови язык. Дэель помещает в лодку своих ладоней осколки Вая. Гладит его царапины (личная аберрация честно старается не шипеть от недовольства). В музее костей Ли чувствует как бьется чужое сердце. Медленно. И громко. И Всю от этого неприятно. Дэель слышит игру на скрипках – вальс. У сигаретной нет глаз, но есть руки, есть искры и есть души. Дэель оставляет здесь свою – в подарок. Сигаретной не хватает иронии: хочется повесить плакат с подписью "не курить". Из половиц сочится искренность, и заполняет океаны переливами. – Не больно, – говорит Вай, успокаивая Дэеля. – у Ли шершавые ладони и грубая кожа, у Вая – толкьо что вскрытая кода и проломанный панцирь (прятаться не под чем). Дэелю хочется забрать всю боль мира себе, чтобы небо не кровоточило и океан не сквозил – может быть з(З)емле будет тепло. – Mavius. Wind blue. Две пачки. – И зажигалку? Внутри теснит. – Нет, зажигалку в следующий раз. В зрачках-воронах Дэель все еще видит черные дыры, свое отражение в них, и доверие – теперь оно царапает кожу ладоней. 9. Сонель прячет в своей комнате мышеловки. (для серых, для пушистых хвостов; для морских штилей; скорее всего, для Дэеля). Царапает ноги, разливает океан. Небо ноет, как болящие десна. Кровоточит. Дэель сидит в коридоре под дверью, листает песни в наушниках – провод перекусанный, но работает. Музыка напоминает вальс, шипение в ушах – реквием. Кажется, сейчас что-то взорвется: Вселенная, бомба в его комнате, старый наушник – кажется, что голову разнесет по стене. – Ты чего здесь застрял? – спрашивает Сонель, выходя из комнаты. Дэель замечает крутящуюся пачку в пальцах – идет курить. – В гостиной нет океана, а у тебя водопады слышно. – Там электричество. – Ага. И холодно. За дверью трещит. Сонель сбегает [с казни]. На кухне стоит солнце в зените с распростертыми руками для сожжения. Сонель курит. Солнце обжигает его спину. Снег капает с крыш – капель играет макабр. Город тает и начинает цвести, отражаться в небе, тонуть в нефте – напоминает сказку. Треск за дверью созвучен с музыкой в наушниках, с колоколами; на улице шумит мир, застревая длинными руками в колосьях в комнате Дэеля. Это было бы красиво на полотне акварельными красками, или гуашью, или акрилом на стекле, и если бы не было правдой. Дэель закапывает себя под доски, под землю – напоминает погребение. Рядом копошится треснувшее небо и тревога: атлантам больше нечего держать. Хочется найти краски. 10. Сигаретную засыпает, пока все вокруг тает и зеленеет. Кожа на руках расходится, чтобы дать прорасти цветам и новым деревьям. Сигаретная засыпала, терялась вместе с ночью, исчезала почти не глазах – ее не было видно, и почти не было слышно, но Дэель все еще ощущает ее порезанными, обнаженными, перебинтованными руками – сердце Сигаретной все еще билось, но она словно умирала медленной смертью. Ощущается мучительно. – Не хлопай, – просит Вай, хмурится, жмурит глаза; видно зубы и болящие десна от столкновений с солнцем. – Не издавать лишних звуков? – Не издавай громких звуков. "И не нарушай всемирный покой, спящий здесь". – продолжает Дэель. Здесь все еще хранится зима, бумажный снег, ночные искры. В сигаретной остается все темное (кроме гирлянды и рубашки Вая), наверное, прячется в пустых коробках из-под ягодного чая. Дэель проходит взглядом, и не видит ее (коробку), спотыкается взглядом за учебники, на языке чешется вопрос, но он его проглатывает. Вай пропускает Дэеля как-то мимо себя, и, к сожалению, не насквозь. Он, кажется, не в настроении – это сложно. Весна накрывает его ладони вместо Вая. Она держится за плечи Дэеля, чтобы не потеряться в сигаретной. Он догадывается, и это как-то не очень приятно: – Ты больше не держишь меня за руки. – Ты привык. Вай отличается от личной аберрации, это круто, и страшно, и немного весело. В голове Дэеля что-то точно трескается, но пока не рушится. Вай в его сознании становится многограннее. Он должен был догадаться о его злости, когда впервые увидел зрачки-вороны в выбитых глазах. Потеряться здесь, в сигаретной или в Вае, все еще страшно. Из порезанных щек видно зубы и рыб, заповеди о наследовании земли. Слышно даже скрип электричества из розетки, и шум реки неподалеку отсюда. – Купи проигрыватель, – предлагает Дэель, – у тебя слишком тихо. – Меня устраивает, – хмурится Вай. Задевает за живое (кого именно?). В идее нет криминала – теперь она кажется скучной. Конечно. Дэелю тоже не скучно, поэтому он постоянно начинает зависать здесь. Он чистым сердцем сжимает в себе сигаретную, пачкает им ножи (кровью). – Можно я куплю тебе его? Вай смотрит так, как будто за спиной Дэеля стоит и проигрыватель, и диски, которые Ли игнорировал до этого дня (он много что здесь игнорирует) Здесь все еще трещит лед, как выстрелы. – Или подарю. – Нет, – отрезает Вай. – У тебя скоро день рождения? – Нет. Он метает ножи в Дэеля, и каждый раз попадает мимо. Разрывает пространство, его ошметки падают к ногам. Вай хочет пугать, и не хочет вредить – получается плохо. Случайно проносится мысль, что Вая подошла бы готика, но не средневековье. – Четырнадцатое февраля уже прошло, какие еще рядом праздники? – Ты думаешь, я бы принял подарок от тебя на четырнадцатое февраля? – От кого бы принял? Вай молчит, пока горло чешет засохший трюизм; потом говорит: – ни от кого. не от тебя. – А в следующем году примешь? – Только если продолжишь покупать у меня сигареты и зависать здесь. Лед трескается. Как выстрел. Вместе с губами Дэеля – в улыбку не складывается, но в облегчение: может быть у Вас есть душа к нему. Кажется, Дэель все это время не дышал. – Ты не против что я надолго остаюсь у тебя? – Мог бы и чаще приходить. Здесь скучно и Тихо. И проигрывателя нет. Дэель смазано улыбается. 11. У сингулярности отрезанные уши. Рядом со стиральной машиной пахнет порошками и гелями с лавандой. Во рту вкус мыла. Голубые стены напоминают небо – Дэель расстраивается, что до сих пор дома нет красок, он бы попытался нарисовать Млечный путь. По сигаретной как-то получалось скучать, даже когда только вышел из нее. Когда на коже все еще чувствуется дым, и в голове сидит образ Вая с морозной учтивостью и лезвиями вместо рук. Вай словно сбежал из фильма. Вай ужасно красивый, и это сидит в голове Дэеля почти постоянно. Кажется, он даже снился Ли недавно. Вроде, когда переехал в гостиную (там неудобный диван, в него, кажется, упакованы батарейки и выпавшие из пульта кнопки, но потерпеть можно). Дэель достает из пачки сигарету, из кармана – зажигалку. В барахлящих наушниках молчанием начинает играть новая песня. Слышно как забытая в одежде монета ударяется о барабан. В такой монотонности хочется спать. У сигарет вкус лимона и мыла. Ваю бы такие не подошли (слишком дешевые). Кашель режет горло, дерет, кажется до крови. Дэель тушит сигареты о холодную плитку. Возвращает почти целую пачку обратно на стиральную машинку. Либо у Сонеля нет совершенно никакого вкуса, либо Дэелю слишком хорошо живется для курения. Во рту ощущается мерзость: мыло и кора лимонного дерева. (интересно, оно цветет? как люди?) Дэель пропускает момент, когда стена начинает больно впиваться в затылок. Гравитационная сингулярность сжимается в пираний – кусают больно. Дэель отлепляет себя от ванной – голова начинает кружится. В его комнате все еще разбитое окно и цветущая ветка. Шуршит кора, заливное солнце выкладывает глаза. Кажется, после такого вся земля замерзает, чтобы март не казался сказкой. В ладони все еще щелкает зажигалка. Надо достать Ваю диски. 12. рыбьи мысли. Дома нет даже цветных карандашей. И ручек. И ни одного фломастера. Но за краски обиднее больше всего. Дэель скребет карманы – там звенит мелочь, и, пожалуйста, пусть ее хватит на краски, ну, хотя бы, на белую и красную. Разбивает копилку (в его комнате в последнее время слишком много осколков), чтобы хватило на проигрыватель. Дэель несколько лет (десять, может быть?) старательно складывал туда все монеты, которые попадали в его обгрызанные ладони. Он как-то выучил: чем больше и дольше накапливаешь, тем тяжелее с этим прощаться, парадоксально получается, но Дэелю нравится все, разламывающее привычную систему Вселенной. И тратить деньги на Вая получается как-то совсем не жаль (хотя, может это пока он не пришел в магазин). В кроссовках острые камни протыкают насквозь пятки: ему говорили, что если он чувствует боль, то все еще живой. Сонель говорит много странного, но, кажется, разумного. Дэелю порой интересно, его брат сам к этому пришел или услышал где-то. На улице шуршит выпадающий снег, недотягивающийся до земли – сразу же тает. Волосы намокают быстро, сейчас бы достать берет, как у Вая (или его берет). Морозный воздух болью ощущается в горле. Даже ключицы болят. Воют забытый вальс. И, боже, это получается красиво, словно оркестр прошлых веков возрождается. Может быть, реинкарнация существует, тогда Дэелю хотелось бы стать а следующей жизни нотным станом. Или проигрывателем для дисков. Ему показалось: болят. не ключицы, а виски. Дэель петляет по знакомым улицам, на которых расположены магазины, кафе, квартиры, подвалы, гаражи, кинотеатр, подсобки – в таких прокалывают уши, делают татуировки и отдают последние (драг-о)ценности, которые есть (моральные тоже). Если найти здесь между домов проход, можно пройти к сигаретной. Но не сейчас. Он находит творческую свалку. Никогда здесь не был, потому что ни разу не получалось стать художником. Это место действительно не похоже на магазин с прибавками, на которых идеально разложены ватман, картон, бумага, ткань, коробки с красками и пастелью, и стаканы с кистями, карандашами, фломастерами. Это свалка людей с испачканными в краске руками лицами, с мхом на щеках и взорванными головами – там столько, что страшно представить. Свалка порезанных криво бумаг и самых необычных красок (кошмарные для автопортретов; угольно серебряные; смирный красный, чтобы никого не убить; серый. просто серый. ни для чего). Свалка неплохая, хотя круче сигаретной не получается. Примерно так Дэель представляет мастерские – с недостроенными скульптурами, с перепачканным в глине полом, с изрисованными вместо бумаги стенами. Здесь совсем не тихо: играет музыка, художники разговаривают со скульпторами – Дэель совершенно ничего не понимает, но думает о том, что Вай бы красиво смотрелся на чьем-то полотне вместе с дымом. Дэелю на удивление хватает на краски, и даже на кисти (тоже две; кажется, они рассыпятся как только он положит их к себе на стол). И он обязательно вернется за серой. Он на секунду забывает, зачем покупает их. Магазин с техникой находится не сразу: в этом творческом прокуренном переулке, кажется, ничто не нарушает флер старости и неприятия – тут все еще горят костры для ведьм, только, жаль, ведьм для них не осталось. В электромагазине (он называется совершенно не так, но Дэель забыл название) застревает на два часа. Здесь лабиринты, взрывающаяся техника, много искр – это красиво и опасно для глаз, но может Дэель наконец-то останется без них. (Ему кажется, что Вай боится громких звуков, потому что постоянно их слышит – постоянно слышит свое сердце. Оно громкое и бьется-бьется, словно бешеное и забытое. И хочется спокойствия от всего мира не только в сигаретной, но и внутри). Дэелю рассказывают про проигрыватели, уводят от самых дорогих, делятся с ним своим музыкальным вкусом. Пару раз пытаются впихнуть сломанные, или не самые лучшие за бо́льшую цену. Дэель ищет проигрыватель, который бы подошел сигаретной – Ваю хочется нравится. В сигаретную хочется возвращаться больше, чем домой. У сигаретной глаза зеленые, хрустящие двери, гирлянда, бумажные лебеди вместо колокольчиков, сигареты (для Сонеля) и Вай. Идиллия. В жизни случаются такие люди, которым хочется доверять. Дэель надеется, что он такой человек для Вая (больше не для кого, если честно). Цепляется рукой за что-то, пока его пытаются увести от полки – из-под куртки вылезает рукав свитера, красная нитка, кажется, распускает пару петель. Проигрыватель выглядит как деревянная коробка, если приглядеться, можно увидеть прорисованные механизмы. Старый, кто-то им уже пользовался. Ему лет десять, но работает неплохо – повезло, что прошлые хозяева не люблю музыку на дисках. Дэелю успевают рассказать о нем все за секунду. Создан как будто специально для сигаретной – он идеально вписывается в общий антураж; в стены, пропитанные дымом и чужим духом; в потрескавшиеся ладони, но заботливые. Ему подойдет и старый, и плохо работающий, и почти разваливающийся проигрыватель – в этом заключается вся суть сигаретной: не быть целым. (например, Ваю не хватает сердца, подушек и собственного призрака). Дэель готов отдать за проигрыватель все (не)имеющиеся у него деньги. Подарки еще никогда не было делать так приятно. Сонель как-то сказал, что язык любви (внимания? симпатии? привязанности?) У Дэеля – подарки. Дэель забирается в сигаретную через прорезанный бархат. Здесь минусовая температура и, на удивление, слишком светло – глаза можно выколоть. Вай открыл окна. Впускает в сигаретную весну. – Я купил тебе проигрыватель, – с порога говорит Дэель, – но пока без дисков. Ты же не против? Вай остается за прилавком, смотрит на руки Ли. В вырезанных глазницах видна растерянность. У учтивости зашит рот. Он буквально кричит: что мне делать? – Выглядишь потерянным, – Дэель ставит коробку с проигрывателем на пол, – тебя взять за руки? – Нет. – Вай приходит в себя, нашаривает пачку не самых дешевых сигарет (ты либо начинаешь курить, либо приходишь сюда работать, потому что куришь). – Я не думал что ты действительно... – обрывает себя, – у тебя нет зажигалки? – Есть. Вай выходит к нему, хватает за ладонь, предлагает выйти, зажимая сигарету между зубов. За руку все же надо было взять. Вай – обманщик. Они спускаются по ступенькам, остаются рядом со входом, Дэель поджигает сигарету Вая. – Я не предложил тебе, – вспоминает он, летает потерянным взглядом по носкам потрепанных кроссовок Дэеля. – Я не курю, – Ли пожимает плечами, руку не отпускает: у одной и той же картины несколько названий, как у множества картин – одно название. Это так напоминает его первое появление в сигаретной (тогда было темно и холодно). – А сигареты постоянно покупаешь. – Брату. – Тогда зачем тебе зажигалка? (чтобы поджигать расплывшиеся зрачки). Под ногами согревалась замерзшая земля. Ее хотелось утащить домой, в гостиную, чтобы там распустились цветы. – Не знаю. – Дэель снова щелкает колесом, ужасно рядом с лицом. Вай толкает его руку подальше, – Не волнуйся, я не обожгусь. Вай рассыпается растерянностью, еле целой рукой держит сигарету. Почти не курит. Поджимает губы, отпускает запястье Дэеля. Это все напоминает разрушение или конец света: прямо за их спинами исчезает половина земли – там обрыв, океан, водопад. Дэель понимает: Вай не привык принимать подарки. Вай не знает как принимать подарки. Вай не привык к миру, поэтому застревает в микрокосмосе. Сингулярность плачет, но нужно быть снисходительнее. Интересно, кто кого отвергает: Вай мир или мировая. Прелюдия эскапизма целует в простреленную голову с обманчивыми намерениями. Дэелю тяжело читать, поэтому он ловит привычки и взгляды (от них кружится голова), внутри кольца сатурна режут пространство – звездная пыль капает на кроссовки вместо крови. У Вая прошитые веки и, на самом деле, он совершенно ничего не видит, как слепой котенок с переломанными лапами. Теплота весны убивает в своих словах февраль. Небо покрывается тучами, кажется, когда говорили, что сегодня может пойти снег, это не было шуткой. Дэель тянет свою личную аберрацию обратно в сигаретную. Кладет руку на лопатку (на языке ощущаются перья), кажется, ее сейчас отрежут, как режет солнце глаза до слез. Что-то замирает, не внутри, но снаружи. Реальность выпадает. Под лопатками волны и рубцы – штормит. – Ты мог поджечь себе ресницы, – как-то заторможенно отвечает Вай, успевает выкинуть недокуренную сигарету, пока Дэель заводит его обратно в сигаретную. Даже кажется, что Ваю не хочется туда возвращаться. – Ну, не поджег же. Дэель падает рядом с коробкой, открывает ее, протягивает Ваю инструкцию как пользоваться проигрывателем, и что с ним делать, если сломается. – Начни со "спасибо", – как наставление говорит Ли, – и прочитай все, что там написано. – Спасибо, – Вай падает рядом, разворачивая инструкцию, протягивая Дэелю (ты же будешь со мной читать?). – У меня дислексия, – отвечает он. – Прости. – Ты же не знал, – Дэель достает из коробки проигрыватель, – все нормально. – Ага. Они так сидят до вечера с немым проигрывателем и нескуренными сигаретами. У Вая появляется еще одна грань – растерянность. Он напоминает вороненка: сжатый в углу, мнет инструкцию, мнет сигарету (никак не закурит), бросает взгляд на проигрыватель, как будто не может поверить, что он стоит рядом с ним. – Сколько он стоит? – Это подарок, – напоминает Ли, – он бесценный. – Я же должен как-то отплатить? – Нет, – качает головой, – мне достаточно того, что ты не оттолкнул меня. Дэель все это время вляпывается в Вая. В ножи, в острые кости, пальцы с пыльцой-пеплом. В карманах тяжелеет признательность, в голову бьет весна и потепление, кажется, что он прямо сейчас умрет от остановки сердца. Рыже-проклятое солнце падает под их ноги и не обжигает (на счастье). Через крышу начинают проступать звезды. В сигаретной тихо. Даже бумажные лебеди не переливаются колокольным звоном. Только сердце громко бьется – казалось, сама сигаретная говорила с ним(и). Кажется, Дэель начинает понимать сигаретную. Или становиться ее частью. Чье сердце? 13. Дома по нему пищат мыши. Солнце заходит медленно, царапает пол, под которым стрекочет лето (куда оно убегает?). Дэель стягивает кроссовки вместе с усталостью. Стучит по стенам – дома никого нет. Падает на продавленный диван, лишенный пружин, гостиная сдавливает виски и выкалывает глаза. Так тихо. Хочется слушать музыку на дисках. У Дэеля нет ни одного. Но есть у Сонеля, коробки с дисками в его комнате прятали за собой стены и самого Сонеля от всего мира. Раньше он часто их слушал, пока не сломался. Дэель тогда заканчивал выпускной класс. Дома никого нет. Сонель ушел на ночную смену и не вернется до утра. Последние несколько лет их отношения строятся только на доверии, которое Дэель взламывает, открывая дверь в чужую комнату. Здесь все неживое. Застывшее время, застывшая Вселенная, под ногами только земля шевелится. Комната кишит остервенением. Даже высохшего океана из растаявшего снега нет. Здесь электричество – его ударит. Сонель когда-то давно затолкал все диски в шкафы, которые точно никогда не откроет (потому что выбрасывать жалко. Дэель бы тоже не смог выбросить: у него до сих хранятся сломанная музыкальная шкатулка и разбитый снежный шар). Дэель идет осторожно, не задевая мышеловок. Дисков больше не видно, теперь их прячут стены – у шкафов позолоченные ключи и выломанные замки. Утром надо будет успеть уйти. Дэель шарит по полкам, случайно задевая книги, пытаясь поставить так, как они стояли, роняет пустые пачки 'Maveus. "какие?" Wind blue. "две".' Кажется, мышеловки сползают со своих мест. Сбегают. Интересно, какие диски подойдут сигаретной? Какая музыка нравится Ваю? В руках оказывается что-то из японского рока, инди-музыка, сборник классических произведений (под которые хочется сорвать небо и накрыть им поле из его комнаты. там же все еще выбито окно?). Сигаретной подходит. Монументальность въедается в виски и ассоциируется с вороньими глазами. Сонель убьет его, когда узнает, и похоронит под деревом, пробившем окно в комнате Дэеля. Может, потом отнести одну цветущую ветку в сигаретную? Если он доживет. Дэель скользит из комнаты, задевая что-то рядом с кроватью, поворачивается, оглядывает комнату, не может понять что именно изменилось, но что-то изменилось. Застревает (время, планеты) в коридоре, думает, закрывает дверь в комнату Сонеля – она как ящик Пандоры, в который спрятали заповеди. Чье-то сердце бьется устало, об витрины магазина, об зеркала. Чувствуется что-то проклятое и смазанное в картины Джексона Полока. Трещат капилляры, оскал и святость. Дэель уходит из дома раньше, чем Сонель возвращается, падает на кровать и натыкается на ножи, разрешающими горло. 14. А сигаретная все дышит. Солнце кромсает его собственным ногтями ладони, как он сегодня ночью рыл себе могилу – в нее бы Дэель положил все свои ночные кошмары (спал плохо и неудобно, из-за костей). В кровавых руках с выломанными запястьями греет коробки с дисками. Они почти играют музыку. Март в этом году получается слащавым. Сахарным, теплеющим, уходящим под снежный океан. В такой март хотелось взять с собой в карманы мыльные пузыри, соль и чужую ладонь, и уехать – к вечеру, к луне, на океан (Тихий и буйный). Сигаретная звенит шелестом непоявившихся листьев. Дэелю интересно, как она будет выглядеть в цветущей вишне. У Вая (фантазия в сакуре, искревление восприятия) растрепанные волосы и заспанный взгляд. Непонятие: что ты здесь делаешь? Вай, я всегда здесь. застрял на перепутье миров. – Я только открылся. – Я знаю, – отвечает Дэель, – поэтому спешил. Отдает коробки Ваю, оставляя одну себе, падает рядом с проигрывателем, вставляет диск. Это так по-детски, но почему-то всегда интереснее самому смотреть подарок, который ты сделал. – Эй! Они как дети. С молочными зубами на разбитых ладонях, нарисованными шмелями на полях тетрадей. С медовыми звездами на небе, летом за спиной, стихами и мятными жвачками. Рельсы закопаны. И вместе с ними февраль, но все еще дышащий и живой. Вай падает рядом с его ногами ( – колени не отбей; – отстань). Нажимает на кнопки, погружая сигаретную сначала в волнующее молчание, переливаемое механическим шумом, потом – звуками гитар, барабанов, хриплым голосами. Вороньи зрачки пробиваются белым: глаза блестят. Дэель наклоняется, чтобы посмотреть что там, на дне. Слишком близко. Боже. Дыхание перехватывает настолько, что аж сдохнуть хочется. Зачарованность застывает, когда они встречаются взглядами. И пропадает – Вай отстраняется. Дэель чувствует как внутри все застывает. Что он делает? – как-то запоздало задается вопросом. Сигаретная морозная, дымная и ночная. Теперь – музыкальная шкатулка с пробитым первыми цветами дном. Ладони липкие, испачканные краской; хочется вляпаться в идеально белую рубашку. Хочется снова стать потерянным, чтобы Вай взял за его руки и вывел из лабиринта. Дэель понимает: он в самом его сердце. [ Чье сердце? ] – Снова выглядишь потерянным, – замечает Вай, меняя диски. Протягивает пачку сигарет, – будешь? – Я не курю. – А постоянно заходишь. – Я греюсь. И брату сигареты покупаю. Вай словно путешествует из одной параллельной вселенной в другие. Из магического реализма в пыльную повседневность. Из прошлого в будущее, не останавливаясь на настоящем. Вырванные органы отдаются на съедение люминесцентным рыбам. На газетных заголовках виднеется (выцветшая?) кровь. – Сейчас весна. Дэель поднимает на него глаза, отрывая себя от пола (его почти прибило гвоздями к сигаретной). – А, да. – тянет он, – Тебе нравятся диски? – Да. Дэель вляпывается взглядом в пустые коробки ягодного чая. Понимает, что в сигаретной всегда пахло кофе, даже сейчас. Проходит глазами мимо раскрытых учебников и тетрадей с аккуратно написанными конспектами. Наверное, у Вая много времени на учебу. – Хорошо. – запоздало отвечает Дэель, – Ну, я, наверное, пойду. – Заходи еще. Обязательно. Зайдет, снова оставит половину себя, заберет чью-то половину, чтобы остаться целым. Оставит деньги и опечатки, заберет сигареты (с зажигалкой) и переломанный взглядами-ножами позвоночник. –Принеси сюда плед и подушки, – напоследок кидает. 15. Хочется зарыться в подушку и, наверное, удушиться. Дэель крутит распустившийся бинт и считает: дыши-не-дыши. Вместе с одеялом шуршит его (или не его, он мог утащить ее из комнаты брата вместе с дисками) недочитанная-недорезанная книга: ножницы где-то на полу – Дэель почти распилил себе руку (и испачкал бинт) (и достал до земли со скрижалями вместо звезд). Гвозди настоящее. Он и правда прибит к небу. В потолке дыра от молнии, кажется, поэтому гостиную всегда обходили стороной и поэтому здесь так холодно спать (надо достать еще один плед. если он есть). Сюда бы солнце и поле с ромашками; пробитые стволы сакуры и вино; новые бинты и зажигалки. Сегодня что-то горит – дома дымно. И тихо. Даже электрический чайник не шумит, не гудит стиральная машина и полевые мыши не грызут деревянные полки. Время тя-янется. Сонель пропадает на несколько дней вместе с желанием спать. Часы в гостиной работают через день, опаздывают на пару часов, отстукивают стрелками потолок – Дэель прожигает его взглядом. Он почти горит. Солнце заходит медленно: комната плавится в его малиновом свете. По полу разлиты мыльные пузыри и гимны призраков – скрипки; что-то такое было в сигаретной. Дом трагично сыреет и сереет. Дэель отрывает себя от кровати. Включает чайник, тянется в ванную – за собой тянет шлейф дневного кошмара. Мантией накидывает на себя живость. От недосыпа тошнит – ищет шоколадное молоко в холодильнике. Не находит. Сонель обычно лечится сигаретами (или сном). В чужую комнату снова заходить не хочется: вдруг злого духа, Сонеля, это снова оттолкнет от его убежища. Поэтому Дэель натягивает куртку и идет в убежище Вая – так он называет сигаретную. Почти стемнело. Холод с неба спускается за шиворот – свернуть шею. Солнце все еще не греет, внутри (вместо органов) дребезжат монеты и срубленные деревья. Надо зашить дырки в карманах. Сигаретная как всегда приветливая. – Ты сегодня поздно, – говорит Вай, встречая Дэеля на пороге, – я скоро буду закрываться. – Я весь день лежал на кровати и смотрел в потолок. Сонель не появляется дома третий день. И не отвечает на звонки. Не то чтобы я сильно за него волнуюсь, я не против оставаться один дома... – И не заходить ко мне все это время, – вскользь вставялет Вай. Дэель замечает: у него в руках чисто белая кружка, и пар, и кофе пахнет. Он тоже хочет. – Да, прости... вообще меня как-то мутит. – заканчивает. – Ты слишком открываешься мне. Бинты менять не учили? – спрашивает он, замечая кровавую руку Дэеля. Точно. Бинты. Вай выходит из своей крепости, оставляя кружку (Дэель успевает до нее дотянуться и отхлебнуть: без сахара. ужасно). – У меня нет чем перевязать. Рядом есть какая-нибудь аптека? Эй, Ли Дэель, не наглей! – Он все равно невкусный, – пожимает плечами. Голова сильнее начинает гудеть. В сигаретной (не)ожиданно громко: скрип, скрежет, шепот, звон. Вай выгибает бровь, взрывается (по-доброму). Под ногами течет лава, напоминая какую-то игру не из его детства (вы потопили корабль, капитан). Чужие пальцы ловят ладонь, разматывают окровавленный бинт. – Черт. – ругается Вай, – Что ты делал? Почему крови так много? – Немного увлекся. Его не спрашивают, но между их лицами застревает вопрос "чем?". Дэель, наверное, пугает. Свои странности рассказывать хочется не особо, потому что кажется, что после этого сигаретная выплюнет его, хотя в ней застревает точно такой же странный Вай. – Я люблю читать, но мне тяжело, – говорит Дэель. Достает из кармана вырезанную в виде чьей-то морды страницу из книги, – я не против, когда в своих собственных книгах пишут, рисуют, загибают страницы, что-то прячут (Сонель, например, деньги). но вот так кромсать книги, как я... чудовищно, наверное. И заодно руку раскромсал. Это вообще все один сплошной секрет, обещай до гроба хранить его. – Ты же не просто так это делаешь? – отвечает Вай, пропуская последние слова. Обидно, Дэель вкладывал в них все, чтобы не показаться слишком свихнувшемся. – Я не подчеркиваю понравившиеся слова, а вырезаю их. – Ну и ладно. Это твои книги, ты делаешь с ними то, что хочешь. И можешь таким образом носить с собой сразу двадцать штук. – Все равно не чувствую, что я что-то правильное делаю. Проигрыватель сегодня молчит. Вай только пожимает плечами. Кажется, он не понимает. Все же откапывает откуда-то кусок бинта, обматывает им ладонь (его не хватает, но за старания и заботу? спасибо). – Сохраню я твой секрет, – говорит Вай, не поднимая головы, – правда. – пальцы задерживаются под кожей надолго. Он пытается откопать алмазы там, где их нет. Вай оставляет ему на бинтах ворохи звезд. – Спасибо, – Дэель сознанием по перегоревшей гирлянде, по Млечному пути (в детстве он увидел его в астрономическом атласе, вырезал и повесил на стену; картинка выцвела на солнце, оставив после себя взрыв и блестки; пришлось прятать в музыкальную шкатулку). Вай дотрагивается до его лба. Пальцами, как звукосниматель по диску, скользит. Присорняется липкими губами. – Горячий. Руки почти Антарктида. Вау, она, оказывается, такая холодная. Сигаретная все еще хранит в себе снежную зиму, поэтому здесь легче дышится; и при этом согревает. – Не хандри, – Вай усаживает его на стул (кажется, он появился здесь только сегодня), – Чем снова болеешь? – Весной, – ляпает – вляпывается ладонями в белую ткань, в пресное море, в перочинные ножи, – А ты? – Ты каждую весну стараешься в кого-то влюбиться? – Вай садится рядом, доставая сигареты, дает Дэелю зажигалку, чтобы поджог (не себя): "разве здесь можно курить?", "я просто составляю тебе компанию не на улице; нет, нельзя"). Дэель тянет Вая на пол, рядом с проигрывателем и коробками от дисков: ищет нужный. В сигаретной появляется третий: альбом hurts "exile". – Можешь остаться сегодня у меня, – говорит Вай. – Ты ночуешь здесь? – Ради тебя придется. Вай исчезает, словно в сигаретной есть черная дыра илм еще одно измерение, куда он может сбежать. Людям надо куда-то пропадать хотя бы иногда, поэтому Дэель здесь, в сигаретной, как будто в параллельной вселенной, а Сонель где-то, может быть даже, уже не в этом городе. Возвращается с пледом и подушками, с проектором и пленкой с фильмом, вторую кружку с нарисованным на ней городом. Задевает до шума чайник, предлагает кофе, потому что ты пытался выпить мой, и чая здесь никогда не бывает, сахар насыплю. Это все так напоминает дом по комфорту, потерянным вещам и теплу. – А говорил не живешь здесь. – Работа – второй дом? – оправдывается Вай, – здесь впринципе много хлама, если хорошо поискать. А подушки и плед ты просил принести. – Спасибо. Дэель ожидает найти в подушке лезвия. И жестоко обманывается. Реальность бьет по лицу и просить очнуться: сигаретная не настолько волшебная, как он ее себе представляет. Но Дэель продолжает самообманываться – это получается лучше всего. В руки высовывают горячую кружку – язык обжигает. Вай выключает свет, настраивает барахлящий проектор, который настойчиво продолжает показывать фильм в морскую полоску. Через пять минут надоедает, и он остается играть на фоне фотокарт из жизни Вая: на них заброшенный скейт, три руки и полевые цветы. Сегодня в сигаретной появилось слишком много вещей, Дэель не успевает привыкать. – Принесешь мне какую-нибудь книгу? – спрашивает Вай, перебивая фильм, – Которую уже читал. – Боюсь, она не будет целой. – Ничего страшного. Я тебе сигареты по скидке продам. – Я не курю, – напоминает Дэель. – Брату. Ли громко выдыхает, пугая Вая. Он действительно пугается. Вздрагивает (слышно, как он тихо ругается), кружка в руках терпит кораблекрушение – почти – ей повезло, наверное, немного больше, чем Дэелю. Хрупкая аберрация рушится от одного касания. – Он не возвращался домой все это время, – отвечает Ли. – Поэтому ты не заходил ко мне? – Да. Сигареты некому покупать. – Все-таки, только за сигаретами заходишь? – Вай отшучивается, но Дэеля все равно колит (в подушке все же есть лезвия). Эй, это не так. Если лирика станет философией, то мир станет рикошетом. Дэель касается локтя Вая – шершавит, режет. Ощущается так близко, как будто они рядом друг с другом уже тысячу лет. Удивительно как аберрация крошится прямо перед ним, и обнажается. Саморазрушение еще никогда не было настолько красивым. – Лучше продай мне зажигалку за полцены. Она для меня. Вай вкладывает в его ладонь зажигалку с красивым рисунком (отражающиеся чайки?). Дарит (свою?). И это не выглядит как прощение. К середине фильм окончательно надоедает, но стоит признаться, снят он красиво. Это не Корея, Дэель хочет залезть туда через стену и оказаться рядом с деревом, в которое ударила молния, и в котором застревает отстранение от мира. – Давай выйдем, – Вай тянет Дэеля на улицу, все еще не бросает попытки предложить ему покурить, тонет в снова выпадающем снегом. Вау. Рядом светит фонарь – в нем блестит редкий снег и большие надежды. Рука ноет от холода – они не взяли куртки, но сигаретная словно продолжает укрывать их свои теплом. Боль фантомная, и настоящая, и ноющая. Ступени (в...) скользят. В волосах личной аберрации путаются снежинки, тают, на ресницах – алмазная крошка, в сознании – армагеддон. На разбитых руках покоится воскресение. Если бы на пленке Вая был только снег, дым от сигарет и черные волосы – Дэель бы смотрел этот фильм на повторе всю вечность, как сейчас смотрит на личную аберрацию. – У меня классные сигареты, – Вай протягивает недокуренную Дэелю; вспоминает, – а. [ прости, привычка, – не успевает договорить, потому что Дэель забирает сигарету и закуривает ]. – Никогда не мог полную выкурить, – признается. Дэель что-то мычит в ответ. Сигареты реально классные, но Ли другие и не пробовал. Фильм все еще не заканчивается, безвкусные диалоги и немелодика напоминают дешевые прокаты в их кинотеатре. Они либо действительно ужасно плохи, либо обогнали свое время, поэтому никто их не понимает. Вай откуда-то достает вино (романтики ради). Может в сигаретной найдется еще фейерверк, молочный шоколад, мыльная чешуя пресных вод, метаморфозы кровоточащей зимы. Напоминает праздники, новый год, полнолуние – не хватает хвои. Вино теплое, и ужасно на вкус, уже открытое (понятно), перемешано с недопитым кофе. В сигаретной душно, и ужасно тепло – весна (снов) снова холодеет, теплеет, тает, цветет, умирает. Они падают на подушки, кутаются в плед (из окна за щеки кусает подступающий мороз). Сигаретная казалась другим миром с магией и сюрреализмом – стены стекали, были шершавыми и мягкими, совсем не такими как дома. Вай забивает(ся), крутит зажигалкой, и курит прямо в сигаретной. Голова кружится, кружится, кружится, как в вальсе, но не три четверти. Пахнет какао, сладостью и горечью одновременно – Дэель смотрит на пачку: сигареты. они шоколадные. Потом Ли вытягивает Вая на улицу. В нос бьет мороз и снег – его стало больше. Мир как будто окунается в февраль, возвращается в прошлое, утягивает людей в болотность времени. Вай не успевает достать сигареты, Дэель останавливает, хватая за запястье. Кажется, даже говорить ничего не надо – аберрация выдыхает, подставляя лицо снегу, тонет в нем (смотрит на него слишком влюбленно). В этом кроется безмятежность, и внутри все становится ужасно спокойно. Получается удушиться воротником чужой рубашки. – Так, что у тебя за болезнь? – спрашивает Вай. – Сердца, – тянет Дэель. Тут же поясняет: – влюбленного. А ты боишься громких звуков? – Да. Я серьезно, – он хватает Дэеля за лицо, – чем ты болеешь? – Скоро пройдет. Вай задает одно и то же, и Дэель все еще не знает что именно ему отвечать. Вспарывает шрамы на коже и молчит отчаянием. – Правда? – Да. Вай падает лбом ему в плечо (ломает кости своей близостью и доверием), перехватывает дыхание – ему нужнее. Дэель думает: ты волнуешься за меня? Касается ладонями за обрезанные лопатки (напоминают крылья). Улица напоминает морозильную камеру, порожженные страницы в книгах сигаретами(=руками Сонеля), Дэель и Вай напоминают черные дыры в груди – И не смей умирать, – шепотом, как молитву, говорит Вай. И о чем-то молчит. От подступающего сна кружится голова. Дэель не помнит как они с Ваем оказались на полу сигаретной. Надо было бы принести матрас с клешнями и микромиром. Утро кусает на пятки. Выпавший ночью снег тает вместе с сигаретной. Он выпутывается из пледа, пытаясь не разрушить сонное навождение личной аберрации. Натягивает куртку, ищет выпавшую зажигалку. Хочется пить: находит только недопитое вино. Все еще теплое. Его встречают полевыми объятиями и свистом несмазанных петлей. Дэель ловит Сонеля на пороге дома. Вернулись. 16. Сонель сваливается с простудой на твердую, кусающую кровать: с дерущим горлом, заложенным носом и, кажется, пьяным. Дэель скребет на лекарства и отказывается от сигарет (и сигаретной на несколько дней, это оказывается неприятный, чем казалось). Денег на новое окно все еще нет. В такое время (пасмурное, рассветное, бессонное, пробитое, больное) хочется вернуться обратно в родной город, потому что этот как-то ужасно приедается, перерезает глотки, топит в жгучих океанах. Он копается в книгах, ищет какие мог бы продать (пока не вспоминает, что почти все изрезаны; и старые-старые, с развитым кофе на корешках), находит ту, которую хотел бы дать почитать Ваю – у нее интересное название про продажные сердца. Дэель даже не помнит читал он ее или нет. Спать все еще не получается, и снова из-за Сонеля. Горло дерет, когда он зевает, деревья прошивают стену, когда он проходит мимо своей комнаты (боже, он думает о том, чтобы все срубить – это пугает; нужно спать). Дэель находит на кухне забытую (и уже ненужную) пачку сигарет, открывает окно – как же здесь душно – достает подаренную зажигалку. Озеро (озеро?) под ногами уже не существует; пепел собирается на подоконнике вместе с недосыпом. Гитарная неоднозначность бьет по ушам до крови. Сейчас ужасно хочется апрель, и снова учиться, и не Дэель прокусывает щеку, слышит солнце – оно поет. 17. Его как будто вечность не было в сигаретной – его как будто вечность не существовало. Словно исчез из мира для воскрешения. Пока в сигаретной почти ничего не поменялось. Кроме Вая. Кроме поцарапанных стен и сломанной идиллии. У Вая лицо – кровь с молоком. В углу шуршит тоска, у нее костлявые руки и пустые глазницы – так выглядят мысли в кошмарах Дэеля. Она здесь поселилась, кажется, совсем недавно: еще не обросла плотью, но рядом лежат нитки – будет себя зашивать. Зашивать нечего. Дэель подходит ближе. У Вая порван рукав рубашки, и отлетевшая в (ни)куда? пуговица. На лице расплывается синяк – скулы, как зоны поражения. – Что случилось? – спрашивает Ли. – От тебя сигаретами пахнет, – игнорирует Вай. – Я не могу заснуть, поэтому курю. – Давно? Дэель выдыхает (ужасно громко, и Вай пугается). Замечает поздно, но: в сигаретной так страшно тихо; не слышно даже внешнего мира, словно его и не существует. Дорога к океану через сердце пролегает к колыхающемуся полю – млеющий путь. Сигаретная словно другой мир, который режет до костей и мешает жить – сжимает сознание до помутнения; кружится. в вальсе. снег. На побитого Вая больно смотреть. – Наклонись ко мне, – просит Дэель. Ловит его лицо рядом со своим. Касается губами в (еще живую) синеву остаточного неба на скулах. Вая словно обжигает. По лицу течет электричество. Сонель говорил, если поцеловать человека там, где болит – заживет быстрее. Кажется, придется целовать все внутренности Сонеля, чтобы он выздоровел быстрее. Воспаление солнца болит на локтях. – Зачем ты это сделал? – Больно? [ – да. ] – Сонель говорил, если поцеловать, то заживет быстрее. Вай падает в прострацию. Спасибо за заботу, но не стоит. Дождь зудит от благодарности и отстранения. Глаза сводит на стены, расцарапанные разбитыми головами. Что-то внутри Вая переломано, и ноет, и Дэель не понимает что ему делать. Шумит метель. – Хочешь пластыри принесу? – Синяки заклеивать? – язвит Вай, – может, еще переломанные пальцы заговорами предложишь лечить? – А у тебя есть поломанные кости? – Дэель мрачнеет, голос становится ровным и почти равнодушным. Вай умеет отталкивать. Потому что Вселенная бьет по лицу до кровавых вмятин, дает невыполнимые обещания, (исполняет желания), взрывает пространство до дыр – в них проваливаются люди и пропадают без вести – Дэелю бы хотелось оказаться где-то там. Может быть, он бы там выспался. Вай прав, и он это слишком хорошо понимает, но что-то ляпнуть хотелось. Хотелось побыть полезным и волнующимся, спрятать за пластырем (жаль, они не лечат) больное клеймо. Дэель достает книгу и оставляет на прилавке – вместо монет. В последние дни снова холодает. – Тебя здесь не хватало, – признается Вай. Но в сигаретной все так же остается тепло. 18. Дверь хлопает. Дом всеми глазами следит за Дэелем, за привычно спокойными движениями и непривычной медлительность. В воздухе висит приглашение на казнь – на нее не спешат. – Ты как-то быстро. Сонель отлипает от стены, напоминает горы или вулкан – вот-вот взорвется. Шатается: от болезни и алкоголя. Дэель не понимает, как он все еще держится на ногах, в глазах густой туман – сильно выделяется в ярком солнце за их спинами. В море прячется шум океана. Из дома хочется уйти; нет, сбежать. Он шатается вместе с Сонелем парадноприглашающе. Галантность давится протянутой рукой. Как же хочется обратно в сигаретную: у нее умиротворяющие объятия, тревожные сигареты и. Вай. Крест в ладонях зудит – что-то произойдет, и Дэеля от этого уже тошнит: что-то совсем нехорошее нависает над ними в этом коридоре с пожеванными кроссовками и Сонелем – он совсем отвык от реальности. – Помнишь мы обещали друг другу не заходить в комнаты друг друга? Дэель напрягается, конечно он узнал. Наверное, и про диски тоже знает. Конечно, знает. Конечно, Дэель даже понятия не имеет что делать с этим, но догадывается что Сонель может сделать с ним. Глупые правила иногда (почему-то) становятся законами и остаются на теле шрамами – что-то не стоило нести из прошлого, но откуда ему было знать? У Дэеля всегда с собой были любимые книги, разлитые в средней школе на ковер мыльные пузыри, почти не работающие наушники, на губах – припевы из заевших песен (жаль, что не всегда они ему нравились), на ладонях – [китовые] шрамы. И ничего из этого ни разу не заставляло Дэеля сжиматься в углу коридора цветущего дома от боли. – Ты даже смог унести из моей комнаты кое-что. – бутылка из рук Сонеля падает. Пустая. Дом глотает ее вместе с остатками мира. Наверное, немного удачи в зубах все же осталось, если у Сонеля получалось пропадать где-то, а у Дэеля – не попадаться ему на глаза в таком тесном городе. Сегодня будут похороны: мертвец сам себе вырыл могилу. Жаль, проигрывателя с дисками нет, и наушники где-то не рядом. В груди, честно, теснит – по Ваю; Сонель бьет больно. Его злость напоминает срубленный лес и невозможность дышать. Дэель крутит в голове любимую песню, чтобы успокоиться. Сонель вообще-то может сделать с ним что-угодно. Надо было подготовить себе могилу под своей комнатой, зайти за пластырем в аптеку и вернуться в сигаретную – У Вая разбита скула, скоро заживет, надо было покурить с ним, послушать диски, послушать Вая, его тоже теснит, но он молчит. И только потом идти домой – на казнь. У Сонеля туманный взгляд и пьяные движения. Но сознание слишком ясное: он точно знает, что делает. Хоть и выглядит так, как будто выбрался только что из сна. Сегодня горело море. Сейчас – поражение. В Сонеле помещается вся злость мира, буря в кулаках, вытекает кровью из носа Дэеля – заливает кофту и куртку, и сознание делится на части. В ребра впиваются кости, пару монет из карманов; зажигалка – тут же вылетает куда-то Сонелю под ноги. Дэель тянется, чтобы забрать ее (вместе с морем), руку придавливают, наступают – кажется, пол проламывается. Дэелю даже почти не жаль, что Сонель вымещает всю злость на нем. Вселенная выламывает плечи, бьет в живот, царапает ноги и мирит его с вечностью. Со смертью ассоциировалась зима с бумажным снегом – Дэель разбивался и проклинал весну. Отплевывал кровь, тащился по не смазанным петлям в дверях, в которые можно засунуть голову. Пальцы Сонеля на шее казались [а]реальными и слишком холодными. Летними, прогнившими. Дэель почти не дышит. Сонель тянет его за руки на кухню (за ножами? в спину что-то больно впивается, настолько, что сквозь все остальное чувствуется слишком сильно) – за ними тянется кровавое озеро. Там тихо и оживленно одновременно: слышатся колыбельные, словно его зовут. Дэель напоминает кровавое месиво. Точнее, он и есть кровавое месиво в очертаниях тихого океана. За окном шумит жизнь (пока Сонель разбивает ему подбородок об пол). Дом по нему воет и скулит. Дэель неживыми руками складывает себя по кускам. На багровом потолке прячется оскомина от крови, зато зубы все на месте. Мир плывет, и поет, и глаза (он их не чувствует), и глаза бьются болью по своей весне. Больше ничего не видно. Кажется, он сейчас умрет.