Hurts like hall

      Он видел его полуобнажённое жилистое и бледное тело, уже бездыханное, со стекающей по посеревшему лицу тьмой, смывающей с него остатки цвета, и уже тогда осознавал, что больше не увидит добродушной усталой улыбки на нём, что не услышит его ласковый тихий смех, хрипловатый, срывающийся на тихий загнанный кашель.       Как и кому он мог бы рассказать об этом?       Будучи сломленным, уставшим от упавших на его ссутулившиеся теперь плечи обязательств, теперь он был вынужден напоминать себе об этом, разглядывая его выбитое на камне имя, заставлявшее до сих пор замирать сердце и дыхание.       Ему не с кем было этим поделиться - каждый дорогой ему человек в этом бескрайне огромном мире отдал свою жизнь, а перед смертью самое дорогое и важное - ему.       И Джууширо не отдал ему совершенно ничего, что могло бы напомнить о нём - этот человек отдал нечто большее, чем болезненное напоминание, вроде дорогущих шпилек, державшихся в спутанных кудрях неведомым образом. Он отдал своё сердце, всю свою любовь, нежную, тёплую, какими никогда не были его холодные, огрубевшие от оружия руки, которыми отчаянно цеплялся он за его плечи, выгибаясь под Сюнсуем на сбитой простыни, которыми обнимал его нежно и устало именно тогда, когда это было нужно больше всего.       Это адски больно.       Вспоминать его узкую, прямую спину, закрывавшую его так часто, что не сосчитать, острые, но крепкие плечи, тонкие, узловатые пальцы, сжимавшие рукояти его мечей уверенно и с силой. Весь хрупкий и тонкий, как белоснежный фарфор, он в то же время был для его самой надёжной опорой, незаменимым в бою товарищем, способным прикрыть его спину, кем бы ни был противник.       Они были неразделимы, и для окружающих, не знавших и не желавших знать всей правды - тоже. С каким лицом старик Ямомото вспоминал их в студенчестве - надо было видеть, но теперь Сюнсуй предпочёл бы посмотреть, каким оно станет, узнай тот, чем они занимались после его и без того изнуряющих тренировок.       Сейчас, когда из всех тех людей, что были ему безмерно близки, осталась, дай бог, одна Нанао, ему больше всего хотелось, чтобы они все, все, кого он лишился в этом выбравшемся за врата и обретшем форму аду, знали, кого именно он лишился тогда. Тогда, когда его холодеющее всё больше тело не было спрятано за именем на булыжнике, когда биение сердца чувствовалось где-то в затылке, но вместо слёз на лице была улыбка, державшая их глубоко внутри, тогда, когда, казалось, на месте сердца в груди - огромная дыра, похожая на те, что обычно пытались заполнить чужими душами пустые.       Это адски больно.       Улыбаться его имени на холодном камне, но теперь у него не хватает времени даже на это. А даже если есть - его так катастрофически мало, что не удаётся поймать этот момент, когда можно подойти, сесть тихо рядом и говорить, раз за разом выливать душу одному лишь его имени.       И это тоже адски больно.