***
Называть друг друга обдолбышем или ментенышем – это классика, будни, повседневность. А вот ласковые прозвища – редкость, мимолетный момент нежности. Можно сказать, что их язык любви – это точно не слова. Посраться – да, поддраться - да, а после этого валяться довольными от поцелуев – тоже кстати. Даже после неудавшейся дуэли и примирения в мастерской были и ссоры, и бои, и маты. Ну никак им без этого. Слишком импульсивный Киса и слишком тихий Хенк – коктейль Молотова, взрывающийся каждый раз, когда Ваня вскипает, а Хенк поражает его своим взглядом и молчанием. Вроде существовать друг без друга не могут, как Илюша с Наташей, а всё равно какая-то хуйня случается. То Кислов с кем-то засосется на тусовке, то Хенкин опять уходит к Ольге Васильевне за какими-то консультациями по литературе. Они же вроде без обязательств, ну поцеловаться по пьяне, ну подрочить под действием седативного, с кем не бывает. Но все равно то Боря на тусовке напивается так, что утром башка раскалывается, как у старухи-процентщицы, то Ваня разбивает очередной стул в мастерской, когда Мел объясняет, где Хенкин. И самое главное - ни разговоров о проявлении чувств, ни объяснений на утро, ни, тем более, «я тебя люблю». Нихуя. Будто так легче: молчать, надеяться, что каждый ничего не помнит, но ждать очередной выходки друг друга, чтобы потом просить прощения под вздохи.***
Жили вот так, редкими моментами проявления любви, а потом случился день рождения Анжелы. Тогда почему-то было особенно хорошо: вроде и доктор прижился, и мама стала счастливой. А потом Хенк предал. Вернее, раньше, конечно, но вскрылось то это сейчас. Киса и не помнил, как смог выслушать весь этот разговор с Бабичем и Хенкиным-старшим до конца, не помнил, как бил предателя по лицу и ребрам и как Мел пытался успокоить его. Знакомство с Машей будто спасло его. Там, конечно, и вещества повлияли, но обнимать красивую и милую девчонку оказалось самым хорошим в тот день. И нельзя сказать, что он тоже предатель, ушел к другой из-за обиды, нет, Машу он полюбил по-другому, как-то по-братски что ли. Но когда прозвучал выстрел и на жесткий кафель с оглушающим грохотом упал Мел, девчачье тело рядом стало совсем неприятным. Киса понял, что произошло, только утром, когда его пустили в палату. Говорят, ели спасли. А потом он узнал, что мастерской больше нет, что Боря её сжег и пропал нахуй. Оксанка проговорилась, когда они все стояли на крыльце больницы. Тогда Кис вообще не въехал, сразу побежал к [их] мастерской и охуел. Он, конечно, тоже и громил это место, и разливал свое нескончаемое пиво на диван, и кровь Хенкина на полу оставлял, но, чтобы разрушить вот так всё дотла... Он тогда еще больше обозлился, распинал остатки базы, вечером закинулся очередной дозой, а на утро сделал вид, что ничего не произошло, будто и не было черной весны. Тем более базы - нет, Мел - в больнице, а Хенка будто вообще вычеркнули из жизни. Конечно, зачем им предатель и крыса? Зачем им Хенкин-Раскольников, который убил на эмоциях, а потом пришел с повинной? Он, конечно, появился через пару дней, все-таки, когда батя – мент, надолго не пропадешь. Даже пришел к Егору раз, чтобы просто подбодрить, как он всегда это умеет: своими грустными серыми глазами похлопать, сказать, что всё будет хорошо и уйди так же неловко, как пришел. Киса с Хенком тогда впервые и столкнулись после случившегося: в дверях палаты. Мел даже подскочил с постели, готовясь разнимать друзей, но Ваня лишь слегка оттолкнул Борю в грудь и с улыбкой прошел к другу. Будто ничего и не произошло. Импульсивность Кислого в этот раз проиграла здравости и переживанию за друга, а Хенкин вообще пропал. Проходили недели, Меленина выписали, вроде всё, самое худшее позади, можно жить дальше, но не только же в пулевом ранении Егора и сгоревшей базе дело. Киса не любил всю эту чувственную фигню, старался не делиться своим состоянием, чтобы не стать обузой или нытиком, но тогда так хотелось надежного плеча рядом, которое всегда могло поддержать и поймать в объятия, когда от таблов уже лицо воротит. Но детство кончилось, вместе с ним и дружба длиной в 10 лет. Хенк перешел на домашнее обучение, вроде к экзаменам готовится. Заполнить голову учебой – лучшее, что можно было сделать в этой ситуации, и не важно, что он эти учебники давно бы сжег, если бы был Киса. А потом наступил выпускной. Тот самый день, о котором они [втроем] так грезили: наконец-то их никто не будет трогать, они больше не будут ходить в это мерзкое заведение, впереди у них целое беззаботное лето. Вот только нихуя не осталось от их мечты: Мел стал тусоваться с Анжелой (Ромео и Джульетта, блять), Хенк активно погрузился в учебу, а Кис как всегда пинал хуи и надеялся дожить хотя бы до 30. Когда еще не произошло самое страшное, Киса сквозь сон и наркотический трип слышал: «Ведь, дуэли – это по сути самое кайфовое, что у нас было, да? А ничего и не предвиделось». Мел оказался прав.***
Ссора ссорой, а выпускной раз в жизни, всем надо быть. Праздновали на той же площади, где и день города. Поздравительные слова, вручение аттестатов, даже запускание дурацких воздушных шариков в небо, как будто они и правда что-то значат. Редкие пересечения взглядами разбивали остатки детской памяти на тысячи кусочков. Наверное, и правда было бы лучше, если бы Киса застрелил его из револьвера. Два раза же мог. А ему хоть бы что, веселится, радуется, даже маму с доктором привел, счастливая семья. А вот Хенкины кое-как дожили до Бориного выпуска, еще и Оксанина беременность подлила масла в огонь: мол, не уследили, недовоспитали. Хенк даже рад, что скоро уедет: не будет больше родительского развода, клейма предателя и самых красивых карих глаз рядом. А потом перед ним море. Та самая бухта. Те самые камни. Тот самый песок. Он был здесь последний раз, когда показывал бате, где «яблоки раздора» находятся. Тогда, наверное, крыша у Борьки то и поехала, когда куртка бармена в ванной оказалась. Но время смыло и кровь, и слезы, и крики. Оставило лишь воспоминания о том, как они с Кисой сначала стреляться собирались, а потом как дети малые на песке копошились. Время всё расставило на места, вот только кто рад этим расстановкам? Время дало этим ребятам второй шанс, вроде как простило их за юношеский максимализм, за убийство двух людей. Потому что всё это по глупости, по незнанию, мол, пусть живут с кровью на руках сами. Вот и все, взрослая жизнь, наслаждайтесь, только почему-то не радостно совсем, а очень-очень горько. Горько так же, как и пиво в руках, как таблетки Кисы, как шоколадка на экзамене по литературе. Шум волн постепенно успокаивает, расслабляет оголенные нервы, даже сердце больше не ухает через удар от осознания скорого конца. А потом подходит Ваня, тихо садится рядом и начинает курить. Вот так просто, без слов, будто и не было этих месяцев разлуки, будто не было сгоревшей мастерской, будто не было предательства. Боря с недоумение смотрит на друга, тот – лишь наслаждается закатом. - Вань – такое тихое, неуверенное, – зачем ты пришел? Казалось бы, столько всего можно сказать, можно опять подраться, а он лишь задает глупый вопрос. Сегодня обдолбыш подозрительно спокоен, вкинулся уже что ли. Хенк почему-то на него особенно злится. Но легкий ветер обдувает кудри Кисы, заставляет бросить сигарету на песок, уткнуться в плечо другу и тихо заплакать. Хенк, конечно, погладит по спине, поправит растрепанную шевелюру, попробует что-то сказать, но сказать почему-то ничего не получается. Он лишь думает о том, что будет дальше. И как раньше уже не будет, это факт. Слишком много прошло времени, слишком долго сидела обида, чтобы вот так, на выпускном, под действием сентиментальности момента, всё простить. И они оба это понимают. Понимают, что вместе им не быть, даже если сейчас попросить прощения, понимают, что скоро Боря уедет, потому что хорошо сдал экзамены, а Кис останется, потому что не прошел порог, понимают, что у каждого дальше своя взрослая жизнь, в которой больше не будет ни дружбы, ни револьверов. А может и к лучшему. Вот только осознавать это сейчас, когда Ваня задыхается от истерики, а Боря только и может, что сдерживать слезы и шептать что-то невнятное, совсем не хочется. Хочется наслаждаться последним вечером вместе, потому что завтра чемодан-вокзал-поезд. Ваня вроде успокаивается, отстраняется по-кисьи, неловко вытирает слезы, будто Хенкин и не слышал его всхлипов, и опять смотрит на закат. Солнце уже почти закатилось за горизонт, осталась только маленькая полоска света, которая освещает противоположный берег. Вместе с этим закатом заканчивается и всё прошлое, море тут еще как кстати сильнее начинает вздыматься. А потом Ваня целует, нежно, робко, будто в первый раз. И Боря отвечает. Отвечает, потому что любовь не прошла, потому что скучал, потому что ему тоже больно. Они впервые держатся друг за друга, хотят запомнить этот момент навсегда, оставить едкий отпечаток на подкорке сознания. Чувственность всё-таки взяла вверх, смыв всю замкнутость и закрытость. В этом детском поцелуе будто слышится все то, что месяцами хранилось в сердце, вся та нежность, что выражалась только оскорблениями и драками. Говорят, что любовь – это искусство, если бы Мел увидел парней, то наверняка бы согласился. Такие разные, но все равно прекрасные. - мы с тобой блин как Онегин и Ленский – Хенк смеется прямо в губы. - тоже пошли стреляться? - да, Вань, тоже пошли стреляться