Phantom

Умереть от рук Бога, в котором заключен весь смысл существования.

      Пожалуй, эта мысль не казалась Николаю абсурдом. Он подбирает колени к груди и опускает лицо на их островатые углы, наблюдая за юношей на кровати. Его тонкие и слегка голубоватые от вечного холода пальцы быстро бегали по клавишам ноутбука, а глаза напряженно вглядывались в экран. На одной части головы — а именно справа, что находилась у края кровати — была заплетена небольшая косичка, неаккуратная и слегка потрепанная от отсутствия резинки. Совсем недавно Николай сидел на коленях перед постелью и, пропуская через свои руки темные пряди волос, сплетал их, согревал лицо касаниями теплых подушечек и с придыханием выпускал мягкие локоны, наблюдая за россыпью волос на свету.       Неимоверных усилий стоило ему отойти от него — когда он напоследок нащупывает своими пальцами чужую ладонь и, утыкается носом в изгиб локтя, обдает горячим дыханием все такую же холодную, словно вечерний снег, кожу. В ответ Федор лишь слегка сгибает эту руку, касаясь кончиков светлых и малость колючих волос, невесомо и даже практически незаметно, но Гоголь это замечает. Замечает слишком сильно и чувственно — касается израненными губами вен, чувствуя, как вторая рука Федора перестала стучать по клавишам, напряженно зависла перед ними, слегка подрагивая от постоянной усталости и сигарет, что стали заменять ему завтрак.       Когда Николай возвращается на диван, Федор даже не меняет выражение лица. Он продолжает свою работу, еле заметно наклонив голову туда, откуда недавно исходило горячее дыхание от присутствия чего-то теплого рядом, прежде чем снова окунуться в холодный воздух вокруг.       Они познакомились еще тогда, когда волосы Николая были темные и едва ли длиннее его ушей — мальчик был не поклонником длинных волос, что постоянно бы путались о ветки колючих кустарников и зацеплялись за замочки и липучки. А вот Достоевский и тогда обладал практически такой же прической. Только от возраста изменилась длина: пряди не доходили до плеч, оставляя между ними просвет, равный примерно двум-трем пальцам, а те самые прядки, что сейчас спадают на нос, тогда не могли дойти и до бровей, отчего детское лицо выглядело даже немного комично.       Дети всегда пропадали вне домов: Николай никогда не любил то место, где был рожден и жил, а Федор был из небогатой и оттого малоимущей семьи, поэтому в их доме не мог поместиться еще один человек, чтобы не мешать другим. Поэтому дети выбирали для своих игр далекие площадки или же совершенно брошенные пола — когда рядом никого не было, можно были кричать и бегать, не беспокоясь о том, что кто-то может накричать на них и заставить замолчать.       Когда мальчики перешли ступень начальных классов и только-только вступили на шаг осмысления жизни, Николай пришел под дверь к Федору с двумя пачками краски и завязанным окровавленным бинтом на глазу. И тогда Достоевский ничего не спрашивал — кажется, ему было достаточно кинуть взгляд, чтобы понять, что произошло. Он просто забирает рюкзак и кидает туда полотенце, после чего выходит из подъезда вместе с другом в сторону ближайшего торгового центра, где были закрытые туалетные кабинки с зеркалами.       Холодная вода из крана и сильный, химичный запах дешевой краски и осветлителя заставляют чувствительные глаза слезиться, однако Федор терпеливо перебирал волосы, что успели отрасти за все это время до самых плеч, сжимал их в своих тонких пальцах и, стараясь не задевать рану на глазу, после смывал ужасную смесь с его головы. Перчаток на руках Достоевского не было и уже буквально через пару минут они стали болеть и чесаться, однако он все равно упрямо держал их на чужих плечах, пока Гоголь сидел на пластиковом стуле спиной к Федору, облокотившись мокрыми волосами о чужой живот. Его веки были прикрыты и след от острия стеклянной бутылки алой застывшей полосой опускался от середины влажного лба до скуловой кости. И Федор берет в руки ножницы. Он садится перед другом на колени и притягивает к себе передние пряди, слегка натягивая их в тонких руках. Острие ловко срезает прядь за прядью, что осыпаются вниз, блестя до того самого момента, пока не коснуться пола — казалось, будто жизнь их покинула именно в тот момент, когда они упали к ногам, переставая казаться чем-то важным. Федор молча щелкает ножницами под звук далеких голосов и шум эскалатора.       В тот день домой Николай не вернулся — родители Федора разрешили остаться ему, если они смогут поместиться на одной кровати. Светлые и слегка криво покромсанные волосы сплетались с чужими темными, когда двое парней лежат на небольшой односпалке, практически соприкасаясь носами. Руки Федора, с уже облезшей кожей и оттого порозовевших от боли, сжимали две чужие ладони, позволяя до этого невозможную близость. Николай даже может посчитать, сколько темных ресничек было на каждом веке, пока парень слегка вздрагивал ими во сне, а холод от чужого тела плавно перетекал в его тепло, как весенняя ночь переходит в яркий день.       На свой день рождения Гоголь сидит на качеле, облокотившись щекой о противно пахнущий металл цепи. Его руки были покрыты бинтами, что скрывали подростковые моменты боли, а глаз устремлен вперед и одновременно никуда, в то время как второй снова был сокрыт под повязками — временами Николай никак не мог смириться со шрамом и искренне желал, чтобы его жизнь оборвалась тогда, когда жизнь начала медленно катиться вниз.       А Федор подходит со спины. Гоголь это слышит: тихие шаги в кроссовках по шершавому песку на асфальте, легких шорох шорт и белой рубашки, которая снова была испачкана чернилами — с недавних пор его друг увлекся поэзией, посвящая себя в первые попытки создать что-то своими собственными руками. Его пальцы мягко касаются чужих плеч и Николай слегка поворачивает голову, чтобы встретиться взглядами — они пересекаются близко и долго — пока Федор молча не обнимет его, не уткнется носом в слегка подрагивающую от сдерживаемых слез шею и не начнет что-то шептать. Шепчет тихо и тепло, щекочет волосами кожу и согревает от ветра, шепчет так, что Николай не может успокоиться — влага стекала по щекам, сердце билось о грудную клетку, то поднимаясь выше то опускаясь, словно следуя за чужим дыханием на его шее. Руки Достоевского холодные. Однако именно в этот момент они казались непроизвольно горячими, способными отгородить и согреть, они спускаются к израненным кистям и останавливаются там, буквально прожигая подушечками его кожу. Он обнимал его ровно столько, сколько потребовалось его слезам, чтобы полностью иссякнуть из глаз. Он не задавал вопросов и не кидался общими фразами — все, что он говорил до этого и после, было похоже на строки стихотворения. Поэзии, что создает парень вокруг себя, в которую позволяет заглянуть сквозь редкие моменты телесной близости: она завораживала Николая своими размерами и цветами, пугала непостоянством красок и слов, восхищала идеями и глубиной души.       Николая восхищал Федор.       Одним зимним днем Федор ударил его. Он бил его по лицу, пока алая и вязкая жидкость не начала стекать с уголка рта прямо на снег, который таял с противным звуком прямо возле чужих ушей. Руки Достоевского были острыми. Кулаки, от выпирающих костяшек, больно отзывались в щеке и челюсти, однако от этого было прекрасное чувство. Николай захотел жить. Сейчас он уже совершенно не помнит, отчего конкретно решил закончить мучения — однако он четко помнит удары чужих рук, что сыпались на его лицо и он приходил к единственному важному выводу в его жизни: он хочет выжить. Он не позволит себе умереть и забрать свое место из чужой жизни кому-то еще. Он хочет заполнить собой каждую минуту и секунду. Он хочет сделать так, чтобы Федор никогда от него не уходил и неважно какими путями — и эта мысль пугает парня, одновременно опьяняя сознание сладостными и мучительными сюжетами. Он просто не может позволить себе уйти сейчас. И никогда, пока ОН в нем хоть каплю нуждается.       Николай догоняет Федора спустя несколько минут, едва успев отрусить снег с шапки и волос — они уже практически спускались до конца лопаток. Он идет рядом молча и спрятав руки в карманы. Глаза Достоевского скользнули по чужому лицо лишь мельком, однако этого было достаточно, чтобы Николай пристыженно притупил взгляд на свои ноги, что буцали свежие сугробы.       Спустя несколько секунд ему подают платок.       Николай робел перед Федором. И вовсе не от страха, хотя ощущения были очень похожи. Он возвышал парня. Ставил выше других, ставил выше себя и выше самого Бога. Боялся прикоснуться к бледной коже, налитой голубыми венами, но также страстно хотел провести пальцами по слегка выпирающим костяшкам, ощутить под собой чужую жизнь и растворить парня в себе, чтобы услышать из его уст свое имя — желанное имя, сказанное на уровне инстинктов и чувств, вырвать его из этих вечных холодных эмоций и заставить расплавиться от температуры.       Гоголь слишком грешно думал о том, кто для него был Святым. И это было непростительно, до сладости презираемо и до истомы, тягучей где-то в районе живота, привлекательно. Парень не мог описать весь тот спектр эмоций, который просыпался у него при виде того, как Федор поднимает свои глаза, полные темных оттенков и едва различимого красноватого свечения, на его, светлые и способные показывать в себе чужое отражение.       Когда оба поступили на филологический факультет, парни сняли общую квартиру — небольшие двухкомнатные апартаменты где-то в древнем районе Петербурга, окруженные зелеными деревьями и небольшими магазинами. Федор был благодарен родителям за то, что те дали ему возможность учиться и приемливо жить, даже когда у них совершенно не было денег, поэтому не мог стеснять их еще больше, оставив младших сестер без лишнего груза на одной из кровати. Гоголь давно хотел уехать, даже тогда, когда его отец покончил с собой и больше никто не мог заставить юношу испытывать животный страх. Мать он ненавидел, а братьев или сестер у него не было — он с легкостью выпорхнул из тяжелого дома и ощутил, как легкие словно наполняются сладким воздухом, когда возле его ворот, сложив руки на груди, стоял парень с темными волосами до плеч.       Чем старше становился Федор, тем более болезненно он выглядел. Всегда бледная кожа буквально была прозрачной на свету — казалось, что можно рассмотреть красные сети капилляров и нити вен, пока парень протягивал свою ладонь, изящную и аккуратную, без кривых пальцев и шрамов. И Николай часто соприкасал свою, с зажившими розовыми полосами, немного темнее и более крупную, ловя глазами контраст и чувствуя от этого некий приступ возбужденной радости. Федор был на несколько сантиметров ниже и при разговоре его глаза слегка поднимались вверх — взгляд из-под ресниц, темных и достаточно густых, как у дорогих кукол, выходил мрачным и до невозможности глубоким, а красноватый оттенок зрачков мелькал острыми волнами, поглощая окружение и отражая его в своем хрусталике.       Федор никогда не был слабым. Ни раз его пальцы обхватывали чужую кисть, останавливая на полусказанном слове или заставляли перестать все свои действия вплоть до дыхания. Они сжимали сильно и до легкой красноты, которая потом станет прекрасной синевой, которую Николай будет рассматривать и притрагиваться подушечками пальцев, чтобы ощутить легкую дрожь боли. Парень обладал безграничной властью над чужим телом и духом и все это Гоголь вручил ему добровольно — словно приподнес подарок на празднике в небольшой коробочке, обвязанной красной лентой.       Темные осенними вечерами Николай доставал скрипку — он начал играть на ней совершенно недавно, ловя взглядом блеск обыкновенной лампы, растворяемый на лаковой поверхности. Федор садился рядом. Его пальцы слегка двигались в воздухе, сжимая невидимый смычок, а глаза прикрывались в легкой иступленной эйфории. Он с детства ходил в музыкальную школу, оплачивая обучение победами на городских и межрегиональных конкурсах, однако все не могло длится вечно и в конечном итоге ему пришлось отказаться от инструмента — тот продали и оплатили лечение самой младшей сестры, однако Достоевский совершенно не жалеет о том, на что ушел его талант.       Николай играл, слегка сбиваясь с ритма, а Федор слушал, слушал и растворялся в живой музыке, доносимой до его ушей. Несмотря на постоянно окружающий его холод, в эти моменты ему было по настоящему тепло — даже легкий пот проступал на его расслабленном лбу, отчего волосы мокли и практически прилипали к коже, а майка неприятно облегала взмокшие острые лопатки, слегка задираясь на уровне пояса, там, где виднелся небольшой синяк от очередного удара о неудачно стояющую тумбу.       В один из таких вечером Николай почувствовал тревожное желание, поднимающееся из бури его души — он отложил скрипку и Федор, уловив тишину, приоткрыл необычайно яркие глаза в темноте. Парень наклонился вперед и поймал в свое дыхание чужое, уловил губами бледные, холодные и слегка влажные уста и на мгновение застыл, зажмурив глаз, который был не под повязкой. Второй не мог видеть даже без мешающегося бинта, однако Николай мог поклясться, что перед его сознанием он четко видит чужой силуэт и бледную кожу на веках, что слегка опустились от неожиданности. Федор касается своими пальцами чужой головы и тянет светлую косу — друг испуганно отскакивает, его грудь неимоверно быстро и глубоко вздымается, а глаза источают влажный блеск. И парень ничего не говорит, лишь перекладывает свою ладонь на теплую щеку и орошает ее холодными касаниями, поглаживая чувствительную кожу. Один из пальцем поддевает бинт и задевает рану, одаривая ненавистный кусочек благодатным морозом. Кажется, Достоевский что-то шепчет, однако парень не может ничего запомнить или вникнуть, все его сознание сосредоточено на прохладных пальцах и слегка порозовевших от мимолетного касания губах. Его жизнь упала в такую далекую пропасть, что он поцеловал свое божество, не испытывая даже нотки стыда или неправильности и порицательности. Беспросветная яма или высшая степень возвышения? Николай правда не знал, как ответить. Он достиг великой цели своего существования либо же опустился до низшей ступени животного? Он поцеловал его. Теперь ОН принадлежит ему. Этого хватит для того, чтобы парень почувствовал в груди нарастающее горячее чувство, готовое согреть сразу двоих парней.       Федор позволял ложится рядом с ним и прикасаться к его спине, обводя лопатки и позвонки, что даже сквозь футболку могли поранить ладонь. И Николаю этого было достаточно. Он вдыхал приятный аромат, он ощущал биение сердца, он чувствовал, как Достоевский дышит и слегка подрагивает от холода — все это приятно отзывалось внутри его души и он позволял себе непростительное. Ложился перед чужим лицом и оставлял влажные следы на прикрытых веках, опускался к скуловой кости и проводил по ней влажным кончиком языка — от этого Федор морщился, однако холод слюны мгновенно наполнялся теплотой дыхания и он разрешал, от усталости провалилась в сон прямо на чужие руки, что услужливо подхватывали темную голову. Николай сплетал ноги под одеялом и дарил единственное, на что способен — тепло, обволакивающее со всех сторон.       Холодная кровать отзывается тем самым приятным скрипом, когда два тела медленно опускаются на светлые простыни, не разрывая зрительного контакта. Тело под Николаем слегка подрагивает от странности и холода. Его рубашка была единственной вещью, что закрывала грудь и мешала Гоголю — она словно казалась лишней и резала глаза, ее необходимо было снять и согреть парня своим телом, убрать ненужную преграду и одарить горячими пальцами тонкую кожу, оставляя на ней легкие розоватые полосы от нажима. Федор все и еще смотрит на него, даже когда рубашка покидает его плечи и холод копьем пронзает сердце, чтобы в тот же момент теплые руки провели по его острым лопатком, так напоминающим зажившие рубцы от длинных крыльев. Николай не мог удержаться от того, чтобы не запечатлить в своей памяти этот момент — и ровно тогда же парень под ним протягивает свои холодные пальцы к воротнику его пиджака и тянет на себя, до боли в зубах впиваясь в розоватые губы. Грубый и размашистый поцелуй сопровождается мягкими движениями рук Гоголя, что ощупывал позвонок и переходил на ребра, проводил по напряженному от касаний животу, после чего снова поднимался выше, даже не следя за тем, куда направляет свою ладонь — она просто стремилась к чужому телу, она хотела ощутить каждый кусочек кожи и биение сердца. Николай опускается к шее и Федор слегка откидывает голову, впервые за долгое их знакомство позволяя щекам окраситься в легкий розоватый оттенок. Его голос, всегда спокойный и хриплый, переходит на всхлип, когда пальцы парня проходят по бедру задевают костяшку, слегка надавливая на ее острый угол и парни не сразу осознают тот момент, когда холод пронзал не только Федора, но и Николая. Как руки Гоголя заставляют парня приподнять ноги и они опускаются на чужие бедра, создавая для их обладателя постыдную и до невозможности неприятную позу, однако теплота не прекращалась ни на секунду и Федор сдается, поглядывая на чужое лицо через растрепанную челку, которую тот убирает с его лица, проводя по слегка влажному лбу пальцами. Дальнейшее двое парней помнят очень смутно — все, что приходит на ум от неимоверной близости и слияния в одно целое это дрожь в руках и горячий шепот, окружавший парней с обоих сторон. Он согревал и дарил спокойствие, мягкий трепет и даже возбуждение на его фоне сходило на нет, оставляя за собой лишь далекую пелену желания.       В ту ночь Николай получил несколько царапин на плечах и спине, что щипали кожу и парень старался чаще двигать ими — ощущение боли словно помогали парню осознать, что уткнувшийся в его грудь и обжигающий кожу парень не одна его фантазия, больным плодом въевшаяся в разум.       Федор часто засыпал прямо за ноутбуком. И в эту ночь он сделал также, уронив голову себе на грудь, отчего длинные пряди закрывали лицо и лишь изредка дергались от неровного дыхания. — Эх, Федор Михайлович… — Гоголь садится перед ним на колени и прикасается к ладоням, отчего тот мгновенно просыпается, хлопая уставшими и стеклянными глазами на парня перед собой. — Который час? — его голос режет уши от нехватки в горле влаги. — Девять вечера. Тебе нужно перелечь на бок и позволить мне лечь рядом и обнять ваше бренное тело — я знаю, что ты замерз. — Однажды твоя наглость доведет тебя до удушения подушкой — Достоевский протягивает ладонь, когда парень протягивает ему бутылку с минеральной водой, после чего, следуя совету, освобождает место рядом с собой.       И Николай готов отдать свою жизнь за столь обычный жест. Да, пожалуй, умереть от рук Бога — лучший исход.