Выбор

Делать нечего, пришлось ехать. «У меня нет выбора,» — думал Вильфор, трясясь в карете, уже подъезжающей к Елисейским полям, — «У меня слишком часто нет выбора». Простая и очевидная, кажется, эта мысль была всегда. Прокурор долгие годы игнорировал ее, прятал в скрипе сжатых челюстей, за стеклами безучастно поблескивающих очков. Не подпускал к сердцу. Расправиться с ней окончательно значило убить себя, это Вильфор знал точно. Дать же ей волю — лишиться всего, нажитого непосильным трудом. Выбора не было. Впрочем, как и всегда. И прокурор притворялся равнодушным к целому миру, чтобы не сойти за несчастного, непонятого чудака. С каждым мгновением особняк виделся все отчетливее, а головная боль усиливалась. О «благородном чужестранце» Вильфор не думал, мучимый мигренью, он не ждал ничего выдающегося. Подумаешь, очередной баловень судьбы, авантюрист и выскочка. Да и не он ведь саморучно остановил лошадей и спас его жену и сына. О которых, впрочем, думать хотелось еще меньше. Мысленно Вильфор уже сухо поблагодарил графа, обменялся с ним парой дежурных фраз и отбыл под предлогом большой занятости, после чего скрылся в рабочем кабинете. Простая и понятная схема. Карета остановились с небольшим толчком, будто преодолевая невидимый барьер. Елисейские поля номер 30. Внутри оказалось неожиданно приятно. Большие окна, много жизни и света. Немного экзотичный, но по-настоящему изысканный интерьер. Вильфор сделал несколько шагов и остановился. Тяжело, рывками, как в рыхлую землю, он все же проваливался в ароматный воздух, в густой мягкий ворс ковра. В комфорт и легкость. Из груди сам собой вырвался вздох. Словно его легкие, забитые ложью и пылью, впервые за долгое время смогли вдохнуть что-то иное. — Его сиятельство ждет вас. Чужестранец стоял, склонившись над столом с какой-то картой. Медленно, до неприличия медленно он вскинул на вошедшего гостя глаза, не поднимая головы, не выпрямляясь, не делая ни малейшей попытки вести себя учтиво. Вильфор не позволил себе даже поморщиться, когда боль прострелила его насквозь. К той, самой главной мысли вдруг добавилась еще одна. Такая же старая, но куда более забитая, затертая и изуродованная настолько, что сознание отказывалось облекать ее в слова. Он когда-то мог… когда-то хотел… но что, что? Взгляд исподлобья парализовал Вильфора. Граф не торопился начинать разговор. У прокурора было около тридцати секунд против обычных пяти, чтобы рассмотреть собеседника. Внушительный прогиб спины, длинные пальцы, цепко держащиеся за край стола. Лицо с острыми, хищными чертами, какие романисты приписывают созданиям ночи. И неожиданно полные, чувственные губы. Губы. Точно. Он уже видел эти губы. Не яркие, не бледные, идеального оттенка, с четким рельефом контура. Твердые, властные, но все же немного капризные. На секунду Вильфор представил, как чуть прикусывает нижнюю, вбирает сочную плоть, оттягивая вниз, и у него потемнело в глазах. Наконец, граф выпрямился. Нехотя, будто с ленцой, но Вильфору сразу немного полегчало. Все же странно рассматривать незнакомого человека в такой, почти неприличной позе. Если бы прокурора спросили, что же неприличного он усмотрел в изучении карты, он бы не нашелся с ответом. Но вид этого человека, склонившегося в забытьи предельно низко, почти лежащего грудью на столе, намертво отпечатался в сознании. Раскланиваясь, прокурор поймал на себе откровенно заинтересованный взгляд. «Мило, — подумал он, держась еще более надменно, — есть в этом человеке что-то ребяческое». И снова стало трудно дышать. Я ведь хотел тогда… мог бы… Да когда? И что? Молчать далее было невозможно. — Милостивый государь, — голос получился визгливым, до отвратительного высоким. Вильфора затошнило, не хватало воздуха, он нес какую-то желчную ерунду, чтобы только не стоять в тишине. И не дать понять, что самого бесстрастного человека Парижа вдруг свели с ума чужие губы. «Мне нужно защититься, защититься от его пронзительного взгляда…» — Милостивый государь, — голос графа оказался не поддающимся описанию. Будто кто-то забрался ледяной рукой под кюлоты Вильфора и собственнически положил холодную кисть на поясницу, впиваясь ногтями в кожу. Помимо своей воли Жерар скосил взгляд на бледные пальцы графа. Аккуратные ногти, тонкий отблеск кольца на указательном. От мысли, что эта рука может держать его за спину, бедро или даже… Вильфор вздрогнул, силясь сглотнуть сухим горлом, и пристально посмотрел на собеседника. Пришлось признаться себе, что эта встреча разительно отличается от остальных. Никогда еще Вильфору не хотелось вжать ни одного светского льва в стол с картой то ли России, то ли Китая. Граф спокойно отбил порцию прокурорского яда и с неприкрытым высокомерием неотрывно смотрел на него. И все же, где-то в глубине лисьих глаз Вильфор видел притаившийся смешок. «Да он играет со мной», — это открытие раздразнило давно уснувший азарт. Уже по дороге домой, сидя с плотно закрытыми глазами, Вильфор знал, что ему приснится этой ночью. Этот бой оказался проигран. Жерар не только не смог защитить свой статус, он еще и подставил под удар свои чувства. Он оказался рассекречен, раскрыт, покорен. Сердце отказывалось замедлять бег, в карете все еще стоял мускусный аромат восточных духов. Королевский прокурор всегда был честен с собой и никогда с другими, но все же был один, давно позабытый раз, когда пришлось себе солгать. Тогда он тоже ночами героически спасал одного красивого молодого матроса от тюрьмы, а потом укладывал его на свой стол в рабочем кабинете, чтобы любить, властно смотреть в большие, доверчиво распахнутые глаза. Юноша отдавался стыдливо, его тяжелое дыхание и теплое, податливое тело доводили молодого помощника прокурора до исступления. — Я бесконечно благодарен вам, — тихий шепот особенно трогал сердце Вильфора и он замедлялся, чтобы услышать это в сотый раз, не пропустить ни одного вздоха, — Я так счастлив оказаться здесь, с вами. Я обязан вам жизнью, вам, лучшему из людей. Приказывайте, я повинуюсь, я не смею ослушаться. Делайте со мной все, что вам будет угодно… И Вильфор делал, купаясь в любви и покорности того, кого желал до умопомрачения. Он заставлял неопытного мальчишку кричать под собой от наслаждения, он целовал его напоенную солнцем бархатистую кожу и клялся никогда-никогда не отпускать. В этих снах он был героем, счастливым и влюбленным. Тогда у него просто не было выбора. Этой же ночью в объятиях Вильфора на злополучном столе оказался граф. То, чем они занимались, меньше всего походило на любовь. Кажется, Вильфор разорвал его домашний халат в клочья и судя по всему был готов разорвать и лежащего навзничь хозяина. Он толкался зло, резкими грубыми движениями, как сгорающие от ненависти убийцы пронзают своих жертв. Он хотел сделать больно, хотел подчинить себе стонущего от удовольствия мужчину, но не мог. Те самые ледяные руки сжимали и царапали его мокрые и каменные от постоянного движения ягодицы. Пот попадал на ранки, прекрасно пощипывая зудящую истерзанную кожу. Такой же замученный и взмокший, но от этого не менее гордый, граф пристально и жестко смотрел в злые глаза прокурора, взглядом откровенно насмехаясь над ним. Карта под ними промокла насквозь, пот стекал по обнаженным ключицам, по изящному разлету тазовых костей, жемчужной каплей свисал с кончиков длинных ресниц. Вельможа едва успевал сделать вдох под натиском отпустившего вожжи прокурора, ему приходилось дышать через приоткрытый рот и это было невероятно эротично. — Вас следует покарать за бесстыдство, милостивый государь, — Жерар не узнавал свой глубокий, вибрирующий на грани рыка голос. Во сне он мог сколь угодно долго и сколь угодно жестко. И это было потрясающе. Ни одна женщина не легла бы с ним, веди он себя так в жизни. — Заткнитесь, милостивый государь, сделайте милость. И старайтесь лучше, пока вам нечем похвастать. Вильфор туго, до синяков связал холеные кисти несносного вельможи своим шейным платком и закинул себе на шею. Он твердо решил выбить из этого заносчивого авантюриста… словом, довести его до изнеможения. С этой же целью он обхватил ладонью его лежащее на животе естество и, не переставая врываться до упора, приласкал так, как любил сам. Граф застонал сквозь закушенные губы и зажмурился, так знакомо зажмурился… Вильфор почти уловил нить, почти смог добраться до сути, но возбуждение не давало сосредоточиться. Вельможа в изнеможении откинулся на стол всем телом, словно сдаваясь, и Жерар с самодовольной улыбкой мысленно запретил ему кончать. — Я хочу, чтобы вы умоляли меня. Озлобленный взгляд развеселил Вильфора и он с садистическим упоением продолжил экзекуцию. Но почему-то всё не решался поцеловать иностранца, вторгнуться туда, куда хотелось больше всего… Когда Вильфор все же решился, мертвенно-бледная кожа на животе, шее и бедрах уже раскраснелась его стараниями, измятая, искусанная, изможденная. Жерар целовал ее так, будто она могла стать теплой и смуглой, ожить от стараний его губ и языка. И только губы, прекрасные, полные южной неги губы вдруг ответили ему так же, как могли бы отвечать те, другие. Это был сон Вильфора и в нем, он был уверен, все будет просто и понятно. Они с графом соперничали, препирались, две паскудные ехидины, неистово, с примесью боли, вытрахивая друг из друга излишнее высокомерие. Но Монте-Кристо целовался совершенно непостижимо. Нежно, зажимая язык ошалевшего от возбуждения прокурора, посасывая самый кончик. Делая своими влажными припухшими губами невыносимо, пронзительно хорошо. Так, будто мог подарить любовь, подарить… счастье. Не веря своей удаче, Жерар вдруг горячо прижался, как к живительному источнику в пустыне на исходе дня. Граф ответил, обнимая коленями, сладко поглаживая по мокрым плечам. Вильфор почувствовал, что задыхается, не в силах сдержать приступ трепетного влечения. Он уже очень давно даже во сне запрещал себе отдаваться чувствам. Сейчас же здесь, под ним, лежал человек, которого он, кажется, когда-то мог полюбить. Вызвавший в нем волну приязни одной лишь улыбкой. И все же это был не он, это был этот странный граф с жестокой ухмылкой. Как эти люди вдруг переплелись в его горячей фантазии? Невинность и порочность, наивность и коварство? — Милостивый государь, — тихо, у самого уха, интимно, у самого сердца, голосом двух разных людей, — ведь вы могли выбрать счастье. Жерар задушенно всхлипнул, когда прохладные ладони легли на бедра и подтолкнули его вперед, внутрь. И он повиновался. Повиновался, хоть и ощутил, как сталь клинка вошла в его плоть у самого сердца, легко и безболезненно. Жерар даже помог ей, склонившись над своим убийцей, чтобы поцеловать его, пусть и в последний раз. У него попросту не было выхода. Утром Вильфор долго приходил в себя среди влажных простыней. Его пустой взгляд застыл, обращенный к кусочку рассветного неба. Такому же равнодушному и холодному, как бледная синева его беспощадных глаз.