Еще не больно

      Стены особняка казались особенно темными, не такими, как в школах, квартирах и даже в том доме, словно специально укрывая демонических детей, благосклонно отзываясь на все их прихоти. Чоу думала, что это с непривычки. Ошиблась. Лучше не становилось, бесстрашия и решимости не прибавлялось, прибавлялось лишь количество памятных мест.       Десять шагов от лестницы вправо — здесь ее кусал Шу, дважды, развалившись посреди коридора, так и не добравшись до ее комнаты. Наверняка знал, что добыча сама придет в руки.       До конца коридора, налево, у окна — здесь натолкнулась на Райто. Лунный свет лился на его волосы, рыжий сливался с серебряными бликами, накрученные локоны словно светились. Чоу восхитилась бы его изящной грацией и монументальной красотой, но шок кольнул меж ребер, затмевая. Он смотрел так растерянно за стекло окна. Она догадывалась, что Райто был мертвым романтиком или непризнанным печальным поэтом. Но чужая тоска, легшая на правильные черты лица, обескуражила. Он услышал биение ее сердца, и тихая грусть слетела с него, впечатываясь обратно под кожу. Он манерно улыбнулся, лукаво, фальшиво, шепнул что-то игривое и оставил свой укус на спине, чуть левее позвонков.       Чоу никогда больше не ходила налево и не смотрела в окна.       У самой двери в комнату, вжимая ее тело в жесткое лакированное дерево, Субару один раз перехватил ее, но его укусы были самыми безболезненными, насколько это возможно, и она была почти не против. И много, бесчисленное множество раз ее кусал Аято.       Чоу ненавидела это.       — Эй, плоскодонка, — Аято так и не смог подобрать кличку, и звал ее так же, как Юи, — ты заставляешь Великого Меня ждать. В следующий раз шевели своими короткими ножками быстрее, пока я в хорошем настроении.       Чоу после обеда шла в единственное собственное место в этом особняке. Однако собственное, не значит безопасное. Да и слишком громкое заявление «собственное».       Здесь нет ничего ее. К каждой вещи демоны успели приложить руку.       Чоу точно знала, что игнорировать Аято приравнивается к чему-то кошмарному. Лучше не испытывать судьбу, она и так прекрасно это делает.       — Если бы ты предупредил, я бы быстрее добралась до комнаты, — даже почти не лжет.       Его зеленые дикие глаза пугали. Раскаленный, кислотный цвет бушующего химического огня. Чоу не могла не подчиняться, когда коленки тряслись от одного взгляда.       Она ненавидит это.       Его глаза кричали о боли. Той, которую он причинит.       — Я пропущу твои никчемные советы и нравоучения мимо ушей, потому что вижу, как дрожат твои ноги, — он язвительно нахально оскалился. Улыбкой это назвать тяжело и слишком страшно. — Правильно делаешь, что боишься.       Чоу заставила себя насильно повернуться к нему спиной, пока каждая клетка в теле кричала о ее глупой ошибке, закрыла за собой дверь и напрягла руку, чтобы опустить металлическую узорную ручку и снова развернуться, как чужая ладонь прижала ее к двери, сжала до легкой, пока еще терпимой боли. Вторая опустилась рядом с ее головой, показательно загоняя в ловушку.       — Дам тебе совет, никогда не поворачивайся к хищнику спиной, — зашептал Аято в волосы, скрывающие уши.       Опять.       Как банально. Как идентично.       У них было куча таких игр за этот месяц. Локации менялись, менялись позы, реплики, но концепция одна и та же. Она — жертва, его возбуждает ее страх и трясущиеся плечи, он ловит каждый стон боли и упивается пролитыми слезами. Аято нравится чувствовать чужую беспомощность.       Чоу удивлялась, как ему за столько лет не надоело играть по одному сценарию, потому что ей уже неинтересно. Скука просачивалась сквозь страх летучими нитями. Скука заставляла меньше находиться в своих эмоциях и больше обращать внимания на детали.       — Моя позиция мало что меняет, потому что хищник уже в моей комнате, а мне из нее не сбежать, — и все же ее голос дрогнул.       — Глупая, если тебе так все равно, это твоя ошибка. Тебе стоит знать, что укусы в спину самые болезненные.       Если задуматься, то у него красивый баритон, дрожащий, но яркий. Чоу нравилось, что он открытый и прямолинейный и не скрывал той боли и злости, как это делают некоторые Сакамаки. За это даже можно быть благодарной.       Аято кусается больнее всех.       Он поднимает короткую футболку до плеч, потом и вовсе стаскивает через голову, оставляя болтаться спереди, и медленно водит носом вдоль позвонков, вдыхая запах человеческого тела. Иногда он мог оставлять шальные поцелуи или проводить языком по открытым участкам кожи, запугивая и заигрывая, но это значило лишь, что игра сегодня будет долгой и отнюдь не ласковой. Сейчас он лишь сильнее сжал руки Чоу, сводя ее запястья вместе на двери. Она задержала дыхание, чувствуя, как сердце отбивает ритм в груди, и в плечах, и в руках, и в коленках тоже. Он как всегда, сколько не готовься, неожиданно впился клыками в ребра.       Он не кусал, он разрывал кожу. Он любил действовать бурно и безжалостно, он пил неосторожно, быстро сглатывая кровь, он держал крепко до синяков.       Как в последний раз.       Был ли вампирам знаком страх смерти?       Чоу сдавленно вскрикнула и дернулась. Боль проникла в позвоночник и скопилась у раны, клыки слишком хорошо чувствовались и почти касались костей ребер. Клетки пульсировали в агонии и оставалось только ждать, когда пульсирующие острые волны утихнут.       Он единственный оставлял на местах укуса, помимо открытых ран, синяки.       Наверное, Аято был доволен таким результатом.       Он развернул ее к себе лицом, отпуская онемевшие запястья, и заглянул в глаза животными зрачками.       — Твои крики заводят меня еще больше. Я заставлю тебя кричать, а то в последнее время ты стала уж слишком спокойной и скучной. Великому Мне это не нравится!       — Мне нет смысла кричать, — вздыхает устало, смотрит ему в глаза.       От скуки люди часто замечают скрытые, но такие очевидные детали.       Чоу заметила, что глаза его горели тем же адовым огнем. Он ведь сжигал и самого обладателя. И эта боль… Она была смешана с его личной, пронесенной через года.       Ему было больно, и он обозлился на весь мир.       Совсем как ребенок.       Аято прищурился, потом еще сильнее распахнул глаза. О, он тоже увидел. Увидел отсутствие страха в ней.       И все встало на свои места. Чужой страх был его защитой. Его безопасностью. Чужая боль была местью. И эти злые ресницы и бунтующие взгляды, и хватка-тиски, из которых не выбраться, и каждый синяк, оставленный на смуглой коже, — четко установленная система жизни.       Еще не больно, но страшно выдохнуть. Перед каждым укусом. Во время каждого чужого взгляда. Когда вели по лестнице, но пока еще не закрыли дверь, оставив сидеть в темноте. Стоит только появиться в комнате чужому силуэту.       Еще не больно, но уже страшно.       И сейчас, набрав воздух в легкие шумно и судорожно, глядя в его чуть растерянные, но такие же яростные глаза и открыв рот, было страшно.       Чем это кончится.       Болью. Или смертью?       Справедливо быть откровенной на его честность.       Еще не больно…       — Я тебя не боюсь, — …но страшно выдохнуть.