Лепестки сливы, морозные иглы

      Родина слышит, Родина знает,       Где, матерясь, её сын пропадает.

      Лекция по истории зарубежной литературы опаздывала: к нашей Наталье Николаевне, подпольная кличка Эн Эн, приехали китайцы, мы сидели и уныло обсуждали своих мужиков, и то, кто какой в этом году пишет курсач. Мужики были унылы, заранее утверждённые курсачи — ещё хуже, как и необходимость родить на октябрьскую конференцию минимально приличную статью.       — Да не переживай ты так, — сказала Ленка и подмигнула, — возьмёшь что-нибудь из эмигрантской литературы и напишешь. Вон, «Грасский дневник» никто толком не исследовал!       — Ой нет, это та ещё жаба и гадюка!       И ничего, что я занимаюсь харбинской волной?       Да, только писали господа белые уныло и плохо, один Шмелёв выполнял план, как та тётя Песя.       — Ну жаба, ну гадюка, первый раз, что ли? Было бы из-за чего переживать.       — Я вообще-то иду в аспир.       — И что?       — Бюджетные места сокращают, гранты урезают, а число соискателей растёт!       — Совершенно верно, Катя!       Эн Эн влетела в аудиторию, стуча каблуками и сияя глазами, вид у неё был как после хорошего свидания.       — Барышни, кто хотел в этом году писать работу на нашей кафедре? У меня потрясающая, — она, казалось, вот-вот улетит, — новость. Наши коллеги в Сучжоу нашли большой архив документов и литературы поздней Мин! Все бумаги отсканированы, нам предоставят доступ. Это превосходная возможность сделать научное открытие, позаботиться о своём будущем и уехать на полугодовую стажировку.       Я вскинула руку.       — Я согласна!       Если что, я переводила Акутагаву и хорошо сдала экзамены, как-нибудь выплыву, даром что я вообще-то русист.       Эн Эн расцвела незабудкой:       — Кать, я от вас другого и не ждала. Обговорим всё после пар, а тема сегодняшней лекции — «Поэзия поздней Мин». Как вы знаете, эпоха Мин прославилась в основном своей драматургией, новеллами и романами. Поэзия, притом что в регионе сохранялся очень высокий уровень, отошла на второй план. Этот уровень обеспечивался тем, что каждый образованный человек, каждый придворный умел писать стихи и был хорошим версификатором. Речь образованного человека той эпохи состояла из поэтических цитат, отсылок и идиом, а любое письмо обязательно заканчивалось поэзией на случай. Говорить от себя образованным людям и особенно высшей аристократии представлялось, во-первых, слегка неприличным, а во-вторых, опасным. Один из последних правителей поздней Мин, известный как Цзинь Ван (к слову, перед нами редчайший случай, когда новый владыка Поднебесной не удостоил предшественника храмовым именем), после тройного покушения на него превратился в больного параноика примерно лет за пять до конца своего царствования. Он сделал всё, чтобы уничтожить своих возможных политических соперников до последнего. Всего за эти годы по сфабрикованным обвинениям было казнено около… пяти тысяч человек.       — Разве могло быть в Мин столько знати?       — Речь не только о княжеских семьях и придворных кланах, Лен. Сюда входят и слуги, и те, кто на этих людей работал, и их вассалы. Для средневекового и феодального общества это очень плохие показатели, говорящие вообще-то о ситуации социального взрыва. Хэлянь И, таково было имя этого человека при рождении, можно сказать, утопил свою страну в крови…       Физкультуру я прогуляла и после обеда отправилась в библиотеку. Я предложила Эн Эн заняться придворной поэзией и эвфемизмами — из этого мог получиться хороший доклад, а то и курсовая, и она меня всячески одобрила.       Наша библиотекарша Вера Ивановна выдала мне код доступа к отцифрованным рукописям. Полчаса я честно тупила в экран и понимала в лучшем случае один иероглиф из пяти. Потом вспомнила, что мы вообще-то пишем на упрощёнке, а господа минские аристократы вырисовывали все положенные чёрточки и линии. Дело пошло веселее, правда, попадалась мне сплошная графомань про любование луной и благодарность за бурно проведённую ночь, пока я не натолкнулась на превосходный и очень четкий почерк, который смогла понять с первого раза. Спасибо тебе, придворный неизвестного ранга, что пощадил мои глаза. Качество бумаги на сканах, конечно, оставляло желать лучшего: кое-где полотно позеленело, а тушь расплылась. Я пролистала документ дальше. Непохоже, что передо мной отчёт или записки, скорее, это… это походило на сшитую ученическую тетрадь, которую так удобно всюду таскать с собой. Что это могло быть, лирический дневник?       Я сбросила файлы на флэшку, а дома засела за словари.       Перевод шёл с трудом, на второй строке я вызвонила синолога — соседа с нашей прошлой квартиры — и запросила помощи и пощады.       — Ох, Катюша, сложную задачу вы мне задали. Почерк, конечно, заглядение. Что у вас вызвало трудности?       — Меч! Поэт использует пассивную конструкцию, очень нехарактерную для страны и эпохи. И непонятно, о ком он это говорит, о мече или о себе? Иероглиф дальше неразборчивый, его можно прочитать как «обагрённый». Господи, у меня сейчас мозг вскипит!       — Не переживайте, Катя. Давайте рассуждать логически. Скорее всего, наш автор принадлежал к знати. Вторая и третья строка — явная цитата из какого-то поэта…       — Это я поняла. Наша птичка явно была высокопоставленной, одно тутовое дерево как символ удачи чего только стоит.       — Возможно. Катя, вы бывали в Казахстане?       — Нет.       — А я там родился и эту шелковицу лопал. Знаете, когда начинается нашествие пауков и тутовые деревья стоят в белом, это жуткое зрелище. Возможно, наш поэт такое видел, учтите ещё и это. А вообще приезжайте ко мне, я вам с удовольствием помогу.       — Если у вас есть время.       — Для вас и для вашей мамы — всегда.       Я отложила телефон. Петр Аркадьевич жил с нами на одной лестничной площадке. Сколько себя помню, в его квартире всегда жила чёрная, похожая на шар кошка Дуська, он сам и книги. Книги выживали его из дома и пробовали захватить соседние квартиры, хозяева которых не то чтобы возражали. У нас любили старика. Моя мама пахала на работе, отец от нас сбежал, а Петр Аркадьевич сначала подсовывал мне Ефремова, на которого ругался за антинаучную фантастику в матчасти, но при этом держал на почётном месте, и Булычёва. Потом, когда я подросла, в ход пошло переведённое им «Сказание об Арислане» и Мисима. Петр Аркадьевич много интересного рассказывал про сёгун-гайдзина и про травму японской оккупации.       Надо ли говорить, что английский я знала так себе, а по-японски и по-китайски спокойно читала с листа?       В прошлом году маме наконец дали квартиру, мы перебрались на другой конец города, но раз в месяц я по расписанию ездила и привозила на Лесную большой пакет лекарств. Дуська, то есть теперь уже почтенная Авдотья Романовна, встречала меня мявом, а я слушала про то, как обстоят дела в мире заоблачно высокой науки.       Я намешала себе кофе и вновь вгрызлась в перевод.       Чем больше я сидела, тем яснее понимала, что передо мной хорошие, с умом и вкусом построенные стихи, но…       Но какого чёрта такой талантливый человек вообще никак не повлиял на современников?       Через два часа и полторы чашки кофе передо мной лежал вполне пристойный результат, попивший у меня, однако, немало крови. Приличные люди после такого женятся или хотя бы дарят тортик за труды и страдания.              Пыльная кисть, заржавленный меч, зеркало в паутине.       По-над дорогой не слышен давно стук лошадиных копыт.       Тутовый куст во дворе моём подёрнулся льдом и снегом.       Тьма наползает на балки дома, охватывает врата.              Мужик (а судя по лексике и выбору местоимений, это наверняка был мужик) явно изобрёл готику и декаданс до того, как это стало мейнстримом.       Ладно, красавчик, воспользуемся правилом: самое интересное в китайской поэзии скрыто между строк.       Кем ты был, что в довольно молодом возрасте сел писать стихи об упадке и смерти?       — А с чего вы решили, — спросила меня Наталья Николаевна на следующий день, — что наш автор молод? Это мог быть и человек средних лет, и старик.       Я увеличила иероглиф «врата».       — Смотрите, какая быстрая, летящая кисть. Такого почерка не может быть у пожилого человека, больного артритом. Да и верхом скакали в основном всадники, чиновники в летах предпочитали паланкины.       — Принимается. Есть у вас гипотезы, чему посвящено это стихотворение?       Я отошла на два шага от интерактивной доски.       — Две версии. Либо наш придворный попал в опалу, либо заболел чахоткой, а возможно, и то, и другое. Я пока не разбирала другие стихи и не хочу делать преждевременные выводы.       — Правильно. На всякий случай ведите ещё диктофонную запись, не надейтесь на голову, она сейчас дырявая.       Следующие два стихотворения изрядно меня озадачили.       В одном из них рассказывалось об улетевшей на юг птице в райском опереньи, а во втором… моя бровь полезла на лоб… кажется, это подражание Цюй Юаню и его стихам о неверном муже, где муж — это не просто мухожук, а целый император, покинутая жена — государственный служащий, а вероломная наложница — новый фаворит.       — Чёрт тебя побери, мужик! Ты мог любить отечество не так извращённо?!       Но нет, мои глаза видели то, что видели, с чтениями я точно не ошиблась и не накосячила.       «Мой государь — мудила и карась, то есть карп позорный», — так и читалось в каждой строке.       Катя, солнышко, давай ты не будешь думать, спала эта военная косточка с императором или нет. Это при том, что в эпоху Мин почти все были по умолчанию бисексуальны.       Хотя вот этот их безымянный и неприличный Хэлянь И, судя по всему, был строго по мужикам. То есть нет, конечно, у него даже была официальная жена и две супруги, но гарем он собирал из отборных красавчиков и чуть ли не собственных двоюродных братьев, сыновей принцесс первого ранга, то есть от императрицы — супруги отца. Кажется, наша Эн Эн рассказывала, что одного из них всё так достало, что он то ли убился, то ли свалил в горный монастырь, второй — женился по большой любви, и, чтобы жену не убили, прикинулся одновременно сумасшедшим и смертельно больным чахоткой, а третий так и вовсе свинтил замуж чуть ли не за вьетнамского варвара, впрочем, здесь я могу ошибаться.       А если допустить, что мой автор и военная косточка как раз из этого, прости Господи, гарема?       Мужик, ты попал. Ты конкретно попал, мало того, что твой бывший — мудила и император, так он ещё токсичный мудила. Кем ты был в этом бордельеро, талантливой супругой?              Зачем румянить щёки и губы, зачем скрывать седину?       Зачем прикасаться к холодным струнам, зачем нарушать тишину?       Вечно вздыхать несчастной супруге, глядя ввысь, на луну,       Вечно молчать, терпеть и таиться, зная чужую вину.              Открытие, что называется, оказалась слишком сильным. Я вытащила из кармана куртки сигареты и выскочила на балкон, подышать и поорать.       Разумеется, с высокими шансами это ересь, процедура атрибуции и установления авторства — штука мозголомная и долгая, но мне уже было очень жалко бедолагу, который попал так попал.       — Нашёл бы ты себе мальчика хорошего, — я затянулась сигаретой, — или девочку, раз уж бисексуален?       Стойте, стойте, а почему струны холодные? Классический гуцинь той эпохи имел шёлковые струны, и первый слой у метафоры как будто эротический. «Играть на гуцине» означает флиртовать и разжигать страсть, но нет ли здесь водолаза?       Сигарета погасла, я потянулась за второй. «Оборвать струну» — означает мужчину, оставшегося вдовцом, или преждевременную смерть. Но шёлк — тёплый, а вот стальные струны в эту эпоху были безумно дорогой редкостью, позволить себе которую могли разве что при дворе. Значит, дело не в импотенции, не в нестояке, а в том… Я постучала себя по лбу.       Ну конечно!       Струны — это боевое оружие, это металл!       И тогда получается, если посмотреть на нарушенную тишину, что он… сокрушается о зря отнятых жизнях и не понимает необходимость бессмысленных убийств? Я часом не ебанулась?       — Ну и зачем, — спросила я у монитора, — браться за оружие ради такой свиньи?       Двустишие про птицу феникс — символ императрицы, между прочим, — на первый взгляд казалось как бы приличным.              Горе в столице, плач при дворе, страна повергнута в прах:       Крылья ярчайшей птицы отныне трепещут на южных ветрах.              Всё так прилично, хоть сенатору Милонию — был такой ханжа в древнем Риме — на подпись и школьникам в палестру. Ага, если забыть, что у китайцев «радости южного ветра» — один из эвфемизмов, обозначающих гомосексуальность. Красавчик, а красавчик, судя по спокойной интонации и отсутствию легистского морализма вкупе с осуждением, ты либо сам был не чужд удовольствий обрезанного рукава, либо…. да как бы не сам эту самую птицу на юг взамуж выпроводил, есть у меня такое подозрение, что называется, жопой чую. Нет, ну а что, фуцзянские союзы были совершенно типичны для той эпохи, правда, через двадцать лет по закону полагалось разводиться, чтобы жениться, завести детей, молиться, поститься и слушать радио «Конфуцианский Радонеж».       Всё это я отнесла Эн Эн. Она сделала пару пометок, тяжело вздохнула и сказала:       — Кать, на конференции не забудьте сказать, что главный герой дотрахался до смерти. Мне совсем не улыбается слать вам передачи и лекарства от туберкулёза.       — Наталья Николаевна, ну так это древние китайцы, а не «Лето в пионерском галстуке»!       — Ха! Вы вспомните, какую истерику сейчас закатывает компартия. Переводите дальше, но умоляю, будьте осторожны. Вы у себя, российской науки, всего нашего факультета ненужных вещей и своей матери одни.       Господи, Эн Эн — вечная перестраховщица, ну так что вы хотите от дочери диссидента! Ещё когда этот дебильный закон только приняли, она с выражением зачитала нам статью и сказала: «Готовьтесь, дальше будет хуже. Если это государство и господа чекисты решат вас убить или посадить, они всегда найдут за что». Но самое большее, что мне влепят — это исправительные работы и конский штраф, первый раз, что ли?       Неладное я почуяла на стихотворении о сливах. В этом месте я заорала голодной помоечной чайкой.              Ветер стонет в саду.       Ветви сливы черны.       Небо видит на них       Не цветы, а хрусталь.              Китайцы очень любили поделочные цветные камни, а из хрусталя делали в основном чётки. Только в начале семнадцатого века их мастера поняли поделочные возможности камня, и цена хрустальных украшений, напоминающих слезы, взлетела до небес. Со сливой — символом благородного мужа — всё понятно… Или нет? Заморозки во время цветения сливы считались очень плохим предзнаменованием.       Хорошо, а если слива не то, чем кажется?       Я укопалась в интернет и через полчаса выяснила, что так и есть. Слива красовалась на личном гербе старшей принцессы Яньяо, которая вышла замуж за великого министра Чжоу, умершего от болезни. Этот герб унаследовал её сын, ставший в царствование старшего братца… Официально его титул звучал как «Хранитель внутреннего дворца», но на деле Чжоу Цзышу был главой тайной службы, то есть на наши деньги Железным Феликсом. В семь лет родители отослали его на учение, ко двору он вернулся лишь в восемнадцать лет после проигранной тяжбы с двумя землевладельцами. Судя по всему — здесь сохранилось слишком мало документов — он поучаствовал в создании тайной службы, название которой (мы всё ещё изобрели готику и декаданс до того, как это стало мейнстримом) переводится как «Окно в рай». Ну а что, просто и цинично, а у юноши было чернейшее чувство юмора. Так вот, на гербе окошечка красовалось оружие вроде японских сюрикенов в виде лепестков сливы.       Мне казалось, что чем дальше, тем больше я разгадываю шифр. Хорошо, предположим, что цветок сливы — это древний чекист. И если мороз побил все цветы…. Солнышко, заечка и котик, ты что, угробил всех своих подчинённых? У вас что, гражданская война шла, или, я не знаю, разборки с южными бандами?       Репрессии.       Вспомни, что говорила Эн Эн, вспомни «Жёлтый песочек» Василя Быкова, где чекиста Сурвило, когда он исчерпал собственную полезность и превысил должностные полномочия, как миленького уволокли на расстрел в Куропаты. Что мешало этому красавцу поступить точно так же, конвейер пыток и смерти не должен застаиваться?       Мне стало не по себе.       Знаешь что, Катя, отдели личность автора от его текста. Хорошие стихи писали отменные мудаки, ты бы ещё Ивана Грозного вспомнила и то, что в его молитвеннике за упокой значились души всех замученных и убитых по его приказу. Твоё дело не охуевать, твоё дело — текст анализировать и из хаоса создавать порядок.       Не получается у меня создавать порядок.       Долго, очень долго, минут пять, я смотрела в стену, где висят наши семейные фотографии. Одна из них: крепдешиновое платье, волнистые волосы, полные губы, чуть косые глаза, очень похожа на меня. Мы как сёстры, и её тоже звали Катя.       Моей прабабке — переводчице, жене зубного техника — навеки двадцать четыре.       Она лежит в Сандармохе, два года назад мы ездили в урочище с мамой ставить табличку.       В чём она провинилась? Да ни в чём.       Её отца и брата приговорили по делу казанских националистов, а её, вероятно, за компанию. Их всех арестовали в тридцать восьмом, а о судьбе сообщили только в пятьдесят третьем, на серой такой бумаге. Десять лет без права переписки — это всегда гарантированно расстрел. Её убили и закопали в сороковом.       И вот сижу я, дура дурой, и представляю, как мой автор, военная косточка, жена-брошенка мужа-козла фабрикует дела и убивает тех, на кого указало высокое начальство. Или как он ночами приходит и вырезает целые семьи. Или в пыточных подвалах этой своей Тяньчуан вырывает людям ногти, ломает кости, режет заживо на глазах у матерей детей, а после на придворном празднике любуется луной, пьёт вино, ест пряники, отвечает на поэтическом состязании подходящей цитатой и забывается в объятиях придворной дамы или служанки невысокого ранга. А может, наоборот, пьёт горькую, как пил посадивший прабабушку сосед-НКВДшник.       … Она ему даже нравилась. Он потом пристроил мелкую бабушку в хороший детский дом, проебав все опасные документы.       Я не могу. Меня трясло.       Грохот ключей входной двери похож на каменную лавину.       — Кать, — мама всё поняла с порога, — что случилось, на тебе лица нет….       — Ничего особенного, мам.       — Знаешь что, ты зелёная, как утопленник. Сходи погуляй. И свет, как вернёшься, включи, не надо глаза ломать.       Минут пятнадцать я гуляла а затем достала телефон. Вторую половину стиха я перевела на коленке.              Лепестки на снегу       Легче алых шелков.       Вечен сон под землёй.       Верных кровь тяжела.              Кажется, мне надо в кого-то поорать, я больше уже не вывожу. Я набрала Ломиэль: свою подругу, начальницу и человека, с которым мы перевели чёртову уйму новелл и дорам. Ломиэль — историк, она на втором курсе аспирантуры, она знает всё про сущность больших процессов и мудаков. Я быстро обрисовала ей ситуацию и спросила:       — Слушаю, помнишь первый сезон «Архива Ланъя»?       — Как не помнить такое стеклище?       — Помнишь песню принца Цзина? Ну ту, которая «Кровь верных навсегда красна»? Её же писали на основе какой-то народной песни?       — Ага. «Песни о павших за родину», но это — девятнадцатый век, восстание «Белого Лотоса», там вариантов до черта.       — Скинь мне то, что у тебя есть. Пожалуйста.       Простейший анализ текста показал, что «Песня павших за родину» цитирует это четверостишие. Я ещё раз открыла файл и заметила, что одну из страниц, где вероятно, было промежуточное четверостишие, аккуратно так вырезали ножом. Вопрос: кто мог это сделать?       Домой я плелась, как после тяжёлого экзамена, и вяло думала, что надо вернуться к переводу «Запретной любви», ну а что, кино красивое, главная героиня отлично играет, император — отморозок, всё как мы любим…. А потом я вспомнила щенячьи глазки её воздыхателя — чекиста-псевдоевнуха и меня аж перекорёжило. Всякий раз, когда я его вижу в кадре, думаю, что эту суку мало повесить. Дойти бы к психологу и отнести ей наш семейный скотомогильник, но у меня нет лишних трёх штук.       …Прабабушкин портрет бабушка решилась вытащить из комода и повесить на стену только после перестройки. Всю жизнь она старалась вести себя тихо и не отсвечивать, и ругала маму, когда та принялась стиляжничать. Но бабушка вообще была тот ещё пирожок с тревожкой.       Подведём итоги: неведомо как стихи о сливе всплыли в девятнадцатом веке, хотя, скорее всего, это общее место и там надо делать большой текстологический анализ, который потянет на здоровенную монографию.       Никто не будет тратить такие ресурсы на настолько мелкую тему. Лучше подумать о том, что мой автор очень, просто-таки вопиюще традиционен в использовании образов, но как раз такое тогда ценилось. Я не смогу взять для научной статьи анализ образа сливы, слишком уж она затасканная, лучше сосредоточиться на потустороннем, холоде и льде, тем более что в следующем стихе мой красавец подложил мне вот такую свинью.       Сначала я не поверила своим глазам и решила, что передо мной мистификация. Я ещё раз выписала все иероглифы, проверила все ключи, а узор всё равно складывался в эту ебучую сливу!              В двенадцатом месяце еду прочь дальней лесной тропой.       Иглы мороза шьют саван для озимых в бедных полях.       Тяжко на сердце. Слушаю, жду, остановив коня:       Голос кукушки почудился мне средь рыданий пурги.              Моя кукушечка скоро заверещит и отчалит в теплые края. Ничего, что она начинает петь только поздней весной, а не в декабре?! Хотя, здесь, конечно, это никакое не наблюдение за природой, а сплошной символизм. Плач кукушки у китайцев всегда означает страдание, горе, до срока закончившуюся жизнь. Цитату из «Пушкинских эпиграфов» здесь не узнал бы только ленивый и тупой. Ладно, Тарковский — величина, а цитаты про «иглы мороза» я точно ещё у кого-то видела. «Эпиграфы» — это 1980 год, а вот перед Первой мировой у нас много переводили поэтов поздней Цин. Да, так и есть, у Чэнь Мэйсуна в его поэме «Благородный лебедь в ледяных водах смерти» есть эти морозные иглы, а он, в свою очередь, взял их…       И тут у меня отвисла челюсть.       Матерь императора Цяньлуна до того как стать вдовствующей императрицей Шуцин писала стихи и песни, и вообще слыла одной из лучших исполнительниц музыки для гуциня. У неё есть поэма, посвящённая смерти любимой подруги — супруги Хуэй — в родах.              …Три меча пронзили мне сердце.       Три утраты вовек не оплакать.       На дворе длится год второй месяц.       Землю и сливы укрыл белый саван.       Его ледяные иголки тянут силы       И кровь из живых.              После этого я позвонила Эн Эн, потому что не смогла опознать источник цитаты.       — Вот это работа, Кать! Поищем по антологиям. Кстати, вы думали, при чём здесь сливы?       — Мы почти не знаем личных имён женщин из императорского гарема эпохи Цин, только их придворные звания, но, возможно, в имени супруги Хуэй был иероглиф «слива», а может, здесь игра омонимами.       — Вероятно, так и есть.       Скажу честно, время до середины октября я не помню. Я лихорадочно строчила статью и как-то само собой оказалась на кафедре в должности лаборанта-методиста. Очнулась я только на выступлении нашего унылого физрука, цельнотянутом из интернета. Все отчаянно хотели спать или свалить на банкет.       И тут я.       — Добрый вечер. Буду краток. Тема моего доклада: «Мотив холода, льда и мороза как метафоры преждевременной смерти в придворной лирике поздней Мин» и его рецепция в русских вольных поэтических переводах.       В тот день я зажгла без спички, хотя от страха (я ненавижу публичные выступления) пару раз накосячила с тонами.       — Кать, всё же хорошо, вы чего так волновались?!       — Нервы, Наталья Николаевна.       Под новый год нас с Эн Эн обрадовали новостями про полугодичную стажировку.       Только остатки воспитания мешали мне орать. Мама, узнав об этом, притащила шампанское.       — Ну и хорошо, ну и съездишь, отдохнёшь от нашего дурдома. Может, когда вернёшься, всё и закончится.       Отдыхать мне было некогда. Столько зубрежки и тупой, совершенно ненужной муштры я не видела даже на первом курсе. Да, потому что нас учили думать и делать, а не вбивали мышление идеологией и покорность.       Я скучала по нашим девчонкам — здешние парни и девочки оказались совсем умучены родителями-достигаторами и учёбой. Никогда прежде я не радовалась, что моя мама всегда была на моей стороне, не парилась из-за троек по алгебре, а с нашей вечно орущей физичкой Эмилией Дмитриевной отправилась ругаться сразу же, как только я пришла с двойкой и в слезах.       — Ваша дочь — хабалка и нахалка!       — Моя дочь всего лишь сказала, что понимает стихи. Сейчас кричите вы.       — Я узница концлагеря и герой труда!       — А что, это даёт вам повод и право вымещать злобу на чужих детях?       — Да они малолетние фашисты!       — Единственная фашистка здесь вы.       Мама добилась тогда, чтобы нам поставили спокойную и вменяемую Ольгу Николаевну, которая умела объяснять полным деревьям.       Значительная часть здешних преподавателей была ещё хуже Эмилии Дмитриевны и превращала учёбу в помесь лютейшей конкуренции и «Королевской битвы» Косюна Тамаки. И я, отчаянно не желающая в это впрягаться и учащаяся для себя, подозреваю, у многих вызывала разрыв пуканов.       Мы с Эн Эн много ходили на поэтические вечера, где рассказывали о кросс-культурной коммуникации. На одном таком вечере обсуждали роман здешнего молодого писателя, который уполз наше всё Александра Сергеевича Пушкина и отправил его приключаться в Китай. К моему удивлению, написано оно было почти прилично, правда, у шефа жандармов Бенкендорфа выходил просто неприличный китайский юст в сторону поэта, которого его отрядили пасти.       — Слушай, брат Цао, ты меня прости, но граф Бенкендорф к тридцать девятому году был усатый, седой, старый и женатый!       — Разве это кому-то мешало?       — Хотя бы Бенкендорфа замени!       — А на кого? Дубельт же тупой! Лучше скажи, стихи точно хорошие?       — Вполне! — подали голос с задних рядов. — Хотя, брат Цао, твой поэт слишком похож на Ли Бо.       Я обернулась. У стенки стоял высокий человек с совершенно лисьей улыбкой и снежно-белыми, наверняка выкрашенными антоцианином волосами. И в белом костюме от Армани.       Бедный брат Цао совсем скис.       — А по мне, — возразила я, — добротная стилизация. Писал же Пушкин «Подражание Корану». Я не видела вас раньше.       — Чжэнь Янь. Любитель поэзии и хорошо поесть. А каким ветром к нам занесло заморскую гостью?       — Я писала работу по минской придворной лирике. Кажется, она чего-то стоит.       — Не сомневаюсь. Расскажете?       Арбитр постучал в гонг.       — Господа, время, время!       Этот Чжэнь Янь вызвался меня провожать. Сначала меня это напрягло, но через пятнадцать минут оказались, что передо мной чистая шестерка по шкале Кинси.       Столько комплиментов мужским задницам я не слышала даже от Ломиэль.       — Главное, если решишь закрутить курортный роман, не связывайся с маменькиным сынками. Лучше выбирай лётчиков.       — Почему?       — У них форма красивая.       Я рассмеялась и как-то само собой в лицах пересказала популярную песенку девяностых, ну, ту самую: «А ты не лётчик».       На строчках: «По осанке не видно, кто с Лубянки, Анке» и «Вот нафига мне, граждане, такой аэроклуб, частично друг мой ситцевый, а в целом душегуб»,— этот Чжэнь Янь заулыбался, а на финале: «Я снова одинокая, но лучше никого, чем эти истребители народа своего», — захохотал.       — А ты весёлая, заморская гостья. Говоришь, этот твой поэт служил при дворе…       — Того самого правителя, которому даже личного имени не пожаловали, так он всех достал.       — О, достал — это не то слово.       Слово за слово, я вплела цитату про морозные иглы, а у моего спутника вытянулось лицо.       — Как много сокровищ похоронено в старых архивах, а ведь я от него не слышал…       — От кого?       — От моего мужа. Он у меня как раз лётчик. Лучший пилот нашей гражданской авиации.. Давай я вас познакомлю, А-Сюй очень любит умных людей, а вот как раз и он! А-Сюй!       Навстречу нам шёл невозможный красавец в тёмно-синей лётной форме.       — Ты с дамой, лао В… Чжэнь?       Он смотрел на меня так, будто не верил своим глазам.       — Дама изучает поэзию, А-Сюй. Она знает очень много интересного. Например: «Горе в столице, плач при дворе, страна повергнута в прах: крылья ярчайшей птицы отныне трепещут на южных ветрах». Хорошие стихи, правда ведь?       Несчастный пилот покраснел и ответил холодно:       — Обычная добротная версификация. Безделица.       — Научное открытие, — возразила я, — и моя возможная диссертация.       Ну а что, своей работой я имела полное право гордиться, даром что товарищ Чжэнь вёл стрельбу глазами по площадям.       — А-Сюй, давай сначала мы накормим молодую талантливую учёную, а потом познакомим её с красавцем, пока здешние маменьки со всех сторон не обложили?       Скажу честно, из ресторана я еле унесла ноги.       — Я же лопну!       — Катя! — этот шут гороховый схватился за сердце и изобразил вселенскую обиду. — Катя, ты меня обижаешь! Это же ужас что такое, эти современные концлагерные стандарты! Студент должен спать и жрать, а больше он никому ничего не должен! Ну изредка на сессии приходить! Ты же бледная, как умученный во имя родины призрак! А-Сюй, ты чего пинаешься!       — Лао Чжэнь, веди себя прилично!       — Прилично? А это как?       Пока эта парочка препиралась, я сбежала.       Чувствовала я себя при этом шарообразной кошкой Дуськой.       На следующий день товарищ летчик мне позвонил и очень смущённо попросил почитать статью.       — Её ещё править и править!       — Я это переживу.       — Но это другой язык!       — Загоню в автопереводчик, иначе я умру от нытья и воя. Лао Чжэнь, прекрати канючить!       Ну ладно, хочется ему, так пускай.       Мы начали общаться. Пару сомнительных мест в моих рассуждениях мне даже прояснили, рассказав, где мой автор, возможно, использовал диалектные словечки, чтобы уж совсем не ругаться на бывшего-мудилу.       И всё шло нормально, пока… Пока товарищ пилот решил не поработать свахой и не пригласил к себе домой курсанта, как он объяснил, полицейский академии, очень милого и скромного мальчика, при виде которого у меня встала на загривке шерсть.       Я видела нашивки и эмблему в виде цветка сливы на форме.       Я знала, что они означают.       И, конечно, сбежала на балкон курить. В моей голове лирическим баритоном Кобзон страдал по далёкой родине.       «Где-то далеко, в памяти моей сейчас, как в детстве, тепло, хоть память укрыта такими большими снегами».       Меня бросило в озноб. Тому, что товарищ пилот вышел на балкон, я вот совсем не удивилась. Как ни крути, я повела себя очень невежливо.       — Что-то не так?       Я закрыла глаза. Очень хотелось чернюще пошутить, что ничто не выдавало в Штирлице советского разведчика, только волочащийся за спиной парашют.       — Все так, — ответила я не своим голосом. — Вам следовало сразу предупредить, что у вас будет гость.       — Он мой друг и хороший человек.       — Сожалею, но я иностранка. Я в чужой стране, и половина человечества, ты уж прости, в незнакомой обстановке для меня менты. Поправка — русские менты. Да и ваши китайские, — я с яростью затянулась сигаретой, — ничем не лучше.       — Приношу свои извинения. Этого больше не повторится. Тебе совершенно точно ничего с нами не грозит.       Я не стала говорить, что поняла, где учится курсантик, которого товарищ пилот мне так усердно сватал.       Академия внешней разведки, факультет дознания, неофициальное название «Тяньчуан».       — Хотя, — вновь заговорил товарищ пилот, — сравнивать честных государевых людей с вашими работниками правопорядка — вообще-то несмываемое оскорбление. Держи.       Мне в ладонь лёг сложенный вчетверо лист.       — Это что?       — Стихотворение к твоей статье.       Товарищ пилот смотрел на меня испытующе. Я торопливо развернула бумагу, и вчиталась в слова. У меня встал в горле ком, да что там, меня пробрало оторопью и морозом!              Серп мороза рассек       Семя в стылой земле.       Рано оборванный цвет       Ранен этой рукой.              Стихотворение было написано строгим, уже привычным мне уставным письмом, той же самой рукой.