С первого взгляда

Ей не хотелось идти к дяде, все ее несчастья и горести были из-за того, что ему когда-то захотелось укрепить свое положение при дворе. А другого способа, кроме брака ни в чем неповинной девочки, которую он даже и не видел никогда. Ей говорили, что с ее матерью у Ришелье были очень близкие и теплые отношения, но если так, то что ему помешало хотя бы раз встретиться, поговорить хотя бы, с племянницей, дочерью любимой сестры? Он же знал кому он ее отдаёт, не мог не знать. Кардинал вполне был в силах зайти к ней и, ну, поддержать что ли? Но он не то что сам на ее приглашения отвечал короткими записками, в которых, практически, в одних и тех же выражениях отвечал, что он занят и к его большому сожалению не может к ней прийти. Его не было ни на свадьбе, даже не зашёл посмотреть на творения его рук. Чего он боялся и боялся ли? Укора в ее глазах? Ее истерик? Может быть ее слез? А возможно он полагал, что она как-то выскажет свое негодование и боль? Или же ему просто не было до нее дела? Скорее всего последнее. На нескольких балах, где ей надо было присутствовать он тоже не появлялся, а сидел в своем доме на Королевской площади и все. Он не глуп, это она понимала очень хорошо, просто прекрасно понимала. Так значит он должен был туда прийти, тогда бы он смог с ней заговорить, хотя бы посмотреть на того ребенка, которого обрёк на стыд и позор. За ее спиной придворные смеялись. С глумливой улыбкой они нашептывали: “Невинность своего мужа!” А самым обидным, как всегда в таких случаях, было, то, что это — чистейшая правда, ни капли лжи. Первое время Мари Мадлен много плакала. Перед мужем она всегда представала спокойной, без единой эмоции, конечно, не улыбаясь, но водопада слез тоже не было, а значит свою задачу примерной супруги она выполнила. Ей говорили, что женщина не имеет права доставлять мужчине малейшее беспокойство. Ни упрёка, даже если он пришел домой пьяным. Ни звука, даже если он делает ей больно. Рожать следует молча, или издавать насколько возможно меньше криков. Жена — это, если угодно, приятное, как правило, красивое дополнение к поместью, фамильным драгоценностям, оружию, передающемуся из века в век, из поколения в поколение, и, между прочим, к приданному невесты, которым можно распоряжаться по своему усмотрению, как угодно. Мужчина может кричать на нее сколько душе угодно, бить, изменять… Все, что ему заблагорассудится. А женщина не может устроить ему ни одной истерики. Ни по какому, даже по очень вескому и серьезному поводу. Мари Мадлен была довольно послушной девочкой, а поэтому и старалась следовать советам, которые ей дали дома. Встречать маркиза де Комбале с улыбкой она не могла, но сумела не плакать в его присутствии. Она видела по его глазам, что он благодарен ей. Конечно, его честь, в том числе и мужская, страдала не меньше, чем ее, что ему тоже жаль, что он родился таким, родился неправильным. Он тоже не желал этого брака, просто против нее он ничего не имел. Ему не хотелось молодой жены, живой и все же мечтающей о любви. Он старался ее поддержать, хотя бы немного помочь ей, но с каждым разом ее это все больше раздражало, он не знал о ее чувствах ровным счётом ничего, он говорил о том, чего не знает и лишь сильнее разжигал ее злость и обиду на жизнь. Спустя неделю или, может быть, и две она начала молится за его смерть. Он ничего не знал, конечно. Она не исповедовалась, она полагала, что перед смертью успеет, ей хотелось, чтобы он умер, прямо сейчас. Это было грешно, но госпожа де Комбале упорно продолжала. А теперь он мертв. Но она не чувствует эйфорию. Вообще ничего не чувствует. Она опустошена, будто бокал вино бывшее раньше в котором выпили а его со смехом поставили на серебряный поднос, или на стол. Если в ней ничего нет, то и ее, получается, нет. Так? Похоже, что так. Но она ходит по земле. Так? А когда в человека уже нет, но он все ещё существует ему остаётся только лишь умереть. Верно? Но ведь самоубийство — грех, при том такой, за который отправляют в один из очень, очень-очень страшных кругов Ада. Но есть второй вариант: монастырь. И он, наверное, самый лучший. Так не будет ни Мари Мадлен де Виньеро, ни госпожи де Комбале. Она станет всего лишь монахиней, сестрой с каким-нибудь другим именем. Она могла никому не сообщать просто уйти и принять постриг, но решила, что все же лучше будет сказать дяде о своем решении. Все же он — единственный человек, который принял участие в ее судьбе. Даже, если так можно выразиться, выдал ее замуж. Несмотря на то, что жених был неудачен, он что-то для нее сделал, не важно хорошее или же дурное, значит она обязана ему сказать что-то на прощание. И хотя бы раз увидеть. Это ее долг. Теперь она быстрым шагом шла почти бежала к его кабинету. После мужниной смерти у нее проснулось невиданное желание к физической активности. Последние пару недель Мари Мадлен была практически заложницей в своих покоях и протёрла до дыр пару чулок, так много танцевала. Ей было страшно, вдруг, увидеть дядюшку, вероятно, он развил этот ужас из-за невозможности никакого общения с ним, да и общая атмосфера при дворе интриг и таинственности не очень-то располагала к спокойным и взвешенным поступкам и к размеренным мыслям тоже, как это не печально. — Его преосвященство занят. Госпожа де Комбале печально вздохнула, этого и стоило ожидать. — Я хочу с ним поговорить, хотя бы через дверь. Сказать пару слов. — Он занят.— заученно повторил слуга. — Пожалуйста. Я не займу и минуты. Он даже меня не увидит. Неохотно и с недоверием камердинер отошёл от больших резных дубовых дверей в покои. — Дядюшка. Пожалуйста, уделите мне время. Я просто подумала, что вам надо знать, я хочу уйти в монастырь. Не дождавшись ни слова, ни шороха она прикрыла глаза, дабы успокоится и собиралась уйти, но короткое и как ей показалось удивлённое: “Войдите!” Створки отворились и Мари Мадлен шагнула в комнату. Сердце билось часто-часто, ноги подкашивались, но стоять пока удавалось. У него были уже седые волосы до плеч и пронзительные серые глаза. — Вы это правда хотите сделать или это просто, чтобы привлечь мое внимание и, чтобы заговорить со мной. В любом случае рад вас видеть. Очень… очень рад. — Я правда уйду в монастырь, так надо. Ее уверенность таяла с каждой минутой рядом с ним. — Оставьте меня с племянницей наедине,— обратился он к камердинеру. Когда тот вышел Ришелье снова заговорил. — Так вот, дорогая Мария, ведь можно я буду вас так называть? Я хочу вам, видит Бог, только добра и точно могу сообщить, что это не то, что вы себе навоображали, монастырь — всегда ужасное место. Останьтесь рядом со мной, Мария, прошу вас. Остаться рядом с ним? — Если вы боитесь или не хотите вступать со мной в отношения больше, чем дядя и племянница, то не бойтесь, я… я не буду вас принуждать. Так вы… вы… Он замялся. — Я? Да…— осознание пришло с неожиданной четкостью.— Я вас люблю. — Я…. Тоже. И напряжение висевшее до этого момента в воздухе испарилось. Все было хорошо. Она нашла любовь всей жизни. Это точно. И что-то заставило ее верить, он тоже.