Лжидания

Позови меня с собой Я приду сквозь злые ночи Я отправлюсь за тобой Что бы путь мне ни пророчил

— Ну что, сука паршивая, доволен? — пустой взгляд юноши устремился в сияющие озорством глаза, способные растопить голубоватые айсберги, сладко погружая в собственный горячий шоколад. Неизменная умиротворенная жеманная улыбка играла на лице, приобретая для смотрящего издевательский оттенок, а волосы застыли в потрёпанной родной каштановой шевелюре, слегка прикрывая густые брови и пару неярко выраженных морщин между ними — их молодой обладатель явно человек с активной лицевой мимикой. Чуя прекрасно понимал, что фотография перед ним — мирно покоящаяся на надгробной плите с аккуратно выгравированными буквами его бывшего коллеги — не из числа тех, кто способен ответить на его пронзительные вопли, но другого пространства для закрытия гештальтов Чуя найти не мог. А он, уж поверьте, очень упорно пытался. Господи, где он только не искал! На дне жадно осушенного тремя крупными глотками и затем разбитого вдребезги бокала, в тоскливо пустующей последней пачке сигарет на дне кармана, в безразличном кабинете Мори, в зверски раздавленных силой гравитации черепах виновных в смерти бывшего напарника, и, конечно же, дома, в одеяле, с плотно зашторенными окнами, а также на ночных крышах высоток Йокогамы, что так любил посещать усопший, и даже в холле ожиданий ВДА. Но нигде из вышеупомянутых мест не было покоя его душе, в отличие от покойного, тело которой находилось сейчас под землёй, прямо напротив Чуи. Накахара не понимал: то ли это осень безжалостно осыпает его кожу мурашками под тканью черной траурной рубашки, то ли его изнывающее от голода и напряжения тело молит о толике сна, а желудок — о глотке чего-либо, не содержащего алкоголя. Сложно позаботиться о себе, когда в мире стало на одного дорогого человека меньше, а в душе такая раздирающая нутро пустота, что складывается ощущение — трупов здесь на квадратный метр не один, а два — в какой-то из Вселенных Чуя умер вместе с Осаму. Он лично стал свидетелем того, как гулко опускалась крышка гроба над каштановой челкой, словно окончательный вердикт судьи о неминуемом пожизненном наказании без права на посещение родных и передачек; он лично провожал своего бывшего напарника в последний путь вместе с моросящими хмурыми тучами, что безразлично, не останавливаясь, направлялись по своим делам, подгоняемые осенним ветром. В тот день Накахара стоял по правую руку от Огая, низко опустив голову, вслушиваясь в перешептывание хрустящей листвы, не желая слушать всхлипы чувствительного Ацуши, а рядом с ним, прикрывая рот ладонью в своём обычном защитном жесте, Акутагава. Угрюмый Рюноскэ побледнел настолько, что проходящие мимо церемонии наблюдатели могли с лёгкостью его спутать с одним из восставших тел, для которых кладбище стало вторым и уже навечным домом; Чуя выглядел, однако, не лучше: синяки под глазами поравнялись с оттенком собственных глаз. Портовая Мафия и Детективное агентство без лишней шумихи и недопониманий заключили сделку о временном перемирии, общими силами выяснив обстоятельства смерти, и даже Фукудзава, передавая дело в руки мафии, закрыл глаза на то, каким образом последняя расправится с преступной группировкой, заставшей его сотрудника врасплох. Огай лишь понимающе кивнул, когда не отличавшийся кровожадностью Чуя потребовал поручить это задание ему, и уже к вечеру босс получил отчет о вражеских потерях: ни единого выжившего. Никто не мог облачить в слова сложные отношения между Мори и бывшим сотрудником, но тем не менее по приказу босса Мафии могила Осаму располагалась по соседству с могилой Оды Сакуноскэ, и только Чуя молча подметил в этом жесте дань уважения. Слушая речь Фукудзавы как последнего действующего начальника, Чуе пришлось натянуть полы шляпы буквально на глаза, чтоб никто не заметил сужающиеся под ними от происходящего зрачки, а сбитое дыхание превращалось в невинный кашель под неодобрительный взгляд Мори. Запах мокрой земли, прилипавшей грязью к носкам лаковых туфель, отвратительно бил в ноздри, но даже так ему не перебить запах родных Накахаре медицинских бинтов, что чудились на протяжении всей церемонии. Сколько раз ему приходилось хоронить своих товарищей? Издержки его работы, не более, мафиози не привыкать, в точности как и не сосчитать, сколько его людей полегло на собственных глазах и как быстро приходилось мириться с этой новой реальностью, в которой не было места мертвым. Так почему этот раз стал исключением? Почему дрожь в руках не унималась, а подступающая к горлу тошнота не поддавалась никаким фокусам гравитации для подавления в собственном теле. Накахара не верит в происходящее, не может верить, и главное — не хочет. Он мучительно ожидает, что в эту минуту из-за спины явится этот каштановолосый плут в своём обычном нищенском бежевом пальто, промокшем под дождём, на собственные похороны, отвесит парочку суицидальных шуток и получит подзатыльник от Куникиды за отлывание от работы и пару пинков до хруста в ребра от Чуи за то, что заставил испытать весь спектр эмоций потерявшего смысл бытия человека. Интересно, Дазай всегда так себя чувствовал? Потерянным? Накахара склонил голову ниже. Нет, он не плакал, хотя выражение лица соответствовало, а моросящие капли дождя, что каким-то образом пробрались в обход шляпы, придавали ему вид мужественно державшейся из последних сил вдовы. Он не вспоминал их знакомство, наблюдая, как опускается гроб с холодным телом — каждый миллиметр которого успел исследовать — в свежую яму; перед Чуей не мелькали яркие картинки их прежней жизни, подростковых приключений, стычек, стратегических планов и шуток про рост. В рыжей голове всепоглощающая, ничем не объятая пустота, и далеко не от безразличия к покойнику, — то самое затишье перед бурей. Очередная слабая порция медленного осознания накрыла его после церемонии, когда дрожь в конечностях вынудила забыть о ключах машины, а предложение Огая подвезти, к собственному стыду, хрипящим голосом отвергнуто. Накинув насквозь промокшее и оттого потяжелевшее пальто поплотнее, Чуя не обращал внимания на разлившиеся по улицам лужи, пока не заметил прошмыгнувшую мимо него по водной глади белую кляксу. Сморгнув непрошенную с глаз влагу, Чуя рассмотрел бумажный кораблик, несущийся к неминуемой гибели в виде канализационной решетки. Ноги едва не подкосились, а в груди разлилось болезненное тепло, словно молоко с медом, на которое у тебя сильнейшая аллергия, когда воспоминание ярким солнечным лучом пробилось в его затуманенный разум. — Новая шляпа, — с ехидной улыбкой констатировал Осаму на одном из ночных патрулей, замечая на напарнике новый предмет гардероба. — За собой следи, — Чуя нарочно отвернулся, в очередной раз скрывая смущение за вспышкой агрессии. В этот раз головной убор был действительно в некой степени необычен: обмотан все той же красной лентой, но со свисавшей металлической цепью с одной стороны полей и воткнутых серебристых булавок с другой. — Миленькая, но постарайся не звенеть ней как теленок, а то выдашь нас с потрохами своим модным приговором, — парировал Дазай, словно не замечая закипающего от ярости рядом с собой мафиози. — Может, начать тебе цветы дарить, раз всякие побрякушки нравятся? Прежде чем получить ответ, накахаровский кулак пришелся в само солнечное сплетение, выбивая весь воздух из легких, но рухнуть на колени не дает стальная хватка на шее. Откинув голову, Осаму искренне не понимает, почему не может сделать вдох: из-за сжимающейся на его горле чужой руки или из-за пронзительного взгляда пылающих яростью голубых глаз в нескольких сантиметрах напротив. — Цветы быстро вянут, — процедил рыжий, с напускным отвращением отбрасывая от себя задыхающегося мафиози. Вдоволь прокашлявшись и вернув способность к вентиляции легких, Дазай недовольно фыркнул, однако от Накахары не проскользнули хитрые пляски чертиков в карих глазах, что может значить только одно: в больной суицидальной головушке произошел щелчок выстроившегося плана. Конечно же, Чуя был прав, обнаружив утром следующего дня на прикроватной тумбочке и теперь аккуратно сжимая в руках белоснежный цветок — такой же искусственный, как поведение его напарника. Бумажный. Дазай любил оригами — но уже никогда не узнает, что рыжий по сей день хранит этот чертов клок красиво свернутой бумаги в своей квартире, в самом защищённом сейфе. Накахара пришел в себя, лишь услышав, как собственные руки не с первой попытки вставляют ключ в замочную скважину, резко выдыхая сквозь зубы с понимаем, что, если до утра от собственной квартиры останется песчинка на песчинке, это будет что ни на есть настоящим чудом его выдержки. Рыжие волосы метались по полу гостиной, кулаки яростно бились об стены, стараясь в очередном порыве не взвыть к способности, а голова наливалась свинцом от очередного опрокинутого бокала. Чертов Дазай, вот так просто взял и сдох, наплевав на то, что билет на тот свет ему обязан был выписать исключительно Чуя Накахара, во всей своей красе готовый воскресить бинтованного ублюдка, чтоб самолично отправить пинками в ад. Рыжий не удивится, что со способностью заговаривать зубы тот уже выпросил для себя личный котёл и пару бесов в роли слуг в придачу. Да что там, пока Накахара бьётся в истерике, Дазай вполне мог стать правой рукой хозяина Преисподней — в таком случае Чуя обязательно догонит, свергнет и займет место, как при жизни, но в этот раз бинтованному отродью будет некуда деваться: вряд ли его переведут в райское агентство даже при всем его желании. Как жаль, что Осаму снова не включил его в свой грандиозный план, в очередной раз бросая на произвол судьбы, ведь до пламенных объятий нужно было прожить ещё целую жизнь. Жизнь без Дазая. Тонкие пальцы сминали жилет на плечах в попытках обнять собственное тело, а затем, почувствовав удушающий комок в горле, рвущийся наружу надрывными всхлипами, рыжий резким движением сорвал с шеи кожаные портупеи. Чёртов Осаму. Чуя пил уже не стесняя себя, прямо с горла, не оставив в своих действиях ни капли элегантной эстетики, что изо дня в день обвивала его облик, как чёрный плащ, накинутый на плечи. В рыжей голове что-то щелкнуло, когда шатающейся походкой, дойдя до кухни, он открыл дальний ящик, выудив из самого дальнего угла неприметный бокал, очередной из его коллекции, но лишь владельцу квартиры известно — нихера не обычный. Дазай пил виски, но бывали случаи, когда он изменял своим привычкам, находясь в приподнятом настроении и прося начинающего коллекционера налить что-то на свой вкус, обязательно добавив: «Надеюсь, там яд, Чуя». Когда-то давно был бокал Дазая, и никто никогда не сможет выбить из голубоглазого признание, почему тот хранил его столько лет у себя. Одна рука выскользнула из перчатки, обхватывая хрусталь, теребя ножку посудины в руках, смотря в одну точку на серой стене и одновременно с тем в никуда — полная прострация. На дрожащих ногах, парень не помнил, как оказался на балконе, и в любом другом удобном случае с удовольствием вдохнул прохладный воздух с примесью мокрого асфальта, полюбовался ночными огнями города — но сегодня они замерли сплошным размытым пятном в пелене его глаз. Осенний ветер хлестал лицо, растирая по щекам наконец хлынувшие соленые слёзы, но Чуя не переставал задыхаться, ему не стало легче, никак нет, грудную клетку по-прежнему терзало тысячи кнутов с тонкими лезвиями прошлого и недосказанного на окончаниях. Накахара стискивал зубы, закусывал щеки и впивался ногтями в собственные ладони, скинув злосчастные перчатки, как только переступил порог балкона. — Чертов Дазай, — вырвалось из зажатых челюстей между надрывными всхлипами, а затем рыжий вовсе опустился на колени, хватаясь рукой за перила в попытках приобрести хоть какую опору, а другой — за огненные пряди, раскрывая рот в немом крике. Дазая больше нет. Дазая нет. Это не укладывалось в голове, этого просто не может быть, он же чёртов суицидальный бессмертный придурок, который выползал из таких передряг, из которых, казалось, невозможно было выбраться, не лишившись как минимум пары конечностей. Как он мог просто взять и сдохнуть в такой обычный будний день, не по собственной воле, на очередном задании, что даже повышенной опасностью не числилось. Постарел, растерял хватку? Или рядом не было рыжего напарника, покорно бросавшегося в бой на защиту стратега? Накахара поднял голову к небу, где россыпью белых веснушек на черном небе с немым сожалением наблюдали звёзды, стараясь не тревожить отчаянного юношу. Но Чуе было плевать на непричастные к произошедшему небесные светила, потому он яростно закричал каждой звезде в лицо, заставляя их покрыться стыдливым румянцем, а некоторых опустить головы исчезая с небосклона. Интересно, звёзды способны на самоубийство? В отличие от звёзд, Накахаре не пришлось бы накладывать небесным светилам свежие бинты на тонкие, измученные лезвием запястья, сетуя под нос об идиотских наклонностях их нового обладателя. И Чуя никогда не признается в том, насколько ласково трепали эти ладони его макушку после проделанной работы отнюдь не из благодарности: ни за медицинскую помощь, ни за то, что под его ногами силой гравитации вновь оказалась чёртова табуретка, с которой неудачный самоубийца успел шагнуть в пустоту. Чуя поглядывал на бокал в руках, жалея, что не нашел чего покрепче. Ему б сейчас весь запас водки Достоевского влить в глотку и отключиться на собственном полу на пару дней, недель, лет или жизней. Накахара продолжал метаться в своей голове не в силах унять дрожь в конечностях — тоннельное зрение, временное явление, при котором человек в ужасе не видит выхода из сложившихся обстоятельств, не в силах как-либо прояснить мысли. Горе и непонимание захлестывали с головой, заставляя сходить с ума от горечи потери, выбившиеся рыжие локоны опустились на взмокший лоб. Суицидального ублюдка больше нет. Разве не праздник? Чуя должен быть рад за него, поднимать голову к небу и восторженно кричать в небо «Мечты сбываются, а, Осаму?», после чего накрыть праздничный стол с похоронным маршем на фоне, вознести в воздух бокал коллекционного вина и элегантно отпить пару глотков, пряча улыбку на губах в посудине. А затем как ни в чем не бывало пойти принять горячую ванную и лечь на шелковые простыни, сладко засыпая, даже не вспомнив на утро, как там зовут того идиота, что никак не мог найти смысл своего существования и, не сказав ни слова, бросил верного напарника пару лет назад, зато наконец обретшего покой. Жаль, не от рук Накахары, но ничего не поделать. Чуя обязан так поступить, никаких сомнений. Но вместо этого он заливается безудержным истерическим смехом, прикладывая руку в попытках зажать себе рот, а из глаз нещадно продолжают брызгать слезы, словно два синих айсберга наконец — впервые за долгое время — оттаяли. «Если бы ты остался — я бы смог тебя защитить», — крутилось в рыжей макушке, из-за чего бессилие снова сменилось беспощадной агрессией, рычание рвалось из глотки, кровь кипела и Чуя уже не понимал, взбухали ли это на руках вены от крепко впивающихся ногтей в ладони или смутная печаль нашла выход без позволения хозяина. Его сила, его проклятие, его нечеловеческая сторона, которую под силу нейтрализовать лишь одному человеку, и тот, блять, взял и сдох, оставляя Чую с монстром внутри себя один на один. А ведь если Смутная Печаль возьмет верх, то похороны будут завтра уже у Накахары. Мысль непозволительно задержалась в обезумевшей от горя голове, пуская корни, а на пьяном языке крутились сладкие слова, что стали бы последними. Если бы суицидальные наклонности были болезнью, передающейся воздушно-капельным путем, то тело Дазая стоило сжечь в защитном медицинском комбинезоне как при черном море, потом что Чуя, кажется, заразился. Обида, застрявшая немым комом в горле, мягко нашептывала в жестокое, но по-прежнему человеческое сердце: «Он оставил нас, оставил снова, в этот раз нас никто не спасет, он знал, что без него мы не выживем, и все равно ушел». Юноша прикусил до крови язык, когда слова стали невольно вырываться из горла, мотая головой в отчаянных попытках выбросить неадекватную затею. Осаму ведь все равно не пожалеет о своем выборе ни тогда, когда бросил его в Портовой мафии, ни сейчас, когда пара слов — и Чуя разрушит все вокруг, в том числе себя. Но подавить эдакую вспышку невинного подросткового бунтарства с целью привлечь внимание и показать, топнув ногой — «Ишь, до чего меня довел!» — не получалось, не то что искоренить. Даже после очередного болезненного осознания, что Дазай не рассмеется в ответ — не забыв пошутить о том, что поведение Чуи соответствует его росту, — не погладит мягко по щеке со словами «Отдыхай, Чуя», заставляя проклятье скрыться глубоко в хозяине, возвращая человеческий облик, отступать поздно. Осаму Дазай больше его не спасет. В какой-то момент чаши весов в душе угнетенного болью утраты юноши пошатнулись, заставляя замереть в прострации почти не дыша. Если погибший всю жизнь чувствовал такую же раздирающую пустоту, безысходность и бренность своего существования, что воцарились в сжавшейся болью грудной клетке, — Накахара все ему простит, потому что это правда абсолютно невыносимо. Чуя не видит смысла жить дальше, без ублюдка с мягкими, пушистыми каштановыми волосами, что видел в нем человека. Без скумбрии с до омерзения очаровательными, длинными, пальцами. С всегда прохладными ладонями, в которых Чуя однажды опечаленно заметил насмешливо короткую линию жизни, не выглядывающую из-под намотанных выше запястья бинтов. Без напарника, чьи шутки не давали заскучать во время наблюдений за целью, а стратегии — серьезно пострадать на поле битвы. Без Осаму, в чьих объятиях с запахом медицинских бинтов он, будучи подростком, нуждался после особо тяжелых вылазок, чьи кофейные глаза с золотыми нитями тайком разглядывал в лучах солнца, а за каждым ударом в ребра прятал смущение от собственных, порой непослушных мыслей. Почему Чуя не сказал ему тогда? Возможно, все было бы иначе. — Что ж, — хриплый шепот бессознательно сорвался с потрескавшихся губ, — даровавшая мне тёмную немилость… Чуя закинул голову к небу, беспомощно улыбаясь сухими губами, игнорируя тянущую боль в пояснице — органы продолжали изнывать от недостатка воды — не в силах развидеть образ любимых кофейных глаз под темными пушистыми ресницами, мягкой улыбки с парочкой малозаметных шрамов у края губ на фоне распростертой над ним бесконечной Вселенной, чья мощь и красота для Накахары меркла, не имея никакого значения без Дазая. Что ж он в таком случае здесь забыл? Ах да, нужно закончить активацию проклятия, и все закончится. Очередную порцию болезненных воспоминаний, разбавленных хриплым, беспомощным шепотом и ощущением монстра, довольно раззявившего пасть в оскале, предчувствуя вкус свободы, приостановил въевшийся тревогой дверной звонок. И судя по настойчивости, уже не первый. Кто бы это ни был, еще секунда — и непрошеный гость познал всю суть нечеловеческой стороны члена исполкома. Зависнув на несколько томительных секунд в неясной нерешительности, Накахара с злобным рыком тяжело поднялся на ватные ноги, проклиная всё, на чем свет стоит, и параллельно на ходу пытаясь отгадать, кому он внезапно понадобился сразу же после похорон бывшего напарника, поплелся к двери, однако с грохотом приложился подбородком об собственный пол. Глупо моргая в непонимании, рыжий с трудом перевернулся на спину, поджав к себе ноги. И когда он успел пролить вино? Прищурив глаза, стараясь разглядеть в темноте квартиры — благо от балкона, пронизанного лунным светом, далеко не успел уйти — саднящие стопы и игнорируя продолжавшуюся истерическую трель дверного звонка, что эхом отдавался болью в висках, парень недовольно цыкнул. Чуя поскользнулся вовсе не на алкогольном напитке, а на собственной крови, каким-то образом не заметив воткнувшихся в кожу осколков разбитого собственными руками вдребезги бокала. Обернувшись вокруг, рыжий с сожалением не обнаружил кровавых следов по всей жилой площади — тогда бы ночной гость точно пожалел о своем визите. Не секрет, что все, кто хоть немного знаком с молодым рыжим боссом Мафии, заметили изменения в обычно элегантном, харизматичном и рассудительном юноше, что за один неожиданный звонок от вражеского агентства превратился в измученную, озлобленную на мир серую мышь, не оставив и следа своей былой спеси. Никто не осмелился остановить его, когда мафиози пулей вылетел из кабинета, впервые за долгое время забыв облачить рыжую макушку в шляпу, и даже Мори, к которому вести дошли, конечно, куда быстрее, лишь с сожалением покачал головой, наблюдая из панорамного окна своего кабинета за крохотной точкой, в бешеном темпе седлающей красный байк. Первой мыслью проскользнуло предположение, что за дверью Рюноскэ. Всё же ни от кого не укрылось из виду состояние и этого члена состава мафии, словно тот потерял не бывшего терроризирующего наставника, не имевшего жалости в способах спартанского воспитания, а отцовскую фигуру, чьей похвалы тот больше никогда не дождётся. Чуя покачал головой, внезапно осознавая такие очевидные вещи. Дазай придавал смысл существованию заблудшему в трущобах Акутагаве, и даже самовольному, независимому Чуе, а сам всё это время ходил в кромешной тьме из угла в угол, потеряв надежду зацепиться за что-либо в этом мире. Чем больше Накахара погружался во внутренний мир этого человека, тем больше ему становилось дурно. Из размышлений вновь вывела трель, на что юноша преодолел расстояние в два больших кровавых шага, яростно распахивая дверь, не церемонясь с вопросами или глазком. На пороге его квартиры вместо предполагаемого Акутагавы или, что больше ожидаемо, Мори, разворачивается невероятная картина, которую он точно не ожидал увидеть, пребывая в неуравновешенном состоянии с недельным алкогольным опьянением в подарок. Рыжеволосая девушка отчаянно-решительными голубыми глазами с плескавшейся в них надеждой с минуту смотрела то на юношу перед ней, то на свёрток в руках, покачивая его лёгкими движениями, давая опешившему хозяину дома, с которого ярость как рукой сняло, прийти в себя. — Думаю, спрашивать, вы ли Чуя, бессмысленно, — первой подала голос незнакомка, на что Накахара с минуту глупо моргал, окидывая девушку взглядом. Парень наотрез не захотел включать свет в собственной прихожей, из последних крох гордости не желая выставлять напоказ своё состояние, но желтоватого освещения этажного коридора за спиной девушки вполне достаточно, чтобы разглядеть её. Только слепой не заметит, что чертами лица они смутно похожи, из-за чего в пьяной рыжей голове уже вырисовывался сценарий, в котором гостья окажется его когда-то разлученной в глубоком детстве сестрой, узнавшей о брате-мафиози и преодолевшей зачем-то такой длинный путь, но у Накахары не могло быть ни братьев, ни сестер — он даже не совсем человек. Вот только Дазая было в этом не убедить: шатен напоминал из раза в раз о том, что Чуя для него куда человечнее. Дазай. Ярость хлынула в жилах с новой невиданной силой, возвращая место у руля, и он уже готов было брезгливо захлопнуть дверь перед незнакомкой, рыча «Убирайся», не дожидаясь объяснений, и вернуться к своим страданиям. Неужели ему нельзя хоть несколько дней, месяцев, лет или жизней пожить в жалкой атмосфере убитого горем мафиози, поскорбеть за столь важным человеком в собственном жилище? Но девушка, весьма быстро смекнув настрой хозяина, спохватилась, не давая парню и шанса совершить задуманное, и выпалила то, от чего у Накахары чуть было снова не подкосились ноги, лишь чудом удерживаясь в вертикальном положении. — Это ребенок Дазая, — протараторила рыжая незнакомка, зардевшись. — Наш с ним ребенок. Чуя немигающе пялился то на нее, то на свёрток в руках, шагнув назад от обоих, как от прокаженных. На целую минуту в прихожей воцарилась мёртвая тишина, ведь ее хозяин погрузился в кататонический ступор, и казалось, даже ребенок на руках женщины перестал сопеть, боясь нарушить ее. Ни о какой-либо девушке и тем более их чаде Дазай никогда не упоминал ни в одной из их недавних немногочисленных встреч, но разве они настолько с Чуей близки, чтоб делиться подобным? Однако Детективное агентство также не обмолвилось ни словом о связях покойника, да и на похоронах Чуя её не видел, но если быть честным, он не то чтобы рассматривал собравшихся, сосредоточившись на принятии смерти товарища. Накахару выворачивало уже не только от скорби: в копилку добавились душащая, необоснованная, но столь сильная обида и непонимание, ведь даже мельком взглянув на сверток, он с лёгкостью уличил в нём черты лица Дазая, в особенности эти чёртовы коньячные глаза, что уже неделю мучали его кошмарами, стоило лишь прикрыть веки. Он искренне старается сдерживать рвотные порывы, продолжая окидывать «новообретенную сестру» неверящим взглядом, в ожидании и девушка, избегая взгляда хозяина квартиры, продолжила: — Мы скрывали из-за его опасной работы, думаю, ты понимаешь. Это вышло случайно. — Девушка бросила быстрый взгляд на сопящий свёрток, отчего потребность в объяснении «это» отпала. — Но он попросил оставить малышку. Воспоминания нахлынули на голубоглазую девушку, отчего та невольно стиснула ребёнка крепче, прижимая к груди. Это был её первый рабочий, если так можно выразиться, день, и первым её клиентом стал кареглазый смазливый молодой юноша: не каждой новой обывательнице публичного дома так везёт. Конкретно этот дом похоти и греха находился в распоряжении Портовой мафии, потому, как объяснили новенькой, немолодые мафиози являются частыми посетителями, однако, как выяснилось, Осаму был уже не из их числа. Рыжая девушка, ступившая на скользкую дорожку не от хорошей, обеспеченной жизни, всё задавалась вопросом, почему он выбрал именно ее в тот злосчастный день, но видя перед собою такого же рыжеволосого Чую — имя, что её первый клиент случайно простонал в их первую ночь, — всё стало на свои места. Вот как в жизни бывает. Первый блин, как говорится, комом, а точнее, незнание элементарных правил предохранения со стороны девушки обратилось в рыжеволосую, кареглазую малышку, что сейчас спала на руках матери у чужого порога. Осаму, до которого дошли вести о возможном отцовстве, попросил оставить ребенка, а с появлением того на свет у шатена не осталось сомнений в своей причастности к зачатию этого маленького кареглазого ангелочка. Чуя отвернулся в попытках найти в себе силы осмыслить происходящее. — Он уже неделю как не навещал нас, и тогда я все поняла. Дазай был порой безответственным работником, ужасным другом, неверным напарником, но, как выяснилось, чудесным отцом. У малышки было все: своя кроватка, игрушки, количество которых превысило нужное для шестимесячного ребенка, отборное детское питание, — а матери больше не нужно было работать, пороча свое тело и оставляя кроху без присмотра. Даже после тяжелого рабочего дня Осаму направлялся не в свое общежитие, а в арендованные неподалеку апартаменты — чтобы лично убаюкать рыжеволосого ребенка, напевая под нос придуманную на ходу колыбельную. А затем, уложив кроху в огражденную кроватку, которую он ласково называл тюрьмой детского режима, сам засыпал от усталости на стуле подле. «Видел бы Чуя эти милые щечки», — с тоской проносилось в каштановой голове почти каждый раз, когда он брал ребенка на руки, — по этой причине никаких отношений, помимо дружеских, с матерью чада у них не вышло. Уже не сосчитать, сколько раз его фантазия, словно заевший калейдоскоп, складывала картинку счастливой семьи, в которой Чуя учит малышку ходить, не давая гравитации и шанса уронить их ребенка, как Чуя дает подзатыльник за дазаевскую авторскую колыбельную «Не ложися на краю, придет мафиози, укусит за бочок, утащит в лесок», как смущенно хлопает ресницами, когда Дазай перед работой целует в рыжую макушку сначала девочку, а затем его. Тяжело вздохнув и в очередной раз проигрывая накатившим несбыточным мечтам, Осаму не сразу заметил вонзившийся в жизненно важные органы нож, казалось бы, от случайного прохожего. Однако перед глазами вместо реальной картины насмешливых сливовых глаз с выбивавшейся темной, цвета черного гиацинта прядей челки и собственных окровавленных рук, державших место ранения, на которые рефлекторно упал взгляд, — Осаму видел не кровавые брызги, а огненные волосы, что, казалось, уже поселились у него под венами, с запахом вишневого шампуня и примесью табака, а затем, с грохотом свалившись на землю, уловил голубые глаза в оттенках чистого неба и золотые нити карих в бликах солнца. — Чуя… Хрипло. Бессильно. Отчаянно. Поздно. Дазай не был готов к отцовству: даже став на путь праведный, разорвав связи с Портовой Мафией, он не изменил своего мнения насчёт бессмысленности собственного бытия, а также человеческих ценностей, и не собирался передавать эту бренность наследникам, но судьба распорядилась иначе, и, сам того не заметив, у Осаму появился смысл возвращаться домой без ранений с опасных заданий не только потому, что так вбил беспрекословной вирусной программой в его голову Мори, а потому что руками в гипсе неудобно укачивать свою дочь, одним глазом — читать сказку, а простреленными насквозь мозгами — мечтать о жизни обычного семейного человека, которого дома ждут два рыжих чуда какой-то параллельной вселенной. И позже на Чую снизойдёт самое тяжёлое для него осознание: Осаму больше не хотел умирать. — В агентстве сказали, он погиб при исполнении, — уже тише продолжила девушка, не двинувшись с места, — а затем их сотрудник, мальчишка в очках, дал твой адрес. Я удивилась, но, увидев тебя, все стало на свои места. — Я не понимаю, — впервые подал дрожащий, на грани отчаяния голос Чуя, бегая влажными глазами по девушке и облокотившись о стену рядом. Благо лестничная площадка пустовала, ибо парень не в состоянии вспомнить элементарных правил приличия и позволял разворачиваться драме прямо на пороге. Воспользовавшись замешательством мафиози, девушка впихнула ему в руки сверток, заставляя того инстинктивно принять дарованное. Чуя уставился на ребенка в руках, что открыл широко глаза, чувствуя смену обладателя, но не начиная плакать — бесстрашная, как отец. За нее этим сейчас займётся Накахара, что непонимающе сверлил взглядом мать чада. — Пойми меня, — понуро начала она, стыдливо косясь на ребенка, — мне всего двадцать один год, у меня нет собственного жилья, достойной работы, а теперь в придачу клеймо матери-одиночки. — Рыжеволосая отвернулась, тяжело сглотнув, пока Чуя давился воздухом, медленно приходя к осознанию, с какой целью та к нему явилась. — Стой, ты не можешь вот так. Мир рехнулся? Какой с мафиози, чьи руки не то, что по локоть, а по плечи в крови, отец? — Что? Ты хочешь оставить? — если бы не бурлящая ярость в венах, мафиози и этого не смог прохрипеть. Все накатилось на него разом: смерть человека, которого он любит, но который его когда-то уже оставил, новоявленная мать его ребенка и, собственно, ребенок, которого она свалила на шею юноши, и тот никогда не признается, каким теплом в эту минуту в груди отзывается частичка Дазая в собственных руках. — Он любил тебя, он бы этого хотел, — последнее, что он услышал от нее, прежде чем та, кинув последний, полный пристыженного сожаления взгляд, зашагала прочь, оставляя бледного, как слоновая кость, парня уже не одного в квартире, которой в его парадигме на утро не должно было существовать вовсе, не то что обзавестись новым жителем. Чуя тихо закрыл дверь, медленно оседая по ней на пол, боясь потревожить непонятное для него существо в пеленках, что не подавало признаков страха перед грозным мафиози, обжигая своим теплом руки, но не так, как Порча, которая должна была вот-вот похоронить своего хозяина заживо. Они долго рассматривали друг друга, голубые айсберги снова наткнулись на горечь черного шоколада, пока ребенок в руках не зевнул, инстинктивно прижимаясь и возвращая новоиспеченного опекуна к реальности. Чертыхаясь под нос, Чуя нашел в себе силы встать, чтобы поплестись в спальню, аккуратно шаркая на ощупь рукой по стене в поиске настенного светильника — не основной свет, но хоть какой-то выход из всепоглощающей тьмы. Интересно, с появлением малышки Осаму тоже увидел мелькающий на горизонте бури спичечный блик?

***

Вот так Осаму Дазай забрал себя и тут же подарил новый смысл жизни Чуе в виде частички себя — Чуе, которому по прошествии недолгого времени пришлось вставать раньше положенного времени, чтобы аккуратно расчесать неподатливые рыжие волосы изворотливой девчонки, что уже вовсю ныла, запрокидывая голову, когда гребень проходился по запутавшимся после сна прядями: — Я хочу увидеть дядю Мори перед школой! — Дядя Мори, как нормальный человек, спит в такое время, не дергайся, — с намеками на раздражение мужчина боролся с запутавшейся в волосах расческе, проклиная чертову генетику Дазая. Конечно же, он, как правая рука босса, знал, что Огай действительно спит в это время — в кресле своего кабинета после прочтения очередного отчёта. — Но дядя Мори говорил, что свободен для меня в любое время, — повернулась к нему рыжеволосая с таким знакомым щенячьем блеском в карих глазах, что Чуя, нахмурившись, вглядывался в них снова и снова, ловя образ минувших дней, и, развернув голову непослушного ребенка обратно, тяжело вздохнул. Из-за плотного графика и ненадежности нянь, не способных управиться с особым характером и хитростью этого ребенка, как только тот научился ходить и говорить, приходилось таскать ее с собой в альма-матер. В штабе не задавали лишних вопросов личного характера, а валять дурака было проще из-за якобы унаследованных рыжих волос, но Огай, от которого Чуя тоже решил скрыть правду о внезапном появлении наследницы, на то и босс самой опасной и изворотливой организации Японии, что не повелся в первую плохо сплетенную ложь от Накахары, и тому оставалось лишь гадать, догадался ли хирург, чьего ребенка он так радужно принимает у себя на рабочем месте, закидывая без каких-либо причин подарками и прикрываясь очередным «выпишу с твоей премии». Однако один случай не оставил у него никаких сомнений. Чуя давно не отмечал своего дня рождения, но девочку, что с горящими карими глазами ждала этот день, скача в предвкушении, потому как молодой отец организовывал запоминающийся праздник с огромным шоколадным тортом и обожаемым крабовым салатом, лишить такой привилегии он попросту не мог. Выпавший в рабочий день праздник пришлось отложить до окончания рабочего дня мафиози, и тот, стараясь закончить со всеми делами пораньше и прося сгоревшего от нетерпения ребёнка не шуметь, неожиданно получил звонок от босса — немедленно зайти к нему в кабинет. Вместе с девочкой. Устало поднявшись с кресла, разминая затекшие мышцы спины и игнорируя дергавшую за штанину взбудораженную подслушанным звонком рыжеволосую, Чуя неизменно натянул шляпу ленивой поступью, шаркая по красным коврам, плелся к лифту: «Дамы вперёд». Сколько бы Чуя не напоминал о правилах приличия и сколько бы девчонка не внимала, с наигранным интересом слушая, — та влетала без стука в кабинет его босса, на что Мори никогда на это не злился, уже ожидая на своём рабочем месте с будничной улыбкой и хитрым прищуром оглядывая именинницу. Чуя зашёл следом, закрывая собой дверь, сил не оставалось на то, чтобы сгенерировать причину, по которой Мори вызвал их обоих: разве что тот зачем-то запомнил дату рождения его ребенка, что настораживало. Об особой любви Мори к детям знали все, потому Чуя всяко избегал как этих грязных слухов, так и оставлять босса с дочерью наедине в качестве мер предосторожности. Чуя уверен, Дазай бы тоже не одобрил. Однако, наблюдая, как босс вручает их дочери огромную плюшевую собаку вместо заезженного мишки, на что та скривилась: — Ненавижу собак. Раскатистый смех прошёлся эхом в ответ по кабинету, и даже Чуя невольно ухмыльнулся. — Вся в отца, — с лёгкой усмешкой выдохнул наконец Мори, довольный отворачиваясь к окну, где на город опускались сумерки — просыпается Мафия, — не обращая внимания на перемены в рядом стоящем сотруднике. Усмешка сошла с лица Чуи, заставляя нервно сглотнуть, окинув нечитаемым взглядом босса, а затем игрушечную собаку в руках девочки, которую та сквозь нелюбовь к животному продолжала прижимать к груди. Чуя точно помнит, что любит собак, в отличие от.