Параграф 175

Курт осушил второй по счёту стакан коньяка. Рюмки больше не котировались — слишком красивые, слишком чистые, слишком маленькие. Ночью орудия смолкли. Нидерланды капитулировали всего через пять дней после немецкого вторжения. Впереди была гнетущая неизвестность, но положение дел в Германии, то, как стремительно свои там стали чужими, не предвещало ничего хорошего. Надеяться на лояльность местных тоже не приходилось: одни ненавидели немцев, другие были не столь тверды в своих убеждениях, но им с Фридрихом помощи ждать не приходилось ни от кого. Они остались отрезаны ото всех; та горстка людей, с кем им доводилось приятельствовать, в первую очередь станет спасаться сама. Он никого не винил — внутри него совесть также всегда уступала инстинкту самосохранения. Не будь рядом Фридриха с его непоколебимыми принципами, неизвестно, в кого бы он превратился. — Завязывай пить, это не поможет. — Не поможет, — кивнул Курт в ответ на слова друга, утвердительно выставив вперёд указательный палец, — но немного счастливее сделает. Ангелок Фридрих стал похож на привидение. Бледное лицо, синяки под глазами, седые волосы, тихий голос, в котором, казалось, не осталось сил даже на заикание, печаль во взгляде, одна рука свисает с подлокотника, будто под тяжестью кандалов, другая — сжимает колено. Даже костюм — и тот светло-серый, невзрачный. Меряя шагами комнату, Курт смотрел на друга то справа, то слева, то в анфас, то в профиль, но картина была одинаково удручающей со всех сторон. Болезни и приближающаяся старость, ещё совсем недавно омрачавшие их жизнь, в одночасье стали блажью — теперь до них ещё нужно было дожить. — Как у тебя только голова не к-кружится от такой ходьбы? — Не могу сидеть спокойно, будто ничего не произошло. Медленно подняв руку с невидимыми цепями на ней, Фридрих устало потёр переносицу и вздохнул. — Мы в силах что-либо изменить? Нет. Так прервись хоть на пять м-минут и присядь. По наши души сегодня точно никто не п-придёт. И завтра тоже, будь уверен. — Два немца, драпанувшие из оккупированной Бельгии в пятнадцатом и живущие в одной квартире, пусть и двухкомнатной... Да если они рано или поздно не придут за нами, я в них разочаруюсь. — Терпеть не могу, когда ты напиваешься. Г-говоришь гадкие вещи. Стремительно подойдя к дивану и поставив стакан на журнальный столик, Курт схватил Фридриха за плечи и наклонился к нему так близко, что при желании смог бы пересчитать каждую морщинку на его удивлённом лице. Сквозь маску скорого пятидесятилетия на него смотрел всё тот же мальчишка, что избегал однополчан, запинаясь, читал Шиллера, гладил первых встречных котов и хмурился, стоило только достать из-за пазухи сигарету. В четырнадцатом году мир казался адом, но даже сам Дьявол не смог бы пойти наперекор их безрассудной молодости. В сороковом всё стало иначе. Им хотелось только одного: спокойно встретить свой закат. Не сложилось. — Да, гадкие, — расплывшись в пьяной горькой улыбке, Курт несильно ущипнул Фридриха за щёку. Тот только поморщился и отвернулся — ему не нравился запах алкоголя, который даже теперь, спустя столько лет, напоминал об отце. — Но правдивые. Оглянись, Фрид. Всего пять дней — и Нидерланды сдались. Мы под колпаком. Бежать некуда. Узнают о нас и нашем прошлом — сошлют, как ссылают евреев. Или казнят. Даже не знаю, что хуже. Он неловко отстранился, стараясь сохранить равновесие, и хотел было забрать стакан, налить в него ещё коньяка и вернуться к прежнему бесцельному блужданию по комнате, но крепкая рука схватила его за запястье и потянула на диван. — Сядь, наконец, — отчеканил Фридрих холодным, не допускающим возражений голосом. Открыто показывал своё раздражение он крайне редко, и потому в такие мгновения Курт испытывал неожиданный трепет, вспоминая, что общается не с робким мальчиком из воскресной школы, а со взрослым мужчиной, который намеренно избрал для себя тактику ненападения и сдерживался до последнего. Сам Курт так не умел: если он злился, то все об этом знали, если испытывал сильное желание врезать кому-либо — бил. Перед ними всё так же стоял пустой стакан, такой одинокий, залапанный, с золотистыми каплями на дне, и, глядя на него, Курт и сам будто бы опустел. Горечь, разъедавшая изнутри и заставлявшая в бессилии взъерошивать перья, внезапно куда-то испарилась, оставив только безысходность, от которой ныло за грудиной. Фридрих взял его за руку. Как обычно, когда им обоим было паршиво. Потому что вдвоём легче. Потому что у каждого должна быть тихая гавань, будь это место, где легко спрятаться от мира, или человек, которому можно открыть любую, даже самую ужасную правду. Вдвоём легче... — Иногда я думаю о том, что лучше бы тебя убил лейкоз, — еле слышно пробормотал он заплетающимся языком и едва удержался, чтобы не треснуть себя по лбу. Только теперь, когда эти страшные, несправедливые слова покинули его, он стал понимать, насколько много выпил. — Ты бы умер тихо, у меня на руках и не видел бы всего этого кошмара. Не сидел бы со мной здесь, и мы не тряслись бы от страха перед этими ублюдками. Фридрих только беззлобно хмыкнул. — Ну, извини, что старался п-побороть рак вместо того, чтобы сдаться. — Прости, я не это имел в виду... — начал оправдываться Курт, но, сделав жадный вдох, спрятал лицо в ладонях. Что он только что сказал, какую несусветную чушь? Никто не хотел, чтобы Фридрих поправился, так сильно, как он. Старался его развлекать, настаивал на отдыхе, уговорил сделать перерыв и перестать давать концерты. Когда в апреле тридцать восьмого Фридриху стало хуже, он каждый день навещал его в больнице, таская с собой то апельсины, то тюльпаны, то новые книги. Лишь бы сделать его пребывание там чуточку ярче, лишь бы сохранить надежду на жизнь, напомнить о мире за пределами тех серых стен. Доктор только пожимал плечами, и в этой его излюбленной позе отчётливо читалась мысль: «Я знаю, как лечить, но не знаю, вылечу ли». Вылечил. Сам будто бы не поверил собственному везению, минус одна могила на личном кладбище, а у онколога оно наверняка громадное. Фридрих выкарабкался, в положенные сроки сдавал анализы, и вот уже год они вместе радовались этой победе над смертью. А теперь... Будет ли у них ещё хотя бы один год? — Если бы не ты, — наконец, продолжил Курт, сильнее вцепившись в ладонь друга, — мне бы не было так страшно и так стыдно. Я бы знал, что ты не увидишь, не узнаешь на собственной шкуре, во что превратилась Германия. Для тебя бы она так и осталась пугающими обрывками газетных статей, слухами. И мне бы не было так больно из-за того, что я не могу уберечь ни себя, ни тебя, — рукавом рубашки он утёр увлажнившиеся глаза и пока ещё сухой, но неприятно покалывающий нос. — Я трус, да? — Нет, ты просто пьян. Тебе п-поспать бы. Подняв взгляд на Фридриха и проморгавшись для верности, он постарался найти в лице напротив хоть немного обиды, порицания, но не смог. Он видел только усталость, хмурыми бороздами прочертившую лоб, лёгкую улыбку, притаившуюся в уголках губ, и глупое смирение, которому жизнь учила с детских лет. От этой картины на душе у Курта стало ещё горше, хотелось выть от распиравшей нутро беспомощности, и он расплакался как ребёнок, прижавшись к костлявому плечу друга. Сколько они так просидели, он не знал, но алкоголь и несколько ночей, проведённых в бодрствовании, сделали своё дело: Курт задремал, приоткрыв рот, и в дымке приближающегося сна, неверного и спутанного, вдруг отчётливо увидел умершую много лет назад мать. Её полусгнивший труп был обёрнут кроваво-красной тканью, а у сердца чёрным на белом кругляше горела свастика. Мать лежала спокойно, как и положено мертвецам, но стоило ему бездумно шагнуть ей навстречу, как она резко повернула к нему своё истлевшее лицо, открыла пустые глазницы и протянула к нему руку с мерзким механическим криком, похожим на звон. Кто-то аккуратно тряс его за плечо. Разлепив опухшие веки, недоумённо заозиравшись по сторонам и вспомнив, наконец, где находится, Курт приподнял голову. Фридрих пытался разбудить его, хотел встать. Зачем? Механический голос из сна раздался вновь. Звонок в дверь. Вот зачем: собирался открыть её. — Не надо, не ходи, — одними губами прошептал Курт, вцепившись пальцами в предплечье и не давая подняться. — Это наверняка соседи, — успокоил его Фридрих и легко похлопал по плечу. — Завтра раздобуду вина, п-пока его ещё можно достать. Коньяк делает из тебя п-параноика.

* * *

В тот день, разумеется, не пришли. И на следующий тоже. Война продолжалась, пусть бомбёжка прекратилась и выстрелы затихли. Постепенно, однако, всё вокруг стало возвращаться к некоему подобию нормальности. Жить под гнётом бездушной машины, которую они когда-то называли родиной, было невыносимо. Но человек привыкает ко всему, особенно когда окружающая действительность втирается в доверие. И всё же люди сопротивлялись, понемногу пытались бороться. Так же боролись бельгийцы в далёкие времена, но тогда немецкая речь не была похожа на проклятия и не хлестала наотмашь по щекам, тогда им, захватчикам, было глубоко безразлично, у кого какие родители и кто какую религию исповедует, тогда они старались не смотреть в глаза мирным жителям, но не стыдились страны, в которой родились. Та война запомнилась масштабом, оставаясь при этом такой же, как и прочие до неё: войной за власть, за земли и их богатства. В нынешней же войне было что-то, что вселяло беспросветное отчаяние. В нынешней войне им была отведена роль волков, отбившихся от хищной стаи и проповедующих вегетарианство. В глазах голландцев Курт видел презрение. Возможно, дело было в его искажённом восприятии, но в словах «с вас столько-то гульденов» он отчётливо слышал «да чтобы ты подавился этой капустой, и морковь можешь засунуть себе в одно место», а взгляды некоторых знакомых прожигали насквозь. Неприязнь и напряжение витали в воздухе, и хоть как-то изменить это не представлялось возможным. На работе было немногим лучше — первое время на него смотрели исподтишка, затем недоверчиво, теперь же, когда щёки слегка осунулись, а под глазами пролегли тени, — с интересом. Мир цифр и статистики — точный и скучный, мир за окном — переменчивый и пугающий, и он позволил коллегам развлекаться хотя бы так, считывать изменения в его физиономии и делать по ним какие-то глупые выводы. Но, возможно, Фридрих оказался прав, и он просто искал угрозу там, где её на самом деле не было. Мать больше не появлялась. Сны, если вообще удавалось засыпать, приходили без сновидений, что не могло не радовать. Но что-то продолжало тяготить его, щемящее предчувствие беды засело в груди, и потому Курт старался сохранять бдительность, собирая при этом ошмётки прежних дней и уповая на то, чтобы их удалось спасти. Вечера они проводили дома. Если раньше могли выбраться куда-нибудь, чтобы немного развеяться, поодиночке или вдвоём, то теперь старались выходить на улицу как можно реже. От звуков родной речи, каменных выражений лиц земляков и ревностной фанатичности, с которой они теперь были неразрывно связаны, становилось до зубовного скрежета противно. Иногда, вернувшись после работы, Курт по несколько раз мыл лицо и руки, стараясь оттереть от кожи реальность, пожирающую мир за окном. Порой засыпал на диване, потому что в спальне было слишком пусто, темно, холодно и чудился землистый запах. Несколько ночей провёл не сомкнув глаз и курил перед открытым окном, чтобы никто в доме потом не кривил нос. Поначалу казалось, что Фридрих переносит происходящее спокойнее, но Курт знал его уже четверть века и вскоре перестал обманываться нарочитыми улыбками друга. И прежде немногословный, он замкнулся, подолгу не выходил из своей комнаты, почти не выпускал из рук скрипку, время от времени забывал о существовании кухни и в такие дни питался преимущественно тем, что Курт оставлял под его дверью. Выступления в ресторане хоть как-то скрашивали его будни, и в дни работы Фридрих на какое-то время оставался в гостиной, выглядя при этом совершенно таким же, как и прежде. Шестого сентября его поведение резко изменилось в худшую сторону: он хмурился, на все вопросы отвечал односложно или вовсе ограничивался жестами и кивками, старательно избегал зрительного контакта. В любой другой день он оттащил бы груз своих проблем в спальню и уже на следующее утро вышел бы как ни в чём не бывало, но сегодня отчего-то он продолжал сидеть в гостиной, дотошно протирая скрипку. Курт не придал этому значения, всякое бывает, но чем больше времени проходило, тем сильнее ему казалось, что Фридрих хочет чем-то поделиться, и тем сильнее он сам начинал переживать. Уткнувшись в книгу и перечитывая одну и ту же строчку по несколько раз, он ждал — вытягивать клешнями слова не имело никакого смысла. Но уходить, хоть время и приближалось к полуночи, он не собирался. — Можно, я тебе к-кое-что сыграю? — Фридрих подал голос так внезапно, что Курт вздрогнул. С готовностью захлопнув томик, отложив его в сторону и мысленно обрадовавшись прервавшемуся затишью, он закивал. — Конечно, с чего такие вопросы? Пробормотав что-то неразборчивое себе под нос, Фридрих со скрипкой в руках поднялся с дивана, взял лежавший на столике смычок, принял стойку, тяжело вздохнул, словно собираясь с силами, и начал играть. Тягучая, плавная мелодия разлилась по комнате. Поначалу приятная и светлая, она медленно перерастала в нечто тёмное, не злое, но по-своему жуткое, болезненное, зубами разрывающее сердце на мелкие кусочки. С каждой секундой Курт напрягался всё сильнее и сильнее; поначалу он следил за тем, как смычок скользит по струнам, но затем сам не заметил, как перевёл взгляд на окно. Мутные пятна освещённых изнутри занавесок в чужих домах напротив расплылись перед глазами. Теперь под жалостливые, надрывные рыдания скрипки он отчётливо видел, как эти самые занавески, хранившие от посторонних глаз семейный уют, полыхали, а за ними в агонии умирали их владельцы. Огонь перекидывался из квартиры в квартиру, неудержимо продвигался всё дальше и дальше, обращая прахом всё, к чему прикасался, и нутро Курта сжималось до маленького беспомощного комка, извивающегося в судорогах от невозможности как-либо помочь. Он не заметил, как музыка стихла. Пожар не затухал и не разрастался, замер на одном месте. Языки пламени лениво тянулись вверх, к небесам, упорно, но не достигая своей цели. Почувствовав лёгкое прикосновение к плечу, он очнулся. Нетронутые, занавески прикрывали чьи-то окна, и не было никакого огня, была только тишина и ночная тьма, разгоняемая редкими уличными фонарями. — Ты собираешься исполнить это, да? — собственный голос показался чужим и далёким. Слышать ответ было не обязательно — он и так его знал. — Эта мелодия — мой протест, Курт. И моя мольба о прощении, — Фридрих пробормотал ещё что-то неразборчивое, похожее на «напоследок», и Курт тут же обернулся, но, не заметив в поведении друга ничего странного, решил, что ему просто послышалось. Время было позднее, а в голове всё ещё вспыхивали воспоминания о привидевшемся пожаре. — Тебе не за что просить прощения, ты же знаешь. — Знаю. Но я чувствую, что должен. Они этого д-делать не станут. Повисла тишина. Вязкая, гнетущая. Каждый из них хотел о чём-то сказать: Курт — о том, как сильно страшится будущего и каким неправильным ему кажется настоящее, Фридрих — о том неизвестном, что держал в себе весь вечер и чем тяготился, чем хотел и одновременно боялся поделиться. Время давно перевалило за полночь. Пятница на их глазах перетекла в субботу, которой предстояло стать такой же безрадостной, как и прочие субботы до неё. — Что бы ни случилось, солнце засияет вновь, я уверен в этом, — наконец, выдавил из себя Фридрих, нервно потирая пальцы. — Д-даже если меня, тебя или нас обоих к тому моменту н-не станет, солнце всё равно засияет. Рано или п-поздно всё наладится. Я верю в это. Верь и ты.

* * *

Злосчастный звонок раздался вечером следующего дня. Кто-то из ресторана, он так и не разобрал, кто именно, сообщил, что сразу после выступления Фридриха задержали. Искусственный мирок вспыхнул как спичка. Курт ожидал, что когда-нибудь это произойдёт, но не думал, что таким образом. Отчего-то он надеялся, что их не вырежут из прежней жизни поодиночке. Отчего-то хотелось верить, что никто не напишет надуманный донос. Однако новая власть ещё не настолько укрепилась, чтобы самостоятельно взяться за выискивание неугодных. Наверняка кто-то из местных помог, не постеснялся указать пальцем, обвиняя немца, сына страны-захватчика, давно уже покинувшего прежний дом, в... Курт нервно усмехнулся. Он подозревал, в чём именно. А в чём вообще можно обвинить одинокого музыканта, ведущего неприметный образ жизни, не болтающего лишнего, но живущего не с семьёй, а с соседом? Курт положил телефонную трубку, но руку долго не отнимал. Старался сохранить хоть какую-то опору, иллюзию того, что они всё ещё властны над собственными судьбами. Пока телефон в его руках, время не движется. Пока телефон в его руках, Фридрих едет в машине и с ним ничего не случится. Они оба застряли между вчера, застывшим, словно прижатая пальцем пружина, и сегодня, которого не стало. Осторожно отступив на полшага, Курт выдохнул. Сжал руки в кулаки и разжал их, снова и снова. Дрожащими пальцами достал из кармана пачку сигарет и зажигалку. Закурил, сделал одну затяжку, вторую, третью. Равнодушно посмотрел на дым. И ведь никто не начнёт ругаться из-за запаха табака и театрально кашлять, и некому в шутку зажать нос. Отчаянно захотелось услышать его голос. Затошнило. Горло свело судорогой. Докурив, он выбросил окурок в окно, зажёг вторую сигарету и, держа её в зубах, прошёл в гостиную. Там в шкафу, в самом низу стопки пластинок нашёл одну с романсами, записанную Фридрихом ещё в конце двадцатых. Отсутствие амбиций, немецкий акцент и частично немецкий же репертуар сделали своё дело — тот сборник не снискал популярности и так и остался единственным. Зато как скрипач он состоялся. От этой мысли Курт грустно ухмыльнулся и нежно погладил шершавый бумажный конверт, почти новый, даром, что прошло больше десяти лет. Затем встал, завёл стоявший в углу граммофон, поставил пластинку, вынул остатки сигареты изо рта и сел на диван прежде, чем шуршание перетекло в мелодию. Курт знал, что за ним тоже скоро придут. Не сегодня завтра раздастся третий звонок, и мать наконец поймает его своей сгнившей рукой. Теперь ему было всё равно. Мягкий голос Фридриха размеренно пел «An die Geliebte», а он сам впервые за много лет курил в гостиной, смаргивал слёзы и ждал.