Двадцать пять / Тринадцать

Тёмные глаза на секунду вспыхивают серебром, и сразу же озлобленное выражение сменяется открытым, полным любви взглядом. В этой нежности, в безаветном обожании столько пыла; Джерт хватает ртом воздух и тянется к Йоэлю рукой, но быстро обрывает движение. — Ты… Он смотрит так, словно видит перед собой божество. Но его благоговение будит не алчное желание внимания — которое вполне удовлетворяют многочисленные поклонники, — а что-то намного более глубокое, тёмное… Что-то, что каждый раз заставляет Йоэля искренне улыбаться тем, кого он очаровал, слушать их не только ради того, чтобы получить нужную информацию. Это глупо и небезопасно. Йоэль хмурится, не давая себе подумать о том, что за чувство разрастается в груди; Джерт вздрагивает, заметив его недовольство, и неуверенно спрашивает: — Что-то не так? — Ты знаешь, что не так. Джерт затравленно сжимается — он уже совсем не похож на того надменного ублюдка, который разговаривал с ними минуту назад. Его трясёт. Голос надламывается, когда он начинает бормотать, пытаясь то ли объясниться, то ли оправдаться: — Я не хотел этого, я ничего не хотел, но мой отец — это ничтожество — пропил, проиграл в карты, раздал за долги всё наше наследство! Как я мог смотреть в глаза своей бедной матушке? Ей приходилось ютиться в нищенской хибарке, питаться отбросами! Она плакала целыми днями, ослабла так, что не могла встать. Я не мог это выносить! Она не создана для бедности, я бы всё сделал, лишь бы она перестала страдать. Я был готов на всё. Ну конечно. Каждый, кто заключает с демонами сделки, считает, что его причина — очень веская. — Неужели? Только ради бедной матушки? — Йоэль вскидывает бровь, и Джерт мученически морщится. — Нет. Не только. Я тоже был рождён не ради того, чтобы пресмыкаться перед чернью. И моя жена, она в жизни не держала в руках ничего тяжелее фарфорового чайника… Я сделал это ради семьи. — Как трогательно. Ужас, который холодный тон вызывает у Джерта, искажает его черты, превращая красивое лицо в уродливую маску. Он падает на колени, подаётся вперёд, но не позволяет себе коснуться. — Прости меня, пожалуйста, прости меня, я не хотел тебя расстроить, если бы я только знал, я бы никогда… — Как досадно, что твоё раскаяние не вернёт к жизни двадцать четыре человека, правда? Слёзы срываются с ресниц Джерта, но он не утирает их, а беспомощно опускает руки на колени, комкает в пальцах ткань. Что-то в его облике неуловимо меняется, сгорбленная фигура кажется не просто напуганной — сломленной. Йоэль прищуривается, но не успевает задать ещё один вопрос: — Двадцать пять, — еле слышно шепчет Джерт, глядя в пол. Йоэль оборачивается на Гвина, но тот только пожимает плечами. Все жертвы были подсчитаны стражей, неужели кого-то ещё не нашли? Нужно узнать, куда Джерт закопал труп, чтобы вернуть родственникам… — Первой жертвой демон назвал Дензела. Моего мальчика. Не сразу слова обретают смысл. В голове всплывают обрывочные воспоминания о слухах, что пару месяцев назад первенец разорившихся де Меродов скончался от лихорадки. Йоэль каменеет. Несколько секунд стоит молча, не способный ни о чём думать, а затем мысли начинают метаться как перепуганные пикси; поднимается ветер, развевая волосы, они лезут в лицо. — Ты… Ты убил собственного сына? — не своим голосом спрашивает он. Не хочется представлять ребёнка, который перед смертью осознал вдруг, что самые близкие люди, те, кто должен был заботиться о нём, те, кого он любил, пожертвовали им — ради чего? Ради власти и денег? Но Йоэль всё равно представляет испуганное, бледное лицо, тёмные волосы, совсем как у Джерта, и его же глаза. Заплаканные, прямо как сейчас у отца. Не хочется спрашивать — как ты мог? Как ты допустил хоть на секунду, что так можно поступить? За что ты так с ним? Это слишком похоже на вопросы, которые Йоэль задал бы своей матери, вот только она уже точно не ответит. Или не смог бы задать. Разве существует на них ответ, от которого не стало бы только хуже? Лаборатория, «эксперимент №13», зелья, рука Вальда — Йоэль так и не научился называть его отцом — в волосах, запертая дверь в его маленькой комнате, темнота, кандалы, стирающие кожу до мяса: образы сменяются один другим; круговорот насилия и боли, которая длилась и длилась годами. Знала ли его мать, когда согласилась отдать ещё не рождённого ребёнка на опыты, что именно будут с ним делать? Было ли ей вообще интересно? Жалела ли она о том, как поступила, хоть иногда? — Тебе хотя бы жаль? — медленно спрашивает Йоэль, усилием моргая. Джерт припадает ещё ниже к полу и начинает рыдать уже в голос. — Конечно, конечно, прости, я никогда бы так не поступил, если бы только знал, я всё исправлю, пожалуйста, позволь мне всё исправить, я сделаю что угодно, скажи мне, как я могу искупить вину? Что мне сделать, чтобы тебе стало легче? Я никогда, ни за что не хотел расстраивать тебя! Не сдержавшись, он подползает ближе и вцепляется в колени Йоэля, заискивающе заглядывает в глаза. Но даже за всем этим истерическим отчаянием легко читается выражение такой же отчаянной, неизбывной любви. Смотрел ли Джерт так на Дензела хоть раз? Смотрел ли на Йоэля так хоть кто-то, кроме… Хотя вот на этот вопрос он знает ответ. Разве бывает иная безусловная любовь, кроме той, что создана магией очарования? Йоэль кладёт руку на короткие жесткие волосы и гладит, немного ероша их. Джерт замирает, кажется, даже не дышит — полный надежды, что прощён, он несмело улыбается. — Есть кое-что, чем ты можешь загладить вину, — произносит Йоэль, ловя каждую эмоцию на его лице, запоминает их, желая сохранить навсегда. Джерт рьяно кивает, вслушиваясь в нежный, вкрадчивый голос. — Единственное, что может хоть немного порадовать меня после того, что ты сделал. Одними губами продолжая шептать: «Прости, прости, прости меня», Джерт слушает так внимательно и напряженно, готовый в тот же миг исполнить всё, что бы Йоэль ни попросил, что суть явно доходит до него не сразу. — Я хочу, чтобы ты умер, Джерт. На секунду на его лице отражается внутренняя борьба, какая-то тень понимания пробивается сквозь порабощающую сознание магию, но тут же сменяется безграничным, исступленным счастьем. — Йоэль, какого… — восклицает Гвин и пытается остановить происходящее контрзаклинанием, но ничего не происходит — сейчас Йоэль уже не использует магию. Гвин не может отменить действие вежливой просьбы. Джерт не успевает ничего сказать: он начинает хрипеть, но не хватается за горло, а продолжает прижиматься к коленям Йоэля, как к святыне. В его глазах нет страха, и он не появляется, когда из них, и изо рта, и из носа, начинает течь кровь. Йоэль не знал, как это будет — как именно тело попытается выполнить его пожелание, — и смотрит не отрываясь, совершенно заворожённый. Одернув Йоэля за плечо, Гвин отстраняет его от Джерта, и тот падает с глухим стуком. Не группируясь, не пытаясь защититься — он умирает раньше, чем голова касается пола. Гвин переводит взгляд с трупа на Йоэля, в повисшей тишине хорошо слышно его недовольный вздох. — Эти бюрократы теперь… Тебе прошлого штрафа не хватило? Да здесь даже чихнуть нельзя, не то что кого-то убить! — шипит он, но быстро берёт себя в руки. — Ладно, неважно. Скажем, что он сопротивлялся. Дальше он говорит что-то о том, что Йоэлю нужно научиться думать головой, но замолкает, не дожидаясь ответа, и просто идёт на выход. Йоэль не находит в себе сил как обычно последовать за ним; он остаётся на месте, глядя на то, как расползается лужа крови по половице. Ненасытная бездна внутри него не кажется наполненной — едва ли это случится хоть когда-нибудь. Йоэль вдруг понимает, что по лицу текут слёзы, но всё, что он чувствует — это спокойствие. Смерть Дензела и двадцати четырех других человек, собственный отец-садист и шлюха, продавшая своё тело и детей, которых оно рожало, порядковый номер, данный ему при рождении вместо имени, — всё это перестает иметь значение, не вызывает ни сожаления, ни боли. Йоэль стоит, не шевелясь, согретый ни с чем несравненным чувством — единственной чистой, совершенной формой любви.