Влюблённый

      То последнее касание к обкусанным губам было правильным от начала, до его логического конца.             Но боли было больше, чем радости, а слез было больше, чем воды в Тихом океане.       И все же, радостное ощущение счастливого финала было. Может, из-за того, что Тео просто привык к вранью и грёбанным уловкам с искажением памяти, а может и из-за того, что конец и правда был радостным.                   Осознание пришло со временем, одиночество не исчезало, а его сухие потрескавшиеся пальцы не имели больше возможности прикасаться к тощему телу Бориса.       Одиночество.                         Глушащее чувство свободы и вместе с тем, осознание полного изнеможения.       Но он жил дальше.             Дольше, чем он сам говорил себе, может, из-за того, что Пиппа теперь не была фантомным другом из прошлого, а может из-за того, что черты Бориса стирались из памяти.       Сами собой, как это всегда было, и что Тео считает почти что естественным.                   Его тощие пальцы давят на глазные яблоки, и ощущение беспомощности заполняет его тело.       В комнате тихо — тише обычного может, из-за того, что Пиппа ушла на прогулку, а может из-за того, что Тео слишком углубился в воспоминания.                         Пальцы на ногах чувствовали холодные деревянные доски, ногти всё давили и давили на глаза, будто это и правда помогало забыть.       Забыть касания к коже, забыть пальцы, что ворошат волосы на затылке, забыть всё-всё, оставив лишь призрачные воспоминания о Пиппе. Забыть дурманящий запах алкоголя, ощущение свободы, которая тогда не была наигранной или лживой.             Они жили тогда в тех самых мгновениях, которые топили под грудой наркотиков и алкоголя, они тогда целовались до беспамятства, и это не казалось странным.       Тогда ничего не было странным, чёрт их дери, всё было реальней, чем сейчас, чем когда Тео, истощённый, с дрожащими руками и опухшими от слёз глазами пытался стереть все воспоминания.                   Они глушили, давили на грудь, и тихие рыдания заполоняли тело мужчины, которой до сих пор не вырос. Мужчина, который навсегда остался бы счастлив, подави он ту нелепую иллюзию о том что всё станет лучше, если он уедет из того поганого места.       Это он был корнем проблемы, далёкой поганой немыслимой грязью, которую Борис, кажется, и вправду любил.                         Любил ли он его?       Любил ведь, правда?....             Борис тогда касался как и подобает пьяным, неаккуратно и болезненно. Царапая кожу, целуя мягкую податливую кожу и моля о прощении.       Он просил о глупом нелепом прощении, будто бы и не было тех лет, будто бы и правда-правда, действительно они простили друг друга. Заглушили в пьяном сумасшествии грехи обеих сторон, будто бы их поцелуи и правда, без поганой лжи и уловок, прямолинейны и открыты.                   Но оба знают о горьком прощании друг с другом, о том, что ночь — не бесконечна и длится, в зависимости от сезона, всего семь или девять часов.       Сны.                         Это вновь сны, Тео теряется во снах, но в мыслях, конечно же, чаще.       Ещё он теряется в улочках города, теряется в барах, теряется.             И теряет себя.       Он видит в черноволосых кудрявых мужчинах — Бориса, в алкогольном дурмане — его шершавые руки, в ночном небе — их разговоры.                   И он стирает воспоминания, чтоб не чувствовать боли, чтобы не мерещилось ему это глупое, идиотское «Это ты? Ты, Поттер?!».       Чтоб не было Бориса, ни в воспоминаниях, ни в бессмысленной реальности.                         Ведь без Бориса настоящей реальности не было даже в самых диких мечтах.       Поэтому слыша голос незнакомого мужчины, кричащего его давнюю кличку, которую мог знать лишь один человек на Земле, Тео не оборачивается.             Ведь терялся он слишком часто, а вместе с тем терял и надежду.       Так долго, что уже не помнил, какова на вкус собственная улыбка.                   До безумного долго Тео не улыбался по-настоящему, до пустой несвязной молитвы, Тео не слышал, чтоб его называли так.       Шершавые тонкие пальцы сжимаются у него на лице и те самые, те далёкие, стёртые из самих мечтаний, губы, впиваются в его обкусанные.                         Борис целуется так, как нужно целоваться после долгой разлуки, целуется рьяно, изучая новые изгибы и всё такие же мягкие волосы, целуется слишком хорошо, потому что иначе он просто не умеет.       А Тео ревёт.             Задыхается прямо в поцелуй, как всегда это было, задыхается как тогда, ночью, в пустом доме, когда были только они двое и несколько пачек выкуренных сигарет, валяющихся на полу.       Он не может спуститься ниже лица Бориса, но вместе с тем не может на него посмотреть.                   Поэтому Тео так быстро очерчивает всё лицо Бориса вслепую, зарывается в кудрявые волосы, чувствуя, как Павликовский трясётся от неистового желания.       Желания, которое, кажется, Тео больше не увидит ни в ком.                         Это лишь иллюзия, обман, Тео не верит и от этого ещё сильнее плачет, зарывается в родные волосы и чуть ли не молится прямо в губы Бориса, будто какой-то грёбанный божок спасёт их, остановив момент ещё как минимум на десять лет.                               — Это ты. Ты, Поттер, — Борис отстраняется, стирая струйки слёз, скатывающихся с подбородка Тео, а Тео ревёт, как это и полагается до одури влюблённому идиоту.