***
Горло осипло от криков, а ноги давно не идут. Менма, оглядываясь, ведёт пальцами по коре дерева, где осталась засечка от ногтя. Она же шла вперёд! Как она могла сюда вернуться? Она ведь точно ушла отсюда! Деревья приветливо помахивают ветками высоко-высоко наверху, но Менма не рада ни шелесту листьев, ни ласке травы сквозь сандалии. Больше всего она хочет домой. Она и бежала домой! С силой пнув ближайший корень, она обвивает плечи тонкими ручками, пальцами больно щипает кожу, но тугой комок цветком сакуры распускается в груди, и она, скривившись, порывисто опускается на землю. Сколько она уже здесь? Одно и то же место… Как отсюда выбраться?! — Какаши! — хнычет, сдавшись. Утирает выпачканным в соке крупных свежих травинок кулачком щёку, но жгучие слёзы то ли обиды, то ли страха душат, прорываются наружу из светлых ярких глазок. Падают на колени, на руки, на широкие листья пушистого клевера и замирают там жемчужинами-росинами, не достигая сырой после вчерашнего ливня земли. — Ну прости, прости! — кричит с обидой, от усердия вытягивая шею. Настойчиво трёт глаза, размазывая по личику солёные ручейки. — Прости, я не буду больше! Прости! Не буду убегать! — плач делается надрывным сверх меры и горьким в той же степени, но Менму не заботит ни испачканное кимоно, ни раскрасневшаяся шейка. — И ругаться с тобой не буду! Прости! Я всё-всё сделаю, как скажешь! Ну пожалуйста… Какаши! Голосок такой отчаянный, что дрожат на ветках редкие птицы. Но птицы знают, видят показавшуюся из спутанных теней хозяйку. Демонёнок крошечный, не тянет и на лисёнка, и оттого его жаль втройне, но лисицы только сверкают глазами из сплетений корней, наблюдая. — Так уж и не будешь? — посмеивается хозяйка, щурясь. — Так уж и «всё-всё»… Дитя, пронзительно всхлипнув, бросается к ней, мочит слезами расшитые одежды, обхватывая маленькими ручками и утыкаясь заплаканным личиком прямо в её живот. — Какаши! — плачет только пуще, неловко, смазано хлопает ладошкой по когтистой руке, ругает с обидой: — Ненавижу! Ненавижу! — Да конечно, — отзывается госпожа Хатаке лениво. Поддавшись детским чарам, поглаживает малышку по светлым встрёпанным волосам, слушая неразборчивые бормотания. Лисицы наблюдают, не зная, за что пришлый демонёнок получил такую немилость и вынужден был плутать в тёмном лесу почти час, но понимая, что сейчас он в любом случае четырежды прощён. Хозяйка, наклонившись, легко подхватывает хнычущую девочку и без усилия поднимает над землёй. Продолжая сквозь всхлипы шептать ей что-то оскорбительно-обиженное, Менма с облегчением обхватывает чужую шею и прижимается крепко-крепко, чувствуя, как колотится бешено маленькое сердечко. — Я папе всё расскажу! — обещает, шмыгнув. — Что ты надо мной издеваешься! — Расскажи, — насмешливо соглашается Какаши, поглаживая её по спине. — И расскажи, за что. Он будет так рад услышать, верно? И твоя мать, я уверена, тоже. — Ненавижу тебя, — повторяет Менма расстроенно и почти успокаивается, устало устроив головку на чужой груди.***
Итачи плачет сухо, беззвучно, прижав ладонь к губам. Тонкая, почти прозрачная в густо-чёрном кимоно под строгим хакама. Вздохи просачиваются сквозь пальцы, а непролитые слёзы стынут в глазах на ветру. Тёплые объятия знакомого шороха листьев окутывают спокойствием, но тяжесть в груди скребёт, мешает дышать. Здесь некому судить, что и как она делает. Здесь некому ждать от неё чего-то. Здесь тихо. Тише, чем рядом с отцом. Тише, чем где-либо. — Здравствуй, — кивает она вежливо, заметив у самой опушки леса Синобу мрачную тень. Госпожа Хатаке выступает из-под теней от крон вековых деревьев и безмолвно тянет к ней руки, приглашая ступить на сочную траву, мягким ковром устилающую лисий лес. Шаги твёрдые, уверенные, и от усталости только чуть дрожат, то и дело опускаясь, плечи. Всё это дорога, проклятая дорога, отнимающая так много времени. Будь Какаши рядом чаще, может, и не требовалось бы так отчаянно искать утешения в её руках. Чёрные губы надолго задерживаются у лба, когда Итачи шагает в раскрытые объятия, не изменяя привычно спокойному выражению прекрасного лица. Хвосты обвиваются поясом вокруг талии, щекочут ладони опущенных плетьми вдоль тела рук. Облегчение ползёт вниз от затылка под позвоночник, сочится сквозь кожу, вырывается невольной улыбкой, когда ласковые пальцы остаются на щеках нежностью прикосновений. Итачи входит в прохладную тень, силясь оставить за собой тяготящие так ревностно дела, но мысли становятся свободными лишь когда после долгих непринуждённых разговоров длинные клыки прикусывают кожу на шее. Поцелуи тёплые, как едва касающиеся босых ног отсветы разгорячённого солнца, и осторожные. Лисья ласка туманит разум, уводит от всего, что ещё держит в тугом напряжении. Поцелуи сменяются укусами, а укусы — новыми поцелуями, и Итачи чувствует, как плавятся кости под руками хозяйки леса. Вдохнуть полной грудью выходит не сразу. Воздух влажный, лёгкий, сам забивается под грудину, толкается, бьётся вместе с сердцем в унисон, шипит и пузырится в крови кислотой, отвлекая. Длинные пальцы распускают тугой оби, лениво блуждают по телу, пока Итачи рассказывает, не следя за словами, слетающими с языка, и прикрыв, наконец, болящие глаза, о сестре и делах матери. Об отце — ни слова. Слов слишком много и слишком мало одновременно, чтобы говорить об этом здесь. Здесь и честно. А Какаши непременно потребует честности. Нелепость какая… А к утру уже возвращаться. Пока хозяйка отступает в чащу, прихватив с собой лёгкий флёр оторопелого возбуждения, Итачи умывает лицо в приятно жаркой воде озера, надолго держа ладони под поверхностью и наблюдая за играющими по пальцам бликами. Усталые слёзы утекают в тёмную глубину вместе со скатывающимися с лица каплями. Растворяются, будто и не было, будто не кипели ещё недавно меж ресниц, так и не срываясь хрустальными осколками на ткань одежд. — А я говорила много раз, что ты ещё слишком юна для помощи отцу. Не удивительно, что ты пока не справляешься так, как ему хотелось бы. Догадывается. Или знает. Она всё знает. Всё откуда-то всегда знает. Чудесная. Только её, но говорить так не стоит, иначе может и разозлиться, и принять за оскорбление. — Я должна справляться, — Итачи поднимает мокрое лицо, поворачивает голову, подбирая пальцами намоченные волосы. — Ты совсем не должна, моё дитя, — качает головой хозяйка, укладывая гладящую ладонь на её макушку, и чёрные лёгкие, точно шёлк, пряди струятся меж её когтей. Итачи знает, что она не права, но хочет верить.