ебля с самым прекрасным на свете существом

У Сиддика бархатная кожа. Данте хочется изучить каждый миллиметр, желательно тактильно – что он и делает. Сиддик не шарахается, не прячет глаза, он наоборот подставляется под губы, ладони и сам, совсем не стесняясь, лезет в чужие штаны. Он чувствительный – неожиданно чувствительный. Словно его никогда не касались, словно его никогда хорошо не брали – а Данте уверен, так и есть. Он вколачивает трепетное, пахнущее потом тело в скрипящую кровать, стоны и охи заполняют его уши, его тяжело и туго сжимают, пульсируют и обжигают. У Сиддика нет сил просить конкретно, он лишь стонет, мычит, подставляется, выгибается – и любое его действие словно ударяет током голову, он будто светится, как святыня, как бог… он… Лицо затекло, но особенно затекли спина и зад. Рот обсох, а на стол многозначительно капает слюна. Данте вскакивает торопливо, оглядываясь. В лазарете пусто - он пока никому не нужен. Щека – покрасневшая, отлеженная, глаза слезятся, хотят закрыться – все признаки привычного недосыпа. И ебучий стояк. И стоны. Стоны? Да, часть его сна не испарилась, как это бывает. Стоны громкие, выразительные, почти всхлипы – голос знакомый – Сиддик ли? Во сне-то, да, это Сиддик, Данте не только в сновидениях воображал, как бы трахнул этого не в меру очаровательного ангела. Однако, реальность может быть и иная. Данте, ведомый любопытством, пошел на звуки. Нет, ну, не может быть, его шаги ведут как раз к той самой заветной двери – интересно незапертой. Любопытство сильнее, эти похабные звуки распаляют огонь между ног. Неужели Сиддик не так уж невинен, как кажется на первый взгляд? Ребенка-то умудрился заделать… Дверь аккуратно отворяется, но Сиддик (к облегчению Данте) был один, и совсем не занимался чем-то пошлым, как предполагалось. Он спал-страдал, его носило по кровати, он то вжимался в одеяло, то в подушку, потом ее вовсе отбросил на пол. Ах. Это. Данте запирает за собой дверь (на этот раз точно!), подходит к метавшемуся в кровати, мягко перехватывает. - Сиддик, Сиддик… - но одно лишь прикосновение смогло вытащить это чудо из кошмара. Данте включает ночник. Сиддик сперва не понимает, где реальность, дергается, тяжело дышит, осматривает, всматривается в лицо. Он весь потный, футболка пропиталась влагой, та покрыла ткань темными пятнами на груди в подмышках – Данте ощутил лютое желание вжаться носом под шеей или под рукой, прямо в волосы – где запах ярче. Он даже отсюда чует этот аромат – от тела, от постели… - Д-Данте? – его голос хриплый, он не понимает, едва осознает, но осознает, где находится, рука Данте все еще на плече врача, ее не убирают. - Я-я, прибежал на твои стоны, не понял, хорошо тебе или плохо… «Ошибся» - пронеслось в голове с сожалением. Он отходит, чтоб наполнить стакан водой, Сиддик пьет, как в последний раз, ставит стакан, отрезвевшими глазами, но все еще влажными, впивается в окружение, спотыкается о такого несвойственного для родной комнаты Данте. «Прогонит» - предполагает мужчина, прежде чем, как обычно, уйти, но Сиддик его ловит за запястье. - Останься, - он умоляет, строит свои эти огромные, обрамленные длиннющими ресницами глаза. Да даже бы… Будь там шепчущиеся, или кто еще, Данте, не в силах противиться этому взгляду, все равно бы остался (хоть и в паху, признаться, все еще больно, Данте отмечает у себя неожиданную выносливость эрекции – стоит Сиддику появиться, так все, встает, как по рефлексу). Наверное, Сиддик все еще не соображает – так кажется Данте, пока его, господи, его, от которого этот юноша (почему-то язык не тянет назвать мужчиной, даже с этой бородой, даже с этим опытом за обманчиво наивным взглядом) отходил, прятал взгляд, сейчас он держится за него, твою мать, откровенно обнимает, утыкается лицом куда-то в плечо – хочешь, бери сейчас, ощупай, он твоих руках. Данте морщится своим мыслям, приобнимает в ответ, целемудренно держит ладони на уровне талии и лопаток, хотя так хочется ниже, так хочется… Ему дышат на ухо, он хлопает по спине, гладит. Сиддик отрывается, чтоб стянуть футболку – Данте логично объясняет, черт возьми, от стресса и не так нагреваешься, от боли хочется раздеться, да-да, но голова, но желание, но его чертов безконтрольный член извращают все по-своему. Данте страшно дышать, его штаны бесстыдно топорщаться, пока это тело (уже даже без ткани на верхней половине!), вблизи, вплотную, теплое, живое, зависящее от него. Он, Сиддик в его руках и вечный гость – ебучий стояк. Нет, это все определенно мило, трогательно, и все такое, но сраная эрекция вносит мысль «Я что, этим пользуюсь?». Данте морщится, потому что, боже, и не таким он пользовался, но этот ангел своей близостью помимо всего прочего пробуждает еще и СОВЕСТЬ. Хочется удариться башкой об стену покрепче, чтоб голова на место встала, но она ж опять уедет обязательно, стоит Сиддику возникнуть рядом. Он, кстати, затих, дыхание успокоилось, возможно, задремал. Заснул. Не метался. Данте выучил его запах, Данте осознал дзен, постиг контроль, какого не постигли самые величайшие умы цивилизации. Его член выстоял всю, сука, ночь, готовый каждую секунду показать себя в деле. Казалось, это, ну, нереально столько времени не спать, блядь, сохранять способность мыслить и стоячий член – нет, все возможно. Зато это божественное существо в его руках спало спокойно (ну, Данте надеялся), удивительным образом не замечая вот это огромное недоразумение, торчащее из штанов. Уже утро. Он в его кровати, с ним. Все слишком ярко пахнет Им. Контроль дает трещину, и Данте, поддаваясь, чуть приподнимается, вжимается носом в волосы, в шею, глубоко вздыхает – слишком громко. Боже, ничего восхитительнее он не ощущал… так долго. Опять боль в паху, но там и в грудине - от невозможности слизать этот запах, ощутить вкус, может, текстуру, может, попробовать зубами, может, сжать покрепче руками, может, провести членом, может, попробовать обвести губы, может… Данте ложится обратно, незамеченный, сдерживающийся, пока его яйца готовы взорваться. А это тело, это божество, этот ангел с картин Возрождения что-то двигается, ерзает. Данте лишь моргает, поднимает брови, его рассудок трещит по швам. А потом чужое бедро упирается точно в первопричину всех бед. В пах. Губы Данте складываются в красноречивое «Ох!» - громкое и немое, охуевшее от такой инициативы, но, нет, Сиддик спит, и, проснется, возможно, от таких дерганий тела под ним. Он еще ерзает, ерзает – момент буквально на десяток секунд, едва-едва, но для Данте время растягивается, каждое касание – как огонь – не праведный, нет. Таким огнем толкают делать дела во имя Дьявола, не исправляют. Данте пытается как-то привстать, отползти, не будя, хотя бы, хотя бы сдвинуть ногу, аккуратно подхватить ладонью – такое теплое, мягкое бедро – чтоб убрать, и… Сиддик поднимает сонную голову, Данте убирает руку, словно ошпарился, делая вид, что лежал, не двигаясь. - Как спалось? Сиддик трет глаза, не убирает ногу. Открывает лицо, смахивает волосы, морщится, оглядывается, не понимая, но не до шока – кажется, он помнит, как Данте сюда попал. Хороший знак. Он не отвечает, все еще, видимо, находясь в стадии «пробуждения». Кажется, кто-то давно нормально не спал. Он двигает ногой – господи, боже, ОПЯТЬ – это бедро, это восхитительное бедро упирается сильнее, плотнее, горячее, ощутимее, и брови Данте ползут наверх, а взгляд Сиддика – вниз, туда, в страшное, куда смотреть нельзя, но оно идет дальше – по груди, животу – вниз, там где его нога, его божественное тело касается мирского, самого грязного и пошлого. Сиддик убирает ногу, но не взгляд, он упирается в эту палатку штанов, в этот нелепый конус, как будто оно даст ответы на извечные вопросы. - … Ну, это моя очень честная реакция на тебя, - пытается угомониться шуткой Данте, ощущая физическую необходимость свалить прямо здесь и сейчас, потому что, его, блядь, не прогоняют, от него не отпрыгивают, не дают пощечину, не дают «несогласие». Ебаная тишина, будто тихое «да» - на ухо. Данте, сука, не сдержится, и точно пожалеет. Какая ему разница, он даже здесь же чужой, какого хера его беспокоит отношение такого... этого… Этого. Он просрет то самое ничтожное, маленькое, что зародилось между ними. Он просто разрушит это своим ебучим членом, он… Данте торопливо встает, присаживается, собираясь оторвать зад от кровати, но его опять хватают за руку. И смотрят этим невозможным взглядом. У Данте все лицо – сплошное непонимание. Все его существо – непонимание. Может, Сиддик, не знает, как выглядит стояк, может, он не понял, может… - Я тут, между прочим, очень явно выражаю готовность попытаться заделать тебе детей, и ты все равно… Сиддик мнет губы, отводит взгляд, не отпускает, зараза – твою мать, скажи, что посылаешь меня нахрен. -… Ты не против? - Я не знаю, - выдает божество тихое, хриплое после сна. Данте хочется кричать, метать, кидать вещи, сказать, что он предатель, чтоб его, блядь, прибили, да побыстрее, иначе его ебучий член даст ему по голове с такой силой, что даже добивать не придется. - Ты не нужен в лазарете? - Вроде не звали, видимо, нет, - Данте пожимает плечами, его дыхание сбивается. Он садится обратно. Рука словно накаленное железо перемещается на бедро Данте, точно оставляет там ожог (да, под тканью, просто не видно, пока). А потом это существо садится, становится ближе-ближе-ближе, Данте ощущает себя героем ужастика – ебучим очкариком, к которому подошла красотка. Он не был таким тупым, он брал, видел и брал, что нравится, и это нравилось его партнерам и партнершам – а кому нет, от того Данте получал в рожу – ну и что. Его губы – касание – словно новое рождение Вселенной, само блаженство – и эти глаза, ресницы – длиннющие-длиннющие. Время замерло. Или нет. Это Сиддик замер? Он отрывается. - Тебе не нравится? – спрашивает он серьезно, о, нет, эта морщинка между бровей. - Я просто не верю, что ваше божественное существо снизошло до такого, как я. Сиддик морщится, в его мимике буквально читается вопросительный знак, но ему не дают морщиться долго – целуют. Сиддик падает на кровать, над ним нависают, сминают губами губы, кусают, смакуют вкус, мягкость – зубами тоже. Он теряется, едва-едва толкается языком в ответ, его хватают, гладят языком, подбадривая, сжимают губами. Ни брезгливости, ничего такого, все просто охуенно – мягко, влажно, горячо, может, излишне мокро – нет, охуенно мокро. Сиддик стонет, когда его кусают слишком крепко за губу. Данте отрывается и произносит немыслимое для себя: «Извини». Сиддик смотрит на него удивленно, будто бы удивленно, касается губы, ну, вот, черт возьми, надо было аккуратнее. Надо было бережнее. Это же Сиддик. Это же мрамор. Нет, фарфор, а ты, блядь, как резиновую куклу, как ебаный кусок говядины, как арбуз – загрызть и сожрать. - Н-нет, все нормальн-… Ах, да? Ну тогда… Данте дорвался, сорвался, он сдирает штаны с бельем, он целует, не уставая, будто бы и не мучился бессоницей всю ночь. Всасывает кожу, кусает, да, может, как говядину, но дорогую – сранивать с едой, наверное, не очень уважительно, но это Сиддик сам виноват, что довел до того, что его хочется сожрать. Но Данте старается, старается быть нежным, хоть и выходит в итоге грубовато. Зато как ярко и красиво расцветают бутонами синячищ засосы, зато как хорошо вздыхают, зато как трепещет тело под ним, живое, не паникующее, не боящееся, желающее – живое, блядь, доказательство тычется ему в бедро, мажет смазкой и просит внимания. Мысли Данте – одни сплошные ругательства. Легче не становится, кажется, что хер вот-вот порвет штаны, кажется, он слышит треск их ткани, и спешит освободить себя, чуть ли не рвет неподдающийся ремень. - Ох-х, блядь, - вырывается облегченное, головка утыкается в простынь, белье насквозь мокрое – ему будто шестнадцать. Или сколько… Он уже не помнит, как тогда было. Сиддик, ощущая паузу от атаки ртом, приподнимается, проверить, как там дела, но вместо всего он видит… этот огромный, толстый член, который обрамляют кудри, дальше висит живот, на нем волосы – до груди – мягкой, но мощной, широкой. Но глаза все там же, внизу. Рот раскрывается. Сиддик удивлен. - Нравится? Ну, насмотришься еще. Они врачи, их могут вызвать в любой момент, да, блядь, постоянно какая-то херота происходит, Данте подгаживать даже не успевает всегда. Времени мало, хочется испробовать, сделать вообще все, что только возможно. Сиддика переворачивают без спроса, но он не против, он не успевает спросить, приподняться, его бедра раздвигают, ложатся между них – матрас проминается под весом. Пальцы раздвигают мягкую кожу, раскрывают ягодицы и язык широко проходится между них, а Сиддик издает высокий, длинный стон-мычание в простыни, зарывается головой, душит себя, затыкает, насколько может. Этот звук – порождение чего-то нечеловеческого, запах, вкус – все, блядь, все абсолютно такое… особенное, новое, и Данте пьянеет – ему так охуенно, ему не надоедает, он чувствует вкус жизни – и это вкус тугой задницы. Явно нетронутой, хотя, зная Розиту… Данте предпочитает думать, что он самый первый, первооткрыватель и вообще самый охуенный. Он-то, блядь, покажет, он-то, блядь, поиграет на этом теле, заставил издавать та-а-акие звуки, о-ох, блядь, он не сможет остановиться. Язык двигается, вдвигается грубо внутрь и обратно, так глубоко, как только может. О-о, челюсть у Данте натренированная на такое, как и язык – он будет готов долго-долго вылизывать и мучать, выводить узоры на нежной темной коже, кусать мягкие ягодицы, бедра – пусть Сиддик умоляет, или нет, будет лучше, если он спустит так? А потом взять его, разнеженного, расслабленного, наверняка охуительно чувствительного. Данте так и от одних идей кончит. И не остановится. Одного раза ему будет мало. Тело в его плотной хватке дрожит, ерзает, под ним – влажное темное пятно на простынях. Сиддик стонет, вздыхает – негромко, тише чем страдает. Его спина красиво изгибается, темная кожа выделяется, блестит от пота, волнистые волосы рассыпались по спине, плечам, постели. Он прячет лицо, и Данте не знает, как хочет взять его – лицом к лицу или со спины? Он отрывается от вылизывания, тело перестает так трясти, нить слюны тянется от дырки до рта, прежде чем разорваться и превратиться в подтекающие капли. Палец касается влажной кожи с любопытством, давит, проверяя, как помогла слюна. Первое сопротивление тяжелое, сильное – кольцо плотно сжимает, сперва не желая пропускать. Нутро мурчит от такой тугости. Но это так, попробовать, ощутить, помучить. Дело не идет дальше пары фаланг – Данте нужно что-то погуще, чем слюна, что засыхает не так быстро. Он шлепает по ягодице и садится, стаскивает кофту, футболку. - У тебя тут случаем крем какой-нибудь не валяется? Вазелин? -… Аптечка, - не поднимаясь, Сиддик машет рукой в направлении небольшой коробки на тумбе рядом. Поиск недолгий – тюбик был закопан под кучей маленьких пакетиков с таблетками, травами и прочим, но успешно найден. За пару минут, пока Данте отходил, Сиддик успел перевернуться на спину и, боже, Данте вновь лицезрел то, как он красив. «Красив» - слишком простое слово, это не описать одним словом. Это явление, когда божеская благодать отпечатывается на сетчатке глаза, в мозгу, на черепной коробке, ты смотришь и будто вдыхаешь райский воздух, будто сам ты, блять, не ничтожный человек, не чмо, не ебучий шпион, не убийца, а кто-то лучше, кем был когда-то с совестью там и прочей сраной хуетой. Данте замер так, со стояком (все еще тяжелым и болючим), с тюбиком, со спущенными чутка штанами и бельем, поверх которых держался член – так неловко и по-дурацки, будто его застали за дрочкой или туалетом. Сиддик смотрит своими божественными глазами, своим лицом, светится, хотя ему ничего делать не надо, блять, просто лежи, а я полюбуюсь. Но он еще и приподнимается, уберет свои локоны, приподнимется, как модель для картины Возрождения. Не раннего, а там, попозже, когда там все такое красивое, охуенное и пышное, но изящное. Данте едва что помнит об искусстве, но он точно знает, что перед ним лежит оно. Сиддик что-то говорит своим опять божественным голосом, ангельским. Вроде как, на ангелов смотреть нельзя, глаза взорвутся, все такое. Возможно, их слышать нельзя – потому что Данте не слышит, может, он умер. Но нет. Еще жив. Еще дышит – хотя забыл как. Он чувствует касание – Сиддик теперь стоит и тянет за руку к себе. А может он не ангел, а какой-нибудь Дьявол в обаятельном обличии? Ну, падать Данте привык, не против… Не может быть все так хорошо, хотя все в целом довольно хуево – но это там, за пределами этой комнаты, а тут – его муза, его бог, ангел, нечто, вселенное, искусство, мечта, смысл, мысль – все самое важное, нужное, имеющее значение – тут, блядь, под ним, своими руками тянущее с него белье и штаны, такое аккуратное и бережное. Сиддик смотрит перед собой и тянет ткань, Данте приходится вернуться, переставить ноги, чтоб стянуть ткань окончательно. Он думает, ну, надо браться, брать руки в жопу, жопу в руки, голову, мысли – все вот это под контроль, показать, кто тут охуенно трахнет, но… Ебучий бог, вернее, ебучий божеский рот снисходит до его члена, касается головки неловко, пробуя, касаясь губами – понемногу – и языком. Трогает слегка-слегка, боится сжать сильнее, но изучает с тщательностью ученого. Данте улетает куда-то далеко, вновь не здесь, не тут, на небесах, где ему не место, он мычит, запрокидывает голову, будто берут у него с заглотом, сосут, не зная усталости, но, нет, ему хватает пары касаний этими пальцами, губами, уносит, сносит крышу в ту же секунду так сильно. Сильнее, чем от самого мастерского отсоса. А когда рот раскрывается, когда обнимает свои пленом, когда зубы случайно задевают кожу, когда вибрация проходится по ней, влага обжигает, язык гладит. Все так же – на пробу – из любопытства. Данте обычно хрипит, пыхтит, но тут он откровенно стонет, прям как в порнухе какой. Его лапа сгребает кудри, сжимает, наверное, слишком сильно – Сиддик мычит в член. Данте торопливо убирает руку. - Блядь, прости, я совсем потерял себя… Это… просто… - он не может описать, он оправдывается, он НИКОГДА таким не занимался, это, блядь, невыносимо. Тем не менее любое недовольство собой разбивается о такой трогательный взгляд темных глаз, о блик огоньков в них. Сиддик отрывается, трет губы. - Н-нет, все нормально… мне нравится. Данте охуевает, охуевает раз в десятый, сотый, блядь, это чудо разрешает ему, это чудо говорит, что можно с ним и не так аккуратно, нет, нельзя так, нельзя, блядь. Данте обосрется от счастья, ему будет охуенно стыдно, боже, зачем он об этом думает? Этот не-человек продолжает свое безобразие своим ртом, что, черт возьми, творение какого-нибудь искусного творца, который на Данте, например, хуй забил, тут хлопнул, нос вставил, и сойдет. Данте и не жаловался, ему нормально. А вот с Сиддиком… С Сиддиком господин-бог-творец-хер-знает-кто постарался хорошо, он точно вдрачивался в каждую деталь, может, одной рукой все это конструировал, думал, как же пиздато и красиво выходи- - Нет, блядь, так не пойдет, - отчаянно просит Данте, пока перед глазами пляшут пятна, а сам скорее сдохнет, нежели кончит по-человечески. Может, действительно, это все Дьявол, суккуб или инкуб, пришел по его душу, возбудить так, что хер, самое дорогое в его жизни, взорвется, и он сам умрет тут. Сиддика валят на кровать, целуют, не дают спросить, дают забыться. Данте щупает за щеки, грудь, задницу – все такое охуенное, мягкое, где-то кудри – все хочется пощупать, ущипнуть, вылизать, пометить. Сиддик в руках вздрагивает, охает, от касаний к шее хихикает – тут сердце и пропустило ударов несколько. От укуса в сосок – протяжно стонет, мычит, сжимает крепко губы, дрожит. А какую песню он заводит, стоит паре пальцев толкнуться внутрь. Изведенное тело кончает тут же, Данте слизывает все с живота и груди, глотает, будто это манна небесная (ну, так-то по факту, не?). Он думает, он растянет момент, он думает, это, блядь, событие – присунуть член ангелу. Но все происходит медленно, но быстро. Слишком быстро – мозг не считает детали, не сосредотачивается. В голове одно сплошное «выебать-выебать-выебать». Тянет, туго-туго сжимает, обжигает. Точно Дьявол. Нет, сам бог, господи, врата рая, а не задница, не голос, не звуки, а песни, музыка, что-то там про синусы и косинусы, Чайковские, Вивальди просто плачут от восторга и зависти, что им не по силам воспроизвести ТАКИЕ мелодии. Тело под ним светится каплями, бликующими от лампы, словно в блестках. Рот приоткрыт – губы мягкие, они просят без слов лишь вздохами и стонами. Негромко, не приторно, не порнуха – нет, тут происходит искусство, написание картины, музыки – вдумчиво, красиво – потно, жарко – под шлепки и скрип кровати, под… - Блять, ты сжимаешь хуже тисков, сука, так хорошо, господи, как же хорошо… И в ответ такое протяжное, божественно-блядское «Данте-э-э…» с затиханием на конце, прикушенной губой и таким взглядом, из-под таких ресниц, что нельзя, нельзя оставлять это безнаказанным. Надо зацеловать, затрахать. Медленно выходить, резко вталкиваться, чтоб каждый толчок запечатлелся, чтоб Сиддика подбрасывало, чтобы он трепетнее цеплялся, мычал, жмурился, дрожал, на грани, вот-вот собираясь кончить еще раз. И может, еще не один раз. Данте не следит за увеличением количества белесой жидкости на телах или постели, он ебет, останаливается, не выходит, целует, обсасывает, облизывает, ждет сигнала – опять, пора, - двигается, пока сердце не откажет, пока, блядь, член не отвалится, будто он всю жизнь не трахался, готовый потрахаться за всех, кто не смог. А не смогли многие. А значит затрахать надо много-о-о-е. Сиддик плачет, царапает плечи, выгибается так красиво, так гибко. И спереди красиво, со спины – тоже пиздец. Все эти мышцы, связки, кости – словно узор. А как хорошо держать его за волосы, тянуть, и он сжимает сильнее, кончает – потому что ему нравится. Ему, такому хорошему, врачу, блять, верному, аккуратному, слишком доброму, нравится жестче, хоть и не просит прямо, но как же красиво стонет, вздрагивает и двигает бедрами навстречу – сплошное заглядение. Данте нашел сокровище, несмыслимое, невероятное, недостойное его. Оно лежит, тяжело дышит, рядом с ним, едва живое, как и он, заплаканное, но не от боли или какой хуйни, произошедшей по его вине, нет, потому что охуенно потрахался, потому что его охуенно выебали. Выебали все мысли, все тревоги, что даже говорить сил нет, не то, что б думать. И как ему после всего ЭТОГО, после этого божественного явления на его член, после этого гадить тут и злодействовать? Ну, есть время подумать, но это все потом. Сейчас обнять это горячее тело покрепче, не отпустить ни его, ни себя.