Пожалуйста

      И снова темнота. Гнетущая ненавистью темнота, которая душит его старым ощущением. Это ощущение он ненавидит больше всего, это блядское чувство дергает последние нервы как тонкие струны, играет на них, но играет отвратительно, настолько отвратительно, что тошно смотреть. Чего уставились, грязные ублюдки?! Хочется посмотреть, как непонимание надрачивает нервы? Хорошее же получается представление, когда одновременно с этим по рояльным струнам ебашит одиночество, по огромному барабану (я думаю, вы догадались, что это барабанная перепонка) хреначит еще один долбоеб, не умеющий играть, а рядом стоит мелкая сучка с треугольником. И имя этой сучке — Лето. Охренительный оркестр!       — Лиам… По… жалуйста…       Как он достал его со своим нытьем. Когда же дойдет наконец, что никому, никому они нахрен не сдались? Что нет никого, кто мог бы их как-то понять, что не существует на свете такого человека, который бы смог удовлетворить эту жажду жалости и усмирить эту стихийную, неистовую агрессию. Нет такого! Кому это надо вообще? Перестань верить, перестань! Ты бесконечно глуп!       Он вонзает огромный скальпель прямо в живот и попадает, кажется, в печень. Несколько минут — и этот идиот сдохнет от потери крови. Нужно работать быстрее.       Не он ли кричал тогда этому бесполезному куску мяса: «Пожалуйста, не прыгай, ты чего-то стоишь»? Не он ли старался оставить это грязное и падшее во всех смыслах существо в живых, в то время как он, единственный разумный… человек повелел ему сделать сальто? Что за глупости! Если эта белобрысая крыса хотела убить себя, почему они должны идти на уговоры, лишь бы удержать его на Земле? Что за…       Он поворачивает скальпель по часовой стрелке, кровь хлещет еще обильнее. Чтоб ты сдох, чтоб ты сдох, чтоб ты сдох!!!       Последняя часть того самого, как они говорят, «настоящего Лиама» прямо сейчас подыхает у них на глазах! Иронично, но он нисколько не смеется, а губы, искусанные и окровавленные, даже не дергаются в привычной ухмылке. Как только эту ухмылку не интерпретируют… Одни говорят, что это пошлость, другие — что это безумие, третьи — кровожадность. Но сейчас, прямо сейчас ему нисколько не хочется улыбаться. Кому-то будет смешно, но в этот раз только не ему. Слишком… мерзко.       Он выдергивает лезвие со смачным всплеском и решает всадить его прямо в глотку, и поглубже, поглубже… Но останавливается. Слишком быстро, нет, он должен помучиться еще…       Как долго он живет с ним? Пять лет? Десять? На самом деле, двадцать три. Всего двадцать три, а научился большему, чем тот за тридцать семь, и продолжает учиться, в то время как он верит во всякую чушь. Искренность, судьба, предназначение… Редкостная гадость.       Он сплевывает и втыкает красный от крови скальпель в самый кончик хвоста. Избитое тело пронзает судорога, он как-то странно пищит. Впрочем, это неудивительно: он всегда был как девчонка.       Его придумала девчонка!       Он не выдерживает и всё-таки хватает с пола первый попавшийся предмет. Заталкивает ему в глотку, слышит знакомый кашель: его едва не выворачивает наизнанку от неожиданного рвотного порыва. Как позже он замечает, предмет, который подвернулся ему под руку, оказывается резиновым членом. Толстым, упругим, длинным… Почему… почему именно он?       Он честен, он никогда не желал никому зла просто так. Никогда ведь?..       Решение отрубить этой половой тряпке мошонку кажется слишком уж извращенным и бессмысленным. Он, кажется, уже мертв: кровь вытекла, кожа начала синеть, а пальцы похолодели. Он прикован наручниками к железным прутьям клетки, в которую они оба попали совершенно внезапно и несправедливо. Рубашка разорвана, на животе — глубокая рваная рана, в хвост вколот большой брюшной скальпель. Всё тело в побоях, лицо изуродовано. Изо рта торчит огромных размеров фаллос… Великолепная, казалось бы, картина, вот только ему снова не смешно.       Он тяжко вздыхает и пытается вытащить толстый предмет из тонкого горла. За окровавленным концом тянется розовая ниточка слюны, по губам течет кровь. Дрожащими руками он высвобождает бесчувственные кисти от наручников, пытается застегнуть рубашку на те несколько оставшихся пуговиц, которые он не успел выдрать вместе с тканью. Вырывает из пола скальпель.       Что это? Похоже, что он плачет. По лицу текут соленые обжигающие слезы, вместо ненависти ко всему живому его неожиданно захлестывает чувство вины. Лиам думает недолго, если вообще думает — один надрез, и через пару минут он валяется на полу у ног Винсента, со вспоротой сонной артерией. Смерть.