Вся плоть — трава

Гиацинту пятнадцать, когда его сестра исчезает. Молча, не оставив даже записки на восковой табличке. В последний раз Дафну видели в храме Геи на закате, но куда она ушла, другие жрицы не знают. “Вроде бы, — замечает одна, — её ждал какой-то юноша... вон там, у дороги”. Но описать юношу она толком не может. Кажется, в белом. Кажется, светловолосый. Лицо? Жрица долго колеблется. “Я не уверена, — говорит она через силу, — что у него было лицо”. Как у человека может не быть лица? Вместе с отцом и братьями Гиацинт целыми днями прочёсывает холмы вокруг Амикл. В руках у каждого по два чадящих факела — знак надежды и скорби. За эти дни Гиацинт зовёт Дафну по имени больше раз, чем за всю жизнь. Они не были так уж близки. Дафна старше, и, к тому же, девушка. Она была странная, его сестра. Любила говорить с деревьями. Клялась, будто они отвечают. Избегала женихов, что в её возрасте становилось прямо-таки неприличным. Умоляла отца позволить ей остаться девственницей, остаться жрицей. Но разве это возможно? Даже её возлюбленные деревья не остаются зелёными ростками вечно. А Дафна хотела именно этого. Всегда быть ростком. Луна сменяется. Они обыскали всё — каждый склон каждого холма, каждую извилину русла Эврота. Седой от горя, на исходе последнего лунного дня отец кланяется реке и тушит в её водах факелы. Дафна не вернётся домой. Лишь тогда, глядя, как розовые на закате воды Эврота уносят пепел к Эгейскому морю, Гиацинт впервые — неожиданно для себя — плачет. * * * Они с Дафной похожи: оба пошли в мать (да будут благосклонны к ней подземные боги). Оба легки в движениях, светлоглазы и темноволосы. У обоих кожа становится бронзовой к концу лета. В тишине опустевших девичьих покоев Гиацинт набрасывает на голову её покрывало и смотрится в её зеркало. В полумраке разницы почти нет. Теперь, когда она ушла, Гиацинт любит её больше, чем когда она была здесь. Мир кажется неправильным, раненым. Из него что-то забрали и ничего не дали взамен. Куда бы Гиацинт ни шёл, что бы ни делал, он ощущает пустоту в том месте, где полагалось быть Дафне. Ворочаясь без сна в постели, он представляет себе, что Дафна сбежала в страну за морем — туда, где все светловолосы и носят только белое, а Солнце и Луна никогда не заходят. Она вышла замуж за царевича, ездит в золотой упряжке, запряжённой лебедями, и когда-нибудь станет царицей. Эта страна очень далеко; может быть, даже на самом краю света. Голубям такой путь не под силу, они падают замертво в воды северного моря. Вот почему Дафна не может послать письмо. Но однажды она прилетит сама. Обязательно. Шум мощных крыльев будет слышно издалека, и она сойдёт с колесницы, в плаще из лебединых перьев, с диадемой в волосах. “Я посмеялась над вами, — скажет Дафна. — А вы и поверили, что я мертва! Зачем вы сватали меня за неотёсанную деревенщину, когда мой муж правит небесными ветрами?” Но проходит год. И ещё один, и ещё. И Гиацинт расстаётся с глупыми детскими фантазиями. * * * Ему восемнадцать, когда с ним начинают говорить деревья. Без голоса, без слов — или Гиацинт не может их разобрать. Но в шорохе листьев отчётливо слышна тревога. Ночь за ночью старый лавр стучит ветвями в стену его спальни, и наконец Гиацинт, измучившись, уговаривает отца его срубить. Падая, дерево издаёт треск, похожий на вскрик. Гиацинт надеется, что теперь начнёт спать лучше. Он ошибается. Что-то происходит. Что-то меняется — то ли всё вокруг, то ли он сам. Даже у воды теперь новый вкус: будто бы слаще, чем раньше. А ещё ему сопутствует такая удача в охоте, какой ещё не бывало. Кажется, дичь сама рвётся поймать сердцем его стрелу. И это странно. Гиацинт всегда неплохо стрелял из лука, но никогда не стрелял настолько... Безупречно. Да. Верное слово. — Будь осторожен, — тихо говорит отец, глядя, как Гиацинт выдёргивает очередную стрелу из самой сердцевины мишени. — О чём ты? С чем осторожен, отец? Тот не отвечает. Лишь прячет покрасневшие глаза. Что-то происходит, и Гиацинт не знает этому имени. Во сне кто-то садится на край его постели — лица не видно за волосами, что сияют в рассветном пламени бледным ореолом. Проснувшись, Гиацинт вспоминает, что в его спальне нет и не было окна. Один раз ему снится прикосновение к губам, — прохладное, влажное, — но он сразу же просыпается. И долго вглядывается в черноту, пытаясь унять колотящееся сердце. * * * После охоты он, как обычно, идёт к реке, чтобы смыть с себя кровь, пот и грязь. Эврот ещё по-весеннему холоден, но сыны Лаконики не так изнежены, чтобы требовать себе горячую ванну, не будучи больными. Когда он, стоя по грудь в воде, плещет себе в лицо, что-то касается его меж лопаток. Что-то хрупкое и живое. Это оказывается венок из белых цветов, покачивающийся на волнах. Гиацинт поднимает голову. Сердце, кажется, бьётся у него в самом горле. Выше по течению, всего в дюжине шагов, на берегу стоит человек. Он молод. Он носит лук и колчан. В его длинных светлых волосах темнеет корона из лавровых ветвей. В первый миг Гиацинту кажется: у него нет лица. Потом человек улыбается, всего одним краешком губ, и наваждение уходит. Разумеется, у него есть лицо. Просто поначалу глаза Гиацинта отказывались его видеть. Они не знали, что в мире есть лица, подобные этому. Раньше им не приходилось видеть что-то настолько... Безупречное. Да. Верное слово. — Тебе понравились мои подарки? Его голос низок и мелодичен. Кажется, от его звучания деревья на берегу охватывает дрожь. Гиацинта она тоже охватывает. Он вспоминает о своей наготе, и, хотя зуб не попадает у него на зуб, лицу становится горячо. «Мне не нужны ничьи подарки», — так он должен ответить. И уйти, не медля. Именно этого хотел бы отец. Вместо этого Гиацинт говорит: — Ты бог? Бог снова улыбается. Сдувает с лица вьющуюся прядь. — Иди сюда, и я расскажу всё, о чём ты хочешь знать. Если, конечно, не боишься. Глаза бога светлы, как рассветное пламя. Глядя в них, невозможно бояться. Гиацинт жалеет лишь об одном: что бог ждал так долго, что не пришёл раньше. Все дни, что были до этого, кажутся потраченными впустую. Тонкий древесный росток на берегу цепляется за щиколотку — отчаянно, будто пытается удержать. Гиацинт стряхивает его, не глядя.