Если кажется, что что-то не так, просто не пришёл кто-то, чтобы стало "так"

      Иногда Берхарду становится грустно и жалко. Грустно и жалко, от того, что именно он живёт такой жизнью, что он, а не кто-то другой. Он не жалеет себя – он жизнь свою жалеет, за то, что ей управляет именно он, что не нашлось лучшего кандидата на эту роль. И пусть он не мозгами даже –душой– понимает, что всё было бы так же, ему грустно и жалко. Грустно от того, насколько он жалкий. Грустно от понимания, что он не справляется с этим бременем, от того, что сидя рядом с Римом, с этим городом, как будто слепленным из терракоты, шоколада и потали, отражающей всё на свете, показывающей красоту мира, но при этом не теряя своей, он чувствует пустоту. Он как банка, напичканная кусками разбитого зеркала – ничего дельного из себя не представляет, как ни поверни – везде пустой и бесцветный.       Берхард осознаёт, что у него под пальцами плавится и ломается глина и чувствует на себе тревожный взгляд. Сегодня он решил выбраться из дома, что само по себе удивительно, и сходить в гончарную, на своеобразную арт терапию, можно сказать. Дело в том, что у него уже около полугода пылился абонимент, подаренный Лучиано и больше медлить он себе не позволил. Тем более, на днях он расколошматил свою любимую чашку и посчитал, что это знак.       Правда сейчас он слегка жалеет об этом, потому что в глазах молоденькой девушки, проводящей мастер класс, он видит удивление напополам со страхом. Она, остановив свой круг, с плохо скрываемой досадой смотрит на кружку, бывшую мгновение назад почти идеальной. Ну конечно, Берхард заранее померял свою прошлую, любимую, к которой он уже привык, и пытался воссоздать идентичную, только сам. Шпрее опускает глаза вниз и видит как по стенке ровненькой чашки идёт вмятина, а в ней трещина, почти сквозная. Досадно, у неё почти был шанс. – Это можно как то исправить? – он исподлобья смотрит на девчушку и видит, как она замирает. Ей глаза не нравятся, он понимает, привык уже. – Ох, конечно!! Вы можете замазать трещину, но, боюсь, полностью восстановить стенку не получится, извините. Там может остаться небольшая неровность, но вы сможете закрыть её ручкой, – девчушка, судя по бейджу, Ханна, тараторит и жестикулирует, чуть не задевая собственное изделие, стоящее, как образец.       Ну, раз этой плошке не суждено быть эталоном кружечной индустрии, тогда можно повеселиться. – А я могу раскрасить её потом? В точечку, например? Или в полоску? – напирает он на сотрудницу, параллельно следя за тем, чтобы круг вертелся не слишком быстро. – Да-да, естественно можете! И в точечку, и в полосочку, да хоть в крендель, как захотите – Берхард отвёл взгляд, чтобы не сильно давить на неё и чувствует, что ей почти физически становится легче. Ну, раз можно, тогда он разукрасит её в томатно-колбасный узор и отошлет Лучиано по почте, тот будет очень тронут и перестанет приставать к нему с расспросами о терапии. Рим уверен, что раз ему помогло занятие творчеством, то это универсальный способ – к чему ни приложи – всё вылечит. Как же он ошибается.       Буквально через месяц Берлин держит в руках злополучную чашку и борется с желанием оставить её себе. При том, что он намеренно делал её максимально косой и непропорциональной, эта штука вышла ахуеть какой правильной. Чай получался в ней в меру горячим и в меру сладким, кофе горчил именно настолько, чтобы бодрить и даже грёбанная вода, по природе своей безвкусная, в этой посудине освежала просто идеально.       Единственное, что ему мешало, так это то, что он по дурости прилепил ручку не в том месте, где примял стенку и поэтому каждый раз, когда он брал её в руки, ему было слегка неудобно держать её. Внешний вид чашки тоже заставлял желать лучшего, потому что по первой Шпрее было даже неловко пить из неё – раскрашенной под пиццу, с кружочками пепперони, оливок и веточками зелени. Да, наверное, она получилась даже лучше той, что была у него до этого, а над неровностью он мог и потерпеть.       Через пару месяцев Лучиано заехал к нему и, увидав кружку, потребовал себе такую же. Отфоткав её со всех сторон, поржав и пообещав сделать копию сам, он заставил налить кофе именно в неё. – Слушай, друг, здесь даже как будто вмятина под мой палец есть, представляешь! В раковине почила вторая чашка из сервиза Берхарда.