Откровение

Это хороший вечер. Они собираются все вместе в одном из городских баров, делятся новостями, жалуются на жизнь, шутят, вспоминают истории из своего прошлого… Даже играют в нечто, что Пин Цяньжу на европейский манер называет «дринкен-гейм». Смысл заключается в том, что кто-то рассказывает, чего он никогда не делал, и остальные игроки, если это делали, пьют. Не делали — не пьют. Надо сказать, игра начинается на очень даже веселой ноте, с реплик вроде «Я никогда не пила молочный коктейль» или «Я никогда не сидел на диете», и пьют практически все. Однако ближе к десяти оказывается, что именно Сяо Цзи — самый пьяный в компании. Сяо Цзи, который за последний год в должности главы Министерства безопасности по делам людей с особыми способностями так вымотался, что, наверное, больше всех нуждался в этих дружеских посиделках. — Я предполагал, что у тебя большой опыт в азартных играх, но не думал, что настолько, — хмыкает Сяо Чжэн, с ласковым раздражением цокая языком. Птенец самодовольно ему улыбается и манерно откидывает челку со лба к затылку. — Мне же надо было чем-то заниматься эти столетия, — говорит он, как будто все прожитые им жизни не были лишь попыткой забыть, затереть ту, самую первую, которую у него украли, привязав к демону небес намертво, но при этом так и не отдав ему самого демона небес. — В одной из жизней я был карточным шулером и неплохо зарабатывал. Правда, если меня ловили, получал по первое число, — и, подумав, добавляет: — И по второе тоже, — пространство над столиком сотрясает хохот. Линъюань прячет короткий вздох в своем винном бокале и делает вид, будто его не беспокоит тот факт, что пьяная птица совершенно не встраивается в ставшую для него привычной за этот год картину мира. В конце концов, обычно Сюань Цзи не пьет. Точнее сказать, не пьянеет. И если он позволил алкоголю воздействовать на него сегодня, значит, и правда устал. Вероятно, даже будет потом курить. Это то, что Линъюань больше всего ненавидит. От сигарет губы, волосы, рубашка и пальцы его птенца пахнут гарью, а гарь вызывает в Линъюане неприятные ассоциации. Стоит только почувствовать запах дыма — старые воспоминания словно сковывают движения. Именно поэтому у них в доме не курят. Обычно птенец заботится о Линъюане и его «психологическом состоянии». Но сегодня… Видимо, сегодня черед Линъюаня заботиться о своем птенце. — Вообще-то я думал, что я картошка, — тем временем смеется птенец, совершенно не пьяный с виду, но абсолютно точно не трезвый, учитывая его необыкновенную говорливость. Птицы всегда чирикают во весь голос, этого не отнять, но обыкновенно их щебет не несет в себе важного. То, о чем сейчас говорит птенец — не пустая песня. Именно поэтому Линъюань точно знает — он пьян. На трезвую голову Сюань Цзи ни за что не стал бы вываливать на… да, друзей — свои застарелые переживания. Так что, когда это происходит, на мгновение императору даже кажется, будто он потерял нить разговора. Но — нет. Оказывается, игра прервалась, когда Ван Цзэ спросил о том, знал ли Сяо Цзи что-то о своем происхождении в предыдущих своих воплощениях. И если на словах о картошке Линъюань еще может подумать, что его птенец просто слегка навеселе, то следующие слова точно уверяют его — Сюань Цзи не чуть выпивший, он абсолютно бесповоротно пьян. Иначе его «Ну знаете… зреешь как плод на грядке, удобренной прошлыми поколениями предков» не истолковать. Однако никто в компании надлома не замечает. Впрочем, это и хорошо, на следующий день птенцу не будет неловко. — Фу, — весело морщит нос пьяненький Ван Цзэ. — Почему это так смешно, если звучит так противно? Прошу, скажи, что там не было никаких удобрений! Как же, не было. Однако Линъюань не собирается вмешиваться в этот неожиданный поток скрытых за шутками откровений. В конце концов, он тоже хочет знать, как птенец провел без него эти мучительные столетия, да разве из него что вытащишь? Только на шуточки отвлекающие и горазд. Махнул своими дурацкими восхитительными теплыми перьями и сделал вид, что не понял смысла вопроса. Так вечно и сбегает. Впрочем, сейчас Сяо Цзи расхлябанно усмехается и определенно не собирается убегать. — Нет, конечно, — успокаивающе соглашается он, терпеливо ожидая, пока оперативник сделает глоток сидра, и добавляет: — Только мои собственные останки, — жидкость идет у Ван Цзэ носом. — Ты отвратительный! — обиженно восклицает он, тыкая в него пальцем. Кошмарно. — А ты похож на маленького дракона из-за пенных усов от своей сладкой мути, — разводит руками птенец, — но ведь я молчу. Эти слова повисают в воздухе — и напряжение осознания в компании пропадает. Как будто Сяо Цзи вовремя опоминается, нечаянно протрезвев, и умело сводит так и не вырвавшиеся из него до конца тошные откровения в смешную шутку. Тысячелетнее божество — и картошка на грядке. Ну ведь обхохочешься. У птенца всегда были проблемы с чувством юмора. — Ты не молчишь! — обвинительно фыркает оперативник, и даже убийственно серьезная во все обычные дни Гу Юэси дергает уголками губ, явно забавляясь наблюдением за его возмущениями. Этот театр одного актера очень эффективно отвлекает присутствующих от невеселой, мягко говоря, мысли о том, сколько раз Сюань Цзи пытался прожить обычную человеческую жизнь. За беззлобными насмешками над Ван Цзэ об этом забывают все. Кроме Линъюаня. Тридцать шесть жизней, думает Линъюань. Первая — бесплотная, безответная, начавшаяся и закончившаяся страданием. Еще тридцать четыре — похожи на страшный сон. Тридцать шестая — выстраданная тысячелетиями «смертей» и «рождений» того, кто все это время не мог ни родиться, ни умереть. Он не знает, кому из них пришлось хуже. Ему самому, сотни раз пытавшемуся перековать разбитый в осколки меч и в итоге вырвавшему себе сердце, когда очередная попытка оказалась бесполезно невыносимой? Сяо Цзи, тенью скользящему вслед за ним все это время и тридцать пять раз пытающемуся начать заново? Линъюань хочет спросить его, что он чувствовал всякий раз, когда вспоминал о прошлом. Что было с ним каждый раз, когда трескался камень Нирваны. Он знает, что Сяо Цзи никогда об этом ему не расскажет. Он знает, что чувствовал Сяо Цзи, и без его недоступной честности. Как ни крути и ни притворяйся, из них двоих именно Линъюаня можно назвать юнцом. Линъюаня с его усталыми глазами, вежливо-выхолощенными улыбками и манерой выставлять незрелыми идиотами всех вокруг. — Ладно, давайте дальше, пока этот идиот откашлялся, — Янь Цюшань переглядывается с Чжичунем, привычно сидящем у него на сгибе локтя, и коротко ухмыляется, переводя взгляд с обиженно надувшегося Ван Цзэ на Гу Юэси. — Малышка А-Си поделится с нами чем-нибудь интересным? Гу Юэси одаривает его насмешливо-спокойным взглядом, пожимает плечами — мол, сам напросился — и поднимает свой бокал. — Я никогда не пыталась произвести впечатление на девушку, — сообщает она сидящим за столом общеизвестный факт. Офицер Гу вообще никогда не пыталась ни на кого произвести впечатление, насколько мог судить об этом Линъюань. Хотя бы потому, что ей это просто не требовалось. Она держалась настолько холодно и отстраненно по отношению к посторонним людям, что к ней просто не осмеливались подходить, и ее это, кажется, полностью устраивало. У Гу Юэси был довольно узкий круг пользующихся ее доверием людей, но этих людей, насколько можно судить об этом со стороны, ей вполне хватало. Птенец нарочито горько вздыхает, как перед прыжком в ледяную воду — и пьет. Цяньжу смеется над его кислым как после лимона лицом и, явно желая поддержать бывшего начальника, тоже делает глоток своего напитка. Вообще-то за столом пьют все — кроме Чжичуня, который физически сейчас пить не может (хотя вообще-то он может появиться сейчас перед ними, просто не хочет (что ж, это вопрос приоритетов)), и самого Линъюаня, не принимающего участия в игре. — И когда же у господина главы Министерства безопасности было время на то, чтобы производить впечатление на девушек? — интересуется шаманка, моментально порозовев от выпитого алкоголя. — А как же дела и учеба? Я вот никак не могла отвлечься, пока училась и искала работу… — она вздыхает и разводит умилительно пухленькими руками. — А потом в вовсе попала в Управление. Птенец смотрит на нее с ласковой снисходительностью, очевидно подразумевающей, что она зря недооценивает его, и гордо приосанивается, откидывая со лба яркие перья отблескивающих пламенем в свете барных ламп волос. — Вообще-то, — говорит он с превосходством, — чтоб ты знала, у меня и в этом воплощении было немало свиданий, несмотря на, — он комично морщится, — ну, знаешь, взрослую жизнь. И для них мне вовсе не надо было пытаться произвести впечатление на кого-то! — Вот как? — вновь встревает уже, видимо, успевший оправиться от предыдущей шуточки насмешливой птицы Ван Цзэ. — Наш Сюань Цзи — герой-любовник? Линъюань откидывается на спинку своего стула, вжимаясь позвоночником в мягкую подушечку на уровне лопаток, и в упор не замечает загоревшегося любопытством взгляда Янь Цюшаня, направленного на него. Если этот… засранец думает, будто то, что Линъюань обучает его искусству ковки золота, дает ему право интересоваться чужими отношениями, он сильно ошибается. Птенец провел без него несколько тысяч лет. Он вполне имел право на развлечения. В конце концов, когда Линъюань пытался выкинуть его из головы, он сам… Неважно. Сяо Цзи покачивает пустой бутылкой из-под своего пива и, отставив ее на край стола, подпирает щеки ладонями, чуть улыбаясь. Как-то очень… трезво. Хотя это вранье, конечно. — Еще бы, — говорит он лениво, как если бы снизошел до ответа на вопрос Ван Цзэ из простой скуки. — Я ведь неотразим, чтоб ты знал. Хотя… — его улыбка становится слегка мечтательной. — Лет триста назад со мной и правда случилась одна девушка, на которую мне пришлось производить впечатление. Ее звали Хуай Жэнь. Впрочем, — он самодовольно заводит глаза, — я справился с задачей обаять ее на «ура», хотя тогда только с горы спустился и ничего не знал ни о мире вокруг, ни о самом себе. Сяо Чжэн смотрит на друга с усмешкой, как будто ожидает, что сейчас тот выдаст какую-нибудь дурацкую историю, и Линъюань наполовину даже согласен с ним. Птенец более чем горазд на всякую ерунду. Впрочем, чего Линъюань точно не ожидает, так это того, что Сюань Цзи начнет превозносить свою пассию трехсотлетней давности так, словно она была благословлена всеми восемью талантами и являлась самой удивительной девушкой в его жизни, которой он был беззаветно предан. Словно она была Линъюанем. Потом приходит запоздалое осознание — Сяо Цзи и впрямь описывает ее даже внешне до нелепости похожей на него. «Высокая, черноволосая — по ее косище можно было как по канату лезть! — и какие глаза… Синева просто бесконечная. Увидеть — и умереть». — Мне приходилось из кожи вон лезть, можете себе это представить?! — то ли восхищенно, то ли возмущенно распаляется птенец. — Думаю, часть очарования А-Жэнь для меня как раз заключалась в ее недоступности. Я всегда любил побиться башкой об стену, — он смеется и жестом просит Пин Цяньжу передать ему новую бутылку. — Она долго насмехалась над моими попытками завоевать ее сердце, и в итоге я пошел на хитрость. Глаза у птенца горят нежностью воспоминания, и Линъюаню стоит огромного труда смотреть на него спокойно по мере это рассказа. При этом он все еще чувствует на себе пристальный, любопытный, понимающий взгляд Янь Цюшаня — и совершенно не знает, что с ним делать. Не надо оказывать мне сочувствие. Мне не больно. — У нас все было здорово, мы даже поженились, если что, — заявляет между тем Сюань Цзи, и Сяо Чжэн отчего-то тоже смотрит на Линъюаня. — Но поначалу А-Жэнь не хотела со мной знаться, — он разводит руками и картинно вздыхает, — так что я сделал то же, что делали все юноши моего возраста в то время. Янь Цюшань ухмыляется, переглядываясь с Чжичунем. Куколка сокрушенно качает головой, как будто прекрасно понимает, о чем речь, и хлопает себя маленькими ручками по деревянным ногам. Шелестящий голосок, разносящийся над столом, звучит с мягким укором, словно Чжичунь — друг, оставивший птенца на пару минут и вернувшийся, чтобы узнать, что он учудил какую-то предсказуемо опасную глупость. — Ты ввязался в драку. — Я ввязался в драку! — радостно подтверждает Сюань Цзи. — Семья А-Жэнь была очень известной в той деревеньке, ее отец был старостой, — он произносит имя девушки так ласково, как, кажется, никогда не произносил имя самого Линъюаня. На какой-то момент Линъюань даже задумывается, как бы оно прозвучало из уст болтливой птицы с той же нежностью, но почти сразу выкидывает это из головы. — А вот сама А-Жэнь была врачом или, как тогда говорили, лекарем. — О, — Пин Цяньжу восхищенно округляет глаза, — тогда это было такой редкостью! — Она была особенной, — улыбка расплывается у Сюань Цзи по лицу как клякса. — И конечно же после стычки она, преисполненная сочувствия, лечила мои ранения. Наследник семьи Сяо смотрит на птенца с веселой иронией. Короткий ежик огорчительно медленно отрастающих волос делает его сейчас каким-то особенно задорным, совсем не похожим на того высокомерного молодого человека, с которым Линъюань познакомился, когда только воскрес. Впрочем, хорошо уже то, что и на вечно недовольного брюзгу с гладкой как крупная слива головой он больше не походит. — Ты серьезно думаешь, что я поверю в это? — уточняет он, откидываясь на спинку своего стула и с вызовом скрещивая на груди руки, как будто знает птенца уже много лет. Впрочем, почему «как будто»? Пора бы уже смириться, что в этом мире немало людей, знающих птенца достаточно хорошо, чтобы судить об уровне его хвастовства. И конечно птенец шутливо отмахивается, укоризненно цокая языком. — Ладно, ладно! Она поняла, что я нарвался специально, и настучала мне по голове, как только все кончилось! — признается он легкомысленно — и делает еще один глоток из бутылки. Линъюань наблюдает за тем, как дрожит его кадык при этом. — И да, я согласен — сейчас попытка ввязаться в драку, чтобы произвести впечатление на девушку, кажется идиотским поступком, но тогда это была вершина моего гения! — птенец встряхивает волосами и манерно воздевает палец к потолку. — И к тому же это сработало — она призналась, что безумно волновалась за меня, и потребовала так больше не делать. А я заявил, что мне не для кого себя беречь, раз она меня отвергает. Тогда-то А-Жэнь и растаяла! А-Жэнь. Все за столом смеются, и даже обычно всегда серьезно-насмешливый — или взвинченно-взволнованный — Сяо Чжэн не сдерживает полной нежного раздражения улыбки. — Ладно, — говорит он со вздохом, — даже я не могу быть хуже, чем ты. И всем снова весело и спокойно, и все снова пьют — но удивительно недолго. Линъюань подмечает это слегка отрешенно, как будто из недр стеклянного колпака, опустившегося на него неведомо когда и неуловимо приглушившего все остальные звуки и ощущения. Следующее, что он вскоре понимает — то, что теперь не только Янь Цюшань смотрит, теперь все взгляды обращены на него. Точнее, не на него даже, а на винный бокал, который он по каким-то не китайским правилам держит неправильно. Линъюань скептически вздергивает бровь, отвечая им молчаливым невпечатлением гладкого лица. И — на всякий случай скашивает глаза на бокал. Стеклянная поверхность покрыта тонким слоем узорного инея, от которого над столом расползается холодный воздух. О. Так они почувствовали понижение температуры, думает Линъюань. А почему я его не почувствовал? Словно в ответ на этот вопрос кончики пальцев сразу же обжигает холодом, и Линъюань понимает — очень даже почувствовал, просто не обратил внимания, слишком занятый нагнетанием атмосферы. И из-за чего? Из-за трехсотлетней девки, которую птенец даже заметил только потому что она была на него похожа. Которая уже давно сгнила в своей могиле. На которую птенец имел полное право, потому что Линъюань умер. Хорошо, вино достаточно крепкое, чтобы не замерзнуть так просто. Сюань Цзи тоже смотрит на иней, медленно ползущий вовнутрь бокала и обжигающийся краснотой его содержимого. Но его взгляд — другой. Не понимающий — удивленный. Как будто он, в отличие от остальных сидящих с ним за столом людей, и мысли не допускал, что Линъюаню может что-то не понравиться в его истории. — Я тебя не помнил, и ты был мертв! — быстро говорит он, умудряясь не заплетаться языком. Примирительно вскидывает руки и назидательно качает пальцем. — У меня было полное право делать что вздумается, окей? Ты не должен на меня злиться, твое величество! Линъюань едва уловимо морщится при звуке очередного англицизма, исторгнутого изо рта птенца, и рассеянно покачивает вино в бокале, заставляя холод на его стенках ленивыми каплями сползать на свои пальцы. Что ж, если они хотят именно этого… — Мы никогда не злились на Сюань Цзи, — говорит он, обводя взглядом примолкшую компанию, — и делает крупный глоток. Все сидящие за столом — даже сам птенец — без единого слова пьют вместе с ним. И, как ни странно, после этого атмосфера почему-то вновь разряжается, даже если до самого конца посиделок Линъюань и чувствует отзвук боли в гортани от холодного огненного вина. Но он правда совсем не злится. По крайней мере, не на птенца. Когда они наконец оказываются дома, в своем коттедже, том самом, где Линъюань оттаивал год назад и куда Сюань Цзи его все-таки убедил вернуться после того, как пару месяцев они пожили в городе, ощущение пустоты даже слегка его отпускает. Ровно до того момента, как птенец сбрасывает кожанку на вешалку и оборачивается к нему, щуря мерцающие искрами дремлющего пламени в сумраке коридора глаза. — Ты правда не злишься? — интересуется он странным тоном — и Линъюань обнаруживает себя прижимающим его к стене. — Мы никогда не злились на Сюань Цзи, — повторяет он, игнорируя отвечающий ему хриплый смех и утыкаясь растрепанной птице носом в душистую ямку между плечом и шеей. И на самом деле это даже совсем не ложь, хотя бы потому, что злость — слишком неподходящее слово для того, чтобы обозначить им отравляющий его изнутри яд. Ведь что был для птенца такое в сущности Линъюань? Отнятое тело. Украденная жизнь. Много ли видел подле него Сяо Цзи хорошего? — А мне кажется, что ты злишься, — птенец мажет Линъюаня теплом по ушной раковине, обдавая мурашками все его тело, и расслабленно обнимает за спину, сцепляя пальцы в хлипкий замок. — Или… — смеется, лениво скользя по тронутой птичьим жаром коже, — скорее, ревнуешь, м? Ревность. Так вот что это. Хватка на пояснице становится крепче. Сюань Цзи влажно тычется носом в его висок, щекочет торчащими во все стороны пушистыми волосами — и Линъюань сдается, приникая к нему всем телом, позволяя себе признать причину сковавшего его в баре глухого отрешенного раздражения. Да, Сяо Цзи имел право на эту девку. Он имел право делать вообще что угодно, потому что Линъюань умер и оставил его на три тысячи долгих лет. Это девка не имела на Сяо Цзи права. Не имела права быть похожей на Линъюаня. Не имела права оказываться на его месте. Когда его самого припирают к стенке и проникают ладонями под рубашку, Линъюань вдруг с оглушительной ясностью понимает — он злится не на птенца. Он злится на его А-Жэнь. На то, каким тоном птенец произносил ее имя. На то, какой мягкостью освещалось его лицо при одном только воспоминании о ней. Линъюань злился на гребаную А-Жэнь, потому что та сделала птенца счастливее, чем он сам он когда-либо смог бы. Сюань Цзи помечает зубами его кадык, разбрасывает по коридору рубашечные пуговицы, глухо смеясь ему в кожу, — и заискивающе пламенеет своей невозможной, сводящей с ума улыбкой: — Что я должен сделать, чтобы брат Линъюань позабыл А-Жэнь? Никогда больше не вспоминать о ней. — Прекрати эти глупости, Сяо Тун. Сюань Цзи отстраняется. В сумраке так и не преодоленного на пути к спальне коридора раскаленные угольки его глаз переливаются словно миражные обманчивые огни Чиюань. — Расскажи мне, — его дыхание все еще неудивительно пахнет выпивкой, но голос быстро теряет нетрезвую игривость. Как будто бы он и не был пьян. Назови меня «А-Юань» тем же голосом, которым ты звал ее. Спальня встречает их теплым светом тусклого ночника, приобретенного только ради того, чтобы можно было различать контуры лиц друг друга, просыпаясь среди ночи от душных, полных воспоминаний разорванных надвое снов — и разделенного пополам сознания. Мысли ненадолго покидают Линъюаня, как только Сюань Цзи мягко толкает его в перинное облако их постели и нависает сверху. Весь мир тогда сужается — смыкается на одном лишь его лице, бьется в его груди, теснится в его ладонях. Линъюань молчит, как никогда прежде оглушенный стуком собственного сердца, не справляющегося с наплывом погребающих его под собой огненных волн, и просто позволяет себе утонуть в омуте горячечного птенцового обожания. На мгновенье ему даже кажется, что его кости плавятся совсем как тогда, когда он полетел с обрыва в лавовый поток Чиюань, но во второй раз это совсем не больно. Наверное, потому что сейчас Сяо Цзи не злится на него за то, что все те пустые безмолвные двадцать лет Линъюань его совершенно не замечал. Сейчас Сяо Цзи согревает его ночами и сияет мягкостью маховых перьев в предутреннем свете. Сейчас он имеет бренное тело, и с ним спокойно засыпать и сладостно просыпаться. Линъюань знает — потом он долго будет думать о том, что все это — эту сладостность, эту мягкость — видел и испытывал рядом с птенцом еще кто-то, кроме него. Но еще — он знает — ему нравится мысль о том, что сейчас никого из коснувшихся божественной птицы и оставивших в ней свой след нет в живых. Это значит, сейчас Сяо Цзи — его. Линъюань зажмуривается, рассыпаясь по простыням мириадой горячих льдинок, и позволяет себе забыться в мягком реве шумящей в ушах привязанности. В конце концов, мудрено не сдаться, когда тебе поклоняется словно божеству самое настоящее божество. Для такой сдержанности Линъюань все-таки слишком слаб. Да и где быть сильным, когда ты распят по постели, расхристан как будто до самых ребер, и уровень твоей заласканности заставляет и до того нервный пульс совершенно сходить с ума? — Брат Линъюань доволен? — звонкий лукавый шепот ложится на сердце стоном, заставляя бороться с загнанным всхлипывающим дыханием. Линъюань скользит пальцами по острым пикам прячущих крылья лопаток птенца, наслаждаясь влажной горячностью их единения и тяжестью накрывающего его тела. Да, сейчас он доволен. Но он все еще не забыл. Сюань Цзи отвечает мокрым скольжением губ по груди на его молчание — и опять смеется. Пылающий в сумерках тусклого света спальни и, конечно, уже абсолютно трезвый, он удобно прижимается к Линъюаню между разведенных ног и заземляюще щекотно гладит его колени. — Спрашивай, — говорит он, словно озвученные вопросы не доставят ему ни малейшего неудобства, и Линъюань, опаленный дыханием лавы и разряженный в его руках, как позволил себе прежде слабость ревности, позволяет теперь любопытство. Впрочем, задавать тысячи вопросов о том, была ли ласкова к нему Хуай Жэнь, помогала ли преодолеть тревоги, любила ли так, чтобы, потеряв, отказаться от собственных чувств — не в его привычках. Кто сказал, что, хоть птенец и выглядит бесконечно расслабленным и довольным, ему все же не станет больно? Так что Линъюань спрашивает одно: — Ты был действительно счастлив с ней? Птенец молчит очень долго. Казалось бы даже, что он уснул, если бы не расслабляющая щекотка на коленях Линъюаня, постепенно перемещающаяся на его все еще горящие отпечатками жадных пальцев бедра. — Ты правда сейчас хочешь спросить об этом? — Сяо Цзи улыбается, и Линъюань знает это, даже не видя его лица, так же, как сам птенец слышит молчаливое согласие со своим вопросом. Они оба знают — Линъюань спрашивает об этом вопреки своей ревности, а не из ее причины. Не из желания посмаковать мысль о том, что лишь он сейчас может коснуться божественной птицы и не сгореть, а из желания точно знать, что осталась хоть одна светлая жизнь в памяти у птенца за все эти мучительные тысячелетия. — Я думал, что да, — грудина Сяо Цзи расширяется, полная набираемого в нее воздуха. — Сначала. А-Жэнь была очень похожа на тебя внешне, думаю, это меня и зацепило, — он усмехается, заставляя раскрытые ладони Линъюаня на своих лопатках мелко вздрагивать от сухого звука. — И мне казалось, я ее полюбил. Но в то же время, — смешок обрывается горячим выдохом, напряженная грудина расслабляется, — она не была тобой, и это стопорило. Причем, представь: мне что-то мешало, но я все не мог понять, что же именно. Конечно же ты не мог, А-Тун. Ты ведь выбрал забыть об этом. На твоем месте я тоже выбрал бы забыть. Я выбрал. Птенец смеется — коротко, даже почти беззвучно. Только ребра дрожат, скрипят о ребра Линъюаня, словно они спаялись между собой костями и поросли одним слоем кожи. Да и может ли быть иначе, когда у вас одно море сознания на двоих? — Я смотрел на нее, — задумчиво говорит птенец, — и видел твои черты. Слушал ее, — его горячие пальцы купаются в черной паутине спутавшихся волос, — и слышал твой голос. В конце концов, — Сяо Цзи вновь тычется ему в ухо носом, его голос звучит приглушенно, но очень близко, — мне стало казаться, что я схожу с ума. А потом, — он шумно вздыхает, и Линъюаню чудится легкая судорога в его напускном спокойствии, — я просто проснулся в один из дней от того, что кольцо треснуло. Он слегка отстраняется и смотрит Линъюаню прямо в лицо. И тому вдруг кажется, он видит собственное отражение в его зрачках — зацелованное, растрепанное, разбитое, похожее на мечущиеся по потолку тени от их движений, схваченные ночником. Ловкие пальцы пламенем скользят по его щекам, оглаживают четкий контур, ласкают подвижные веки. Улыбка птенца расслабленна и печальна. — А-Жэнь тогда лежала в постели рядом, — говорит он, — красивая, живая, посвятившая себя мне — и все упиралось в то, что она не ты. Это обрушилось на меня как лавина. Тут он замолкает, но нет в его тишине ощущения завершенности. Словно это не конец, а лишь пауза, взятая единственно для того, чтобы собраться с силами. Ощущение Линъюаня оказывается верным. Птенец молчит внушительно, но недолго, и когда он вновь подает голос, его глаза влажные и сияют, точно заключенный внутри него огонь причиняет ему страдания. — Только ты всегда был единственным, о чем я мечтал, пусть сам я и не был твоей мечтой, — говорит птенец, и его лицо оказывается так близко к лицу Линъюаня, как не было, пожалуй, за всю разделенную ими ночь. Он целует веки Линъюаня, и нос, и щеки, и задыхается трепетом на отпечатке губ. — Ты был моим миром, луной и солнцем, утром и ночью. Самое мое существование вращалось вокруг тебя. Отражение Линъюаня в его глазах совершенно раздробленно и беспомощно. Остается бессильно блуждать руками по полной равнин и впадин чужой спине да с дрожью впитывать горечь этой удушающей откровенности. Терпи. Сам захотел узнать. — Ты был моим всем, пусть у тебя самого и были другие все, — Сяо Цзи тепло дышит в самые губы, просто вынуждая приоткрыть рот и поймать нашептываемые слова. — Так было всегда и остается впредь. И поэтому… Конец той жизни был самым ужасным из всех. «Никто во мне так и не смог сделать бледней твой образ». Линъюань зажмуривается на секунду, не в силах смотреть в это печальное ласковое лицо — но вскоре вновь позволяет себе погрузиться в обжигающую теплоту, глухая тоска по которой в тысячелетия молчаливого бессердечья не оставляла его ни на одну секунду. Он тоже… Тожетожетоже… — Теперь все закончилось, — на грани беззвучия шепчет он, пытаясь вымучить из себя ответ. Взаимное признание, отраженную откровенность. Потому что после этой короткой исповеди все на свете, кроме того, что они сейчас, перестает быть важным. Птенец слабо улыбается, разумеется, понимая все так и не произнесенные вслух слова, и мягко отводит с лица Линъюаня спутанные нити чернильных прядей. — Нет, — говорит он тихо, прежде чем оставить очередной отпечаток своих губ на его губах. — На самом деле все только началось.