Однажды в Париже

      Весна давно уже вступила в свои права, несмотря на календарную зиму, но Мартен, всегда радовавшийся её приходу как ребёнок, в этом году не замечал её вовсе. На душе и в голове у него была холодная сибирская зима. Уральская. Уральская зима, в которой он ни разу не был, но так хотел оказаться.       Дни шли за днями, времени оставалось всё меньше, а вопрос всё ещё не был решён — и Мартен потихоньку впадал в панику. Говоря по чести, ему было глубоко наплевать приедут ли на Олимпиаду российские спортсмены. Нет, конечно, он ни секунды не лгал, говоря свои длинные и прочувствованные речи о «свободе, равенстве и братстве». Он действительно считал подлым и несправедливым отстранение россиян и белорусов от международных стартов, действительно не понимал, каким образом это может помочь налаживанию отношений. Он искренне полагал, что совместные спортивные состязания вполне способны протянуть мостик взаимопонимания между всеми сторонами. Он рьяно это доказывал и основательно аргументировал, но совершенно не переживал за российских спортсменов. А вот за одного конкретного российского гражданина, который должен был стать членом российской делегации в случае её допуска — переживал очень.       Спать не мог. Есть не мог. Дышать не мог от мысли, что все его старания пропадут впустую и Антон не прилетит в Париж.       Он был точно, наверняка, стопроцентно уверен, что эта возможная встреча — последний его шанс всё исправить, изменить, развернуть на 180 градусов. Последний ИХ шанс. Шанс, который Мартен не надеялся получить.       Когда-то, много лет назад, у Мартена уже был один шанс, и он его абсолютно феерически просрал. Вспоминать об этом он не любил. Руки сами собой сжимались в кулаки, зубы скрипели, появлялось неудержимое желание разрушать. Ну или хотя бы дать себе по морде. Но даже избей он самого себя, повернуть время вспять невозможно. И Мартен учился с этим жить. Удивительно, что время не лечило, напротив. Чем больше проходило лет, тем больше Мартен мучался осознанием того, что жизнь могла быть другой.       Бегая с Антоном по одной трассе, Мартен лишь слегка сожалел. Иногда тосковал, иногда злился, иногда пытался сделать шаг навстречу. Но радовался победам, летел по трассе, выкладывался, дышал полной грудью и жил на полную катушку. Оставшись один, он растерялся. Потускнело золото, заледенели трассы, перестало хватать воздуха. И иногда вспоминались серые глаза, полыхавшие яростью и страхом. Но думать о том, что всё могло быть иначе, казалось невыносимой пошлостью. Он и не думал.       Закончив карьеру, он окунулся в жизнь. В яркое солнце, в громкий смех, в тёплые руки детей и нежность Элен. О нет, он не вспоминал ни серых глаз, ни ярости, ни страха. Он просто прилагал всё больше и больше усилий для вздоха, для смеха, для любви, сам не понимая, почему так давит грудь тоска, почему так хочется иногда шибануть кулаком в стену. До боли, до крови, до искр из глаз. Пока однажды не встретился с Антоном на чемпионате мира, куда каждый приехал по своим делам.       Встреча была мимолётна и незначительна. Привет-привет, как дела, всё отлично. Рукопожатие, усмешка, похлопывание по плечу. Но жизнь Мартена разделилась на до и после. Вспомнилось всё — и широко распахнутые серые глаза, переполненные яростью и страхом; и перекошенный в беззвучном крике рот; и ясное осознание того, что он сам всё испортил. Сам. Навсегда.       Жить с этим оказалось невыносимо, но Мартен жил. Работал, тренировался, любил жену и детей, встречался с друзьями, проводил свой биатлонный фестиваль, на который ни разу не пригласил Антона. Но с каждым месяцем, с каждым днём жизнь становилась всё тусклее, а боль и ярость в серых глазах всё ярче. В один прекрасный день Мартен решился обратиться к психотерапевту. Избавиться от наваждения, так он сказал. Снова научиться жить и дышать полной грудью, радоваться ярким краскам и навсегда забыть серые глаза, что бы там в них ни плескалось.       — Это не наваждение, Мартен, — грустно сказал старый друг Доминик, внимательно выслушав эмоциональную речь. — У тебя есть два пути решения этой проблемы, но оба они начинаются с признания, что это …       Мартен замер, сердце отчаянно заколотилось в ушах, воздух закончился в грудной клетке. Он не хотел знать.       — Что это не наваждение, — скомкано закончил Доминик, и отвёл взгляд.       — А что?       — Ты должен назвать сам.       Мартен откинулся на спинку удобного кресла и принялся внимательно разглядывать потолок. Кабинет у Доминика был уютный: деревянные панели, лепнина на потолке, солнечный свет из огромного окна, домашние шторы, торшер с зелёным абажуром. Всё это вызывало чувство уверенности, защищённости, заставляло проникнуться доверием к хозяину кабинета. И буквально минуту назад Мартен всё это ощущал! Он был на сто процентов уверен, что старый друг выслушает его, посмеётся, скажет парочку волшебных слов — и Мартен сделается свободен. А после они будут иногда со смехом вспоминать эту историю за стаканом пятничного пива.       Но Доминик не смеялся. Доминик был серьёзен и смотрел на Мартена с какой-то затаённой жалостью. Мартену сделалось неуютно.       — Думаешь, это чувство вины? — с надеждой спросил Мартен, не отрывая взгляда от особо затейливого извива лепнины. Доминик громко вздохнул, но Мартен решил его проигнорировать. Это вина. Просто вина, конечно. Он поступил тогда мерзко и очень глупо, но ничего катастрофического не произошло. Правда ведь?       — Вина, конечно, тоже, — Доминик отчаялся ждать. — Но ты и сам понимаешь, что дело не в ней. Что она следствие, а не причина.       Мартен сглотнул, ещё раз проследил взглядом выкрутасы лепнины, потёр руками лицо и сел нормально, уставившись на друга.       — Дом, ты же не хочешь сказать, что всё это время я, как полный дурак, сохну по Антону Шипулину?       Доминик поморщился, потёр указательным пальцем бровь, сложил руки на столе, глубоко вздохнул. А потом посмотрел Мартену прямо в глаза своими серыми глазами. Серыми, чёрт возьми, глазами.       — Нет, ты не сохнешь по нему, Мартен, — холодно сказал он. — Ты его любишь.       Мартен уткнулся лицом в ладони. Конечно, он знал это. Знал всегда, с того самого дня, в Сочи, когда, стоя на цветочной церемонии олимпийского спринта, разглядывал опрокинутое лицо человека, проигравшего бронзовому призёру всего семь десятых секунды. Знал несколько дней спустя, когда подходил к нему перед эстафетой, убеждая, что сегодня-то у него всё точно получится. Знал, когда поздравлял с этим выстраданным олимпийским золотом. И когда весь следующий сезон шаг за шагом приближался к нему, знал наверняка, что это не интрижка, не развлечение, не азарт. Что-то большее, что-то неизмеримо более важное. А потом забыл. Разом. Когда шанс на это что-то большее навсегда потерял.       — И какие два пути у меня есть? — глухо спросил он у своих ладоней.       — Это ты тоже знаешь сам, Марти, — голос Доминика смягчился и потеплел. — Просто перестань трусить и врать самому себе.       — Ты думаешь, это так просто? Ничего уже не вернуть, Дом. Ничего. Никогда.       — Ты не пробовал. Ты ошибся и даже не попросил прощения. Сделал вид, что ничего не было. Это и было твоей главной ошибкой и трусостью — отступить тогда. Но никогда не бывает поздно попросить прощения.       — Прошло шесть с половиной лет! Шесть! Не месяц, не год, не два. Шесть лет — почти как целая жизнь. За это время изменилось чуть больше, чем всё. Мы стали другие, мир стал другой. Он, поди, и забыл давно обо мне, а тут я появлюсь такой — прости меня великодушно, давай начнём всё сначала. Это смешно, Доминик. Просто смешно!       — Не истери! — Доминик снова стал резок и холоден, и Мартен наконец оторвал лицо от своих ладоней и рискнул взглянуть другу в лицо. Он ожидал увидеть там что угодно, от холодного презрения до брезгливой жалости. Но Доминик был спокоен, а в глазах его плескалось сочувствие и какая-то нежность.       — У тебя есть и другой вариант, ты же знаешь. Прими свои чувства, перестань от них бегать и… Отпусти его. Проживи, пролюби то, что так старательно запрещал себе. Прогорюй разрыв и отпусти. Мы оба прекрасно знаем, что с ним было бы непросто. И если бы не та твоя ошибка, вы бы всё равно расстались, просто позже и не так драматично. Сейчас тебе кажется, что вы могли бы быть вместе долго и счастливо, но жизнь сильно отличается от наших фантазий.       Мартен с силой потёр лоб ладонью и вздохнул. Доминик был прав — их с Антоном история закончилась бы в любом случае. Если бы у них что-то всё-таки получилось, то потом всё равно сломалось бы. Скандал в 2017-м, Олимпиада, обыск, невнятный конец карьеры. А ведь были ещё расстояние, российская гомофобия, Элен, жена Антона…       — Пролюбить и прогоревать, значит? — тихо спросил он.       — Да. Желательно в одиночестве. Можешь даже напиться, если захочешь, — Доминик улыбнулся. Он прекрасно знал, что Мартен ненавидит напиваться.       Мартен прислушался к совету друга и профессионала. Вот только нужных результатов не добился. На седьмой день добровольного затворничества в крошечном домике в горах он посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся. Впавшие щёки, дико блестящие глаза, кудлатая борода, скатавшиеся кудри. Он вылил в раковину остатки виски, облился ледяной водой, кое-как побрился дрожащими руками со сбитыми в кровь костяшками и заставил себя пробежать кросс по узким и извилистым горным тропам. И только удостоверившись, что мыслит ясно и трезво, он решился включить телефон, отключенный ещё три дня назад, когда в дело пошло последнее средство — загодя припасённый виски.       В ответ на его короткое, но так сложно давшееся «прости» пришло такое же короткое «давно простил». Ни вопросов, ни уточнений, ни комментариев. Антон помнил март 2015-го так же хорошо, как и Мартен. Это не значило ничего. Но это могло значить всё.       Выходя из рабочего кабинета Доминика, Мартен был уверен, что после недельного отпуска всё встанет на свои места и он заживёт как прежде. Лучше, чем прежде. Возвращаясь из недельного отпуска, Мартен понимал, что как прежде уже никогда не будет. Потому что прогоревать разрыв он смог, а вот пролюбить и отпустить — нет. Краски вернулись, серые глаза перестали заслонять собой весь мир, но теперь Антон всегда был рядом.       Сначала Мартен очень надеялся на олимпийские игры в Пекине. Почему-то он был уверен, что Антон не может туда не поехать. Что они непременно встретятся там, и тогда… Что тогда, он не знал. Не думал, не загадывал так далеко. Ему просто было важно посмотреть Антону в глаза и понять, что тот самый шанс, который он так бездарно просрал в 2015-м, был не единственным. Что есть ещё.       Но Антон не приехал. Более того, он даже мысли такой не допускал, как рассказал Мартену журналист Занин, с которым тот задружился от скуки и желания узнать об Антоне хоть что-то, кроме скупых новостей из интернета и слухов, долетавших до него через десятые руки. В долгих разговорах с Димой Мартен с болью осознавал, что, мечтая об этой встрече, в очередной раз думал только о себе. Для Антона приезд на зимние игры был бы мучителен. Очередное напоминание о том, что так и не сбылось в его жизни. Это для него, для Мартена, каждая олимпиада праздник, драйв, карнавал эмоций и бесконечный счастливый смех. А для Антона она совсем иное. Он не имел права об этом забывать.       Именно тогда, в ночном Пекине, в компании светлого и открытого Димы Занина, Мартену впервые по-настоящему захотелось дать самому себе по морде. После это желание приходило ещё не раз, но именно тогда — впервые искренне, ярко и остро. И именно это не позволило ему прямо там, в Пекине, написать то, что так давно и так сильно хотелось.       «Давай встретимся».              А потом эта фраза стала неактуальна. Мартен больше не мог попасть в Россию, а Антон — во Францию. И Мартен, понимая, сколько времени потерял с того дня, как прочитал «давно простил», всё чаще и чаще примеривался к собственному кулаку. Занин исправно отчитывался о происходящем в России вообще и с Антоном в частности, но Мартен всё равно не находил себе места. Страшное слово «война», так давно забытое, так прочно перешедшее в разряд «история», выбивало почву из-под ног, заставляло переживать за каждого, кого не можешь лично защитить. Но за Антона в особенности. Он десятки раз на дню заходил в чат, читал и перечитывал короткое «давно простил», набирал, стирал и снова набирал сообщения. Но так ни разу и не рискнул отправить хоть что-то.       Потому что единственным, что казалось сейчас честным и правильным, было «я люблю тебя». Но написать это раньше, чем скажет глаза в глаза, Мартен не решался.       Единственное, на что он смог решиться в порыве честности — переезд в парижскую квартиру. Элен поняла всё как-то слишком легко, и Мартену снова захотелось надавать себе по морде. Стоит ли мечта о человеке, с которым он не виделся столько лет, обиды этой лучшей на земле женщины? Он упал на пол перед диваном, на котором она сидела, не смотря на то, как он уходит, уткнулся лицом в её колени и понял, что не может сдержать слёз.       — Не извиняйся, Марти, — тихо попросила Элен, едва заметно касаясь пальцами его волос. — Я всегда знала, что это произойдёт. Спасибо, что не стал слишком долго мне врать.       Мартен вцепился пальцами в её юбку и с трудом сдержал крик. Отчаянно хотелось объяснить, что никого другого в его жизни нет, не было и не будет. Что он запутавшийся идиот, а она — самое прекрасное, что с ним случалось. Но в горле клокотало, и он не рассчитывал на членораздельную речь.       — Я знаю, Марти. Знаю. Я знаю тебя так давно, что чувствую лучше, чем себя, — в её голосе звенели слёзы, но говорила она ровно и без пауз. — Ты не изменял мне. Ты не уходишь к другой. Я знаю.       Мартен с трудом оторвал лицо от её коленей и посмотрел в глаза. Хотелось поднять руку и стереть с её щёк слёзы. Но можно ли это теперь, когда… Элен такими вопросами не задавалась, а Мартен и сам не заметил, что всё-таки плачет.       — Иди, Марти, иди. Я надеюсь, что у него всё будет хорошо. И что вы встретитесь. Он любит тебя. Тебя нельзя не любить.       Это был самый трудный год в его жизни. Самый длинный, до краёв наполненный болью, пустотой и отчаяньем. И никого, кто поддержал бы его. Но свет в конце туннеля всё-таки забрезжил. Спортивные функционеры начали осознавать, что тотальный бан двух стран мало того, что полностью идёт в разрез с олимпийской хартией, но и не приносит никакой пользы самому спорту. Да, функционеры думали не о мире и никому ненужной хартии, но вот просевший без России бюджет их сильно смущал. И Мартен с головой окунулся в работу.       Сегодня, через два с половиной года после своего неуклюжего, но такого выстраданного «прости», Мартен с трудом скрывал эйфорию. Русские приедут в Париж. О том, что если страну допустят, то в составе делегации будет и Шипулин, Мартену ещё полгода назад сообщил Занин, а сегодня он сам лично просматривал предварительные списки. Сердце пело. Хотелось летать, хотелось обнять и осчастливить каждого встречного. Пока не пришло сообщение от Занина.       «Давай поговорим по видео».       Смутная тревога проткнула его радость, как иголка воздушный шарик. Они переписывались часто, но по скайпу разговаривали всего пару раз. Мартен слишком боялся выдать себя в момент, когда речь заходила об Антоне. Да и Дима был человеком занятым. Но он был одним из тех немногих, кто не стал спрашивать, почему Мартен ушёл из семьи. Просто сказал «держись» и завалил таким количеством смешных видосиков, что Мартен всё-таки улыбнулся. В тот момент Занин перестал быть только ниточкой к Антону. Он стал почти другом.       Вечером, устроившись у ноутбука и открыв пиво, Мартен понял, что сердце бьётся слишком быстро, а руки вспотели. В прошлый раз так было перед последней гонкой в карьере. Он был уверен, что этот разговор не принесёт ему ничего хорошего.       — Ты один? — спросил Занин, едва поздоровавшись. — Говорить можешь свободно?       Мартен только кивнул. Боялся, что голос его не послушается. В ушах отчаянно бухало, и он прибавил звук.       — Мартен… — Дима покраснел, или это что-то со светопередачей? — Я должен задать тебе один очень важный вопрос и прошу ответить на него честно, глядя мне в глаза. Уверяю тебя, я спрашиваю это не как журналист, а как человек. Как друг Антона и, смею надеяться, твой друг тоже. От этого слишком много зависит.       Мартен тяжело сглотнул и вытер мокрые руки о шорты.       — Спра… — голос не послушался. Мартен откашлялся, глотнул пива и снова кашлянул. — Спрашивай. Я отвечу.       Занин несколько мгновений помолчал, внимательно разглядывая Мартена, а потом выдал севшим голосом. Как обухом по голове ударил.       — Ты его любишь? Антона. Очень любишь?       Мартен закрыл глаза. Что-то внутри у него оборвалось. Где-то снаружи на землю упало небо.       — Откуда…       — Ответь!       Мартен открыл глаза. Посмотрел на красного как рак, растрёпанного Диму. «Слишком много зависит». Что? Что может зависеть от того, любит ли Антона Шипулина Мартен Фуркад?       — Да, — коротко ответил он, глядя в чёрный глазок камеры. — Очень.       Пришла пора Занину закрывать глаза. Но что-то в его реакции было странным. Будто он был рад это услышать. Будто облегчение испытал. Может быть, там, за окном, небо всё ещё далеко в высоте? Не упало на землю?       — Ты должен убедить его поехать в Париж. Только у тебя это получится.       — Что?!       — Он отказывается ехать в Париж. Из-за тебя.       — Что? — на этот раз небо упало совершенно точно. Личное небо Мартена рухнуло и разлетелось на крошечные осколки. Надежды больше не осталось.       — Послушай меня очень внимательно. Мне сложно говорить то, что я собираюсь сказать. Это немножко предательство, пусть и в интересах предаваемого, — Занин тяжело вздохнул и открыл банку с пивом. Мартен глотнул своё. — Тогда, в Пекине, я начал общаться с тобой не совсем просто так. Да, ты всегда вызывал у меня симпатию, интерес и огромное уважение, но на играх мне было немножко не до тебя. Было бы. Если бы не Антон, которому до тебя было всегда. Узнав о том, что ты в Китае, он ненавязчиво попросил меня с тобой пообщаться. Конечно, он ни слова не сказал о личном интересе, всё намекал на какую-то мифическую выгоду для канала, эксклюзивный материал. Но я же не дурак, не первый день живу на свете. Я и раньше знал о его нездоровом интересе к тебе, а тогда окончательно понял, что он к тебе неровно дышит. Какого же было моё удивление, когда я понял, что и ты выпытываешь у меня информацию об Антоне.       Занин усмехнулся и сделал большой глоток. Мартен снова вытер ладони. Сердце отчаянно стучало, руки дрожали. Неровно дышит? Неровно дышит?!       — Я, конечно, журналист, но понятие об этике у меня есть. Лезть в вашу личную историю я не собирался, хоть и по всегдашней журналисткой привычке запоминал оговорки и сопоставлял информацию. Я давно уже понял, что после игр в Сочи у вас намечался роман, который спустя год закончился, толком не начавшись. Это, что бы ты там себе ни думал, подозревали многие. Но там, в Пекине, я вдруг понял, что нифига это не просто роман. Что это могло быть что-то большее, должно было стать чем-то большим. Но почему-то не стало. И это "не стало" отравило вас обоих. Поэтому я нисколько не удивился, когда вы оба практически одновременно разошлись со своими вторыми половинами.       Мартен судорожно потянулся к своему стакану. Дима, заметив его жест, грустно улыбнулся и отсалютовал своей банкой.       — Да, я не говорил тебе об этом. Почему-то думал, что знаешь. Всё ждал, когда же вы окажетесь где-нибудь вместе. Но вы оставались на своих местах, с каждым днём всё больше работая и сатанея. Знаешь, что те же видосики, которые я отправлял тебе, я тогда отправлял и ему? Так вот, вы даже улыбочки мне отправили после одного и того же клипа. Одинаковые. Каждый по три скобочки. У меня крыша чуть не поехала. Если бы Антона я не видел лично сам, я был бы свято уверен, что вы в одной комнате сидите, настолько похожи и практически синхронны были ваши реакции. Потом вы так же синхронно начали приходить в себя. Ты занялся продвижением идеи «Русским на играх место», а Антон засобирался в Париж. Я выдохнул и успокоился. Но, как оказалось, переоценил шипулинскую выдержку и уверенность.       Дима замолчал, возясь со второй банкой пива. Мартен с трудом разжал пальцы, скомкавшие ткань шорт, и обнаружил на ноге царапины, которые начинало щипать. Жаль, что пива он принёс только одну бутылку.       — В общем, он сказал, что собирается отказаться от места в делегации в пользу Сашки Легкова. Мол, тот принесёт больше пользы. Он, де, олимпийский чемпион, победитель Тур де Ски и вообще крутой перец. А Антон спортсмен средний, ему там делать нечего. Но это всё разговоры в пользу бедных, официальная версия. На самом деле он до одури боится, что он тебе не нужен. Что всё давно прошло, что ничего уже никогда не получится. Лучше любить мечту, чем встретиться с суровой реальностью. А я и сказать ничего не могу, потому что, если он узнает, что я всё это время с тобой о нём общаюсь, возненавидит нас обоих. Я только про Пекин ему говорил, потому что там общался вполне санкционированно. Но разве ж он мне поверит? Он же упрямый как стадо баранов, твой Шипулин!       Это «твой Шипулин» вдруг так согрело, обрадовало и расслабило, что Мартен позволил себе взять паузу и добежать до холодильника. На этот раз он взял сразу две бутылки. На всякий случай.       — И что я, по-твоему, могу сделать? — с надеждой спросил Мартен. Почему-то он был уверен, что вот сейчас Занин напишет ему рецепт всей их будущей счастливой жизни. Но тот только пожал плечами.       — Напиши ему. Только умоляю, не пиши прямо сразу «люблю, куплю и полетели». Начни издалека. Просто дай ему понять, что ждёшь, что хочешь увидеть.       — А почему не «люблю»? — Мартен и сам понимал, что не стоит этого писать, поэтому так ни разу и не отправил тысячу раз написанное слово, но резоны Занина были ему интересны.       — Потому что он не поверит. Он вообще не верит словам, только глазам и поступкам. Это ты на будущее запомни, кстати.       Дима помолчал. Потом залпом допил пиво и тепло улыбнулся.       — Пойду я. А ты думай. Хорошенько думай. И помни — я за вас болею. Ни разу ещё интуиция меня не обманывала в амурных вопросах. Про Домрачеву с Бьорндаленом надо мной тоже смеялись сначала, а я точно знал — это любовь. Так что дерзай, друг. Всё у вас будет хорошо, я в вас верю.       И отключился. А Мартен остался сидеть, разглядывая опустевший экран. Открытая, но так и не начатая бутылка пива медленно выдыхалась.       Ему потребовался примерно час, чтобы сочинить пристойный, ненавязчивый текст.       «Привет. Как ты? Я слышал, что ты приедешь со своими в Париж?»       Ответ пришёл почти сразу, хотя Мартен приготовился ждать хоть до утра. В очередной раз вытерев взмокшие руки, он бережно разблокировал телефон и прочитал совсем коротенькое:       «Привет. Всё ОК. Как сам?»       И ни слова про Париж. Мартен чертыхнулся. Трясущиеся пальцы едва попадали по кнопкам.       «Нормально. Работаю, как проклятый)) Так что с Парижем-то? Я красную дорожку готовлю?»       Собственный юмор казался Мартену натужным и неуместным, но иначе у него не получалось. Сочинять ответ ещё час он никак не мог себе позволить. Не сейчас, когда Антон в сети и готов отвечать.       «Нет, не готовь. А, хотя, можешь и готовить. Вместо меня будет Легков, он вполне заслуживает красной дорожки. Двух».       Мартен устало откинулся на спинку кресла. Его собственное небо, разбивавшееся сегодня и собиравшееся снова не один раз, рухнуло опять. На этот раз окончательно. Антон не приедет. Больше года каторжной работы, переговоров, споров, подлизывания к нужным людям и даже откровенных взяток — коту под хвост. Задолбало. Как же всё задолбало. Господи, почему он не любит свою милую и добрую, всепонимающую Элен? Почему он любит этого упрямого, далёкого, недоверчивого барана?! За что ему это всё?!       Что-то перемкнуло в его мозгу. Прямо сейчас он понял, что если не выскажет Антону всё, что думает, то взорвётся. Разобьёт что-нибудь. Или кого-нибудь. Или сядет на ближайший самолёт в никуда, чтобы потеряться где-нибудь в пустыне.       Дрожащим уже не от нервов, а от ярости пальцем, он зажал микрофон.       — Послушай, Антон. Если ты думаешь, что я настолько альтруист, что добивался возвращения русских только ради абстрактной справедливости, то ты очень сильно во мне ошибся. Тогда, наверное, тебе и правда не стоит приезжать. Но я всё-таки надеюсь, что ты знаешь меня чуточку лучше. И ты должен понимать, что мне нахрен не нужен никакой Легков, будь он хоть тысячу раз чемпион. Мне. Нужен. ТЫ! Здесь. Спасибо.       Он выронил телефон и уткнулся лицом в ладони. Как когда-то давно, в кабинете Доминика, когда впервые за много лет позволил себе понять, что любит Антона. Когда перестал себе врать. Сегодня он перестал врать и Антону. Ярость отступала, скатывалась с него, оставляя вместо себя панику. Что он наговорил? Господи, что он наговорил? Что он натворил? Он же опять всё испортил! Как тогда, в 15-м! Всё пропало, Господи…       Мартен встрепенулся, подхватил телефон в надежде, что Антона что-то отвлекло, что он ещё не успел прослушать…       «Я тебя услышал».       Чёрт! Чёрт-чёрт-чёрт! Теперь всё точно пропало…       Мартен застонал. Сейчас ему было отчаянно жаль, что подголовник у кресла такой мягкий и удобный. Биться об него не получалось.                            Российская делегация прилетала только через час, но Мартен уже мерял шагами аэропорт, не в силах ни присесть, ни хоть на что-то отвлечься. Выбить себе право встречать русских было несложно, больше никто особо не горел желанием. Куда сложнее было освободить себе оставшийся день в надежде на то, что встречей в аэропорту всё не ограничится. Они ни о чём заранее не договаривались, они вообще больше ни разу не общались. О том, что Антон прилетит в Париж, Мартен, всю ночь глушивший пиво, узнал на следующее утро от Занина. Написать первым он больше не решался, Антон тоже молчал, и Мартен до самого вылета первого специального российского борта, полёт которого согласовывали три недели в сотне инстанций, не находил себе места от страха, что Антон всё-таки не полетит. Успокоился он только тогда, когда Занин скинул фотку Шипулина, проходящего паспортный контроль. Группа журналистов летела этим же бортом, и Мартен был этому бесконечно благодарен. Три часа он, тупо улыбаясь, рассматривал слегка смазанную фотографию бледного и сосредоточенного Антона, но последний час уже не мог усидеть на месте.       Когда объявили посадку, Мартен, до этого радостно возбуждённый, неожиданно испугался. Никогда раньше у него не возникало желания просто сбежать от трудностей, он всегда был борцом и предпочитал встретиться с неприятностями лицом к лицу. Предпочитал держать ситуацию под контролем, сделать всё, что от него зависит, чтобы потом не сожалеть об упущенных возможностях.       Вот только здесь от него не зависело ничего. Совсем.       Эту встречу он ждал почти три года. Да какое там… Эту встречу он ждал девять лет, с тех самых пор, когда боль от утраченного шанса стала настолько невыносимой, что он предпочёл сделать вид, что ему не больно вовсе. С тех самых пор, как поверил сам себе, что Антон Шипулин ничего в его жизни не значит.       Первым знакомым лицом, которое Мартен увидел среди десятков незнакомых лиц, был Губерниев. Он возвышался над всеми и выглядел как вечный непотопляемый корабль. Мартен почувствовал, что безумно рад видеть бессменного комментатора. Он был приятным приветом из тех времён, когда всё было так просто, так прямо. Когда для встречи с Антоном не нужно было три недели согласовывать лётный коридор. Небесный коридор, на разных концах которого два стремящихся друг к другу сердца… Мартен очень хотел в это верить.       Незаметный на фоне Губерниева Занин приветливо помахал Мартену рукой и загадочно подвигал бровями. Ручеёк русских иссякал, а Антон всё не появлялся. Мартен начал нервничать. Ему, как представителю МОК, следовало бы быть у автобусов, следить за рассадкой, за погрузкой багажа и ещё сотней мелочей сразу. Но он всё не мог отвести глаз от двери, из-за которой должен был появиться Антон. В конце концов, он как представитель МОК никак не мог допустить, чтобы один из делегации остался в аэропорту, так ведь? И вот эта дрожь в руках и ногах, она вовсе не от страха перед встречей, а от волнения за потерявшегося человека. Ничего большего, совершенно точно. Ничего большего…       Мартен уже совсем был готов броситься в пункт прохождения таможенного досмотра, когда заветные двери наконец разъехались, выпуская того единственного, кого приехал встречать Мартен. Антон был ещё более бледен, чем на фотографии, ещё более сосредоточен. У Мартена, который представлял эту встречу больше миллиона раз, вдруг сделалось абсолютно пусто в голове и сердце. Он стоял в пятидесяти метрах и смотрел на Антона. Антон стоял и смотрел на него. И ни один не делал шага навстречу. В этом молчаливом обмене взглядами было всё. Три года стремления друг к другу, предыдущие шесть лет отрицания друг друга. И тот самый год движения друг к другу. Вся их история от сегодняшнего дня и до того вечера, в заснеженном Сочи, когда они вот так же стояли и смотрели друг на друга: двукратный олимпийский чемпион и проваливший главный старт спортсмен. Смотрели и тянулись друг к другу, забывая азарт гонки, титулы, соперничество. Тогда первый шаг навстречу сделал Антон. Пока Мартен судорожно подбирал слова, которыми можно подбодрить и не выглядеть при этом снисходительным, Шипулин широко и открыто улыбнулся, в несколько стремительных шагов сократил разделявшее их расстояние, протянул руку и просто, без пафоса сказал «ты молодец, Мартен. Поздравляю». Тогда Антон произнёс его имя впервые, и Мартен понял, что хочет слышать его снова и снова. Желательно — всегда. Но всегда не получилось.       Десять с половиной лет прошло с того вечера накануне эстафеты. Закончится ли на этом их дорога?       Тогда первый шаг сделал Антон, сейчас пришло время Мартена.       И он его сделал. Сначала — крошечный, медленный, осторожный. Потом — быстрее и больше. Что такое, в сущности, пятьдесят метров по сравнению с тем, какой путь они уже проделали? Особенно когда двигаешься не ты один. Когда тот, к кому ты стремишься, тоже отмирает и, так же, как ты, сначала неуверенно, а потом всё быстрее и шире шагает навстречу. Они встретились посередине огромного холла аэропорта, посреди спешащей толпы, посреди чужой суеты. Но, кроме них двоих, не существовало никого.       Антон протянул было руку для пожатия, но Мартен лишь удивлённо на неё посмотрел и раскрыл объятия. Антон хмыкнул, но сопротивляться не стал. Обнимая Антона — совсем не так, как хотелось бы, но всё же, всё же! — Мартен физически ощущал, как усталость и нервотрёпка последнего года покидают его, находя себе самое главное оправдание.       — Привет, — очень тихо сказал он, с сожалением отпуская Антона.       — Привет, — так же тихо ответил Антон, снова хватаясь за свой чемодан.       И что-то разбилось в этот момент. Будто путеводная нить, которая вела их друг к другу всё это время, лопнула, оставив их один на один друг с другом. Предоставляя им право самим разбираться со всем, что осталось впереди.       Не зная, что говорить и куда деть руки, Мартен неловко махнул в сторону выхода на улицу, где уже переминалась с ноги на ногу его помощница, явно не зная, ждать ли ей дальше или зайти внутрь, поторопить начальство и запоздавшего гостя. Антон снова хмыкнул, но уже совсем не так тепло, как несколькими минутами ранее, и пошёл к дверям. На улице оказалось, что всё уже готово к отправлению в олимпийскую деревню: багаж уложен, все гости рассажены. Только Дима Занин болтался у входа в автобус, делая вид, что разговаривает по телефону, но стоило только Мартену с Антоном появиться в поле зрения, как он тут же прекратил свой «разговор» и нырнул в автобус. Один из водителей бросился к Антону, подхватил его багаж и понёс к автобусу. С другой стороны подбежала Моника, оттесняя Мартена от Антона, и повела его к автобусу. Мартен лишь растерянно смотрел им вслед. О том, что будет после встречи, он задумывался не особо, надеясь, что всё решится само собой.       Не решилось. И теперь у него осталось только расселение прежде, чем они потеряют друг друга в олимпийской суете.       В гостинице было шумно и очень нервно. Почему-то всем от него что-то было нужно, и Мартен даже не заметил, когда Антон исчез из холла вместе со своим небольшим чемоданом. Пережив несколько мгновений паники, Мартен осознал, что у него есть козырь, который не позволит ему потерять Антона в этой беспорядочно двигающейся толпе. План расселения. Он точно знал, что сможет найти Антона в одиночном номере, который сам же для него и выбрал. Сразу стало как-то легче. И все вопросы стали разрешаться как по мановению волшебной палочки.       Уже через полчаса он стоял перед дверью с аккуратными новенькими цифрами «218». Сердце стучало так, что готово было выскочить из груди. Подумать только, когда-то Мартен был уверен, что так бывает только на финише самой важной гонки. Теперь он знал, какая именно гонка — самая важная в жизни. Стучаться было страшно, он уже несколько раз заносил руку и снова опускал её. Тепло родного тела под руками, обжёгшее щёку дыхание, радость в серых глазах — и Мартен поднимает руку. Но кривая усмешка, лёгкость, с которой Антон позволил себя увести в аэропорту, его исчезновение здесь — и рука опускается, так и не постучав. А время шло, и от того дня, который должен был принадлежать только им двоим, оставалось всё меньше и меньше.       — Это абсурд! — сквозь зубы прорычал Мартен и, глубоко вдохнув, всё-таки постучал. Дверь распахнулась почти сразу.       — Привет.,       — Привет, — Мартен нерешительно улыбнулся уголками губ и с радостью увидел отражение своей улыбки на губах и в глазах Антона. — Ты не сильно устал? Я хотел предложить показать тебе Париж, потом может быть не до того.       Антон склонил голову на бок и внимательно посмотрел на Мартена. Улыбка в его глазах погасла.       — Если ты подождёшь, пока я приму душ, — Антон посторонился, приглашая Мартена в номер. Мартен тяжело сглотнул. Сидеть в номере, пока за тонкой стенкой обнажённый Антон нежится под горячими струями, было…       — Конечно, как скажешь.       Антон ещё раз внимательно оглядел Мартена и, подхватив полотенце, удалился в душ. Мартен прислонился пылающим лбом к стеклу, но желаемого облегчения не получил. На улице было жарко, и стекло давно согрелось. Чтобы хоть чем-то отвлечь себя от соблазнительных картин, Мартен упал в кресло и вытащил телефон. Оказалось, что пока он любовался сначала фотографией Антона, потом им самим, а потом его дверью, сообщений накопилось порядочно. Одно из них было от Занина.       «Помнишь, что я за вас болею? Удачи!»       Мартен улыбнулся. Ему было слегка жаль, что сегодня они не успели даже толком поздороваться. Всё-таки Дима оказался удивительно хорошим парнем.       Антон вышел аккурат тогда, когда Мартен разобрался со всеми накопившимися делами, будто специально выжидал, чтобы всё внимание Мартена было сосредоточено только на нём одном. Впрочем, будь у Мартена хоть сотня дел, от которых зависело существование мира, он всё равно не смог бы ими заниматься. Потому что Антон вышел из душа в одном полотенце, повязанном на бёдрах. У Мартена перехватило дыхание. Лёгкий золотистый загар, гладкая кожа, ни грамма жира, тонкая полоска русых волос, убегающая под полотенце, бугорки и полоски мышц. Мартен забыл, как дышать.       — Не отвернёшься? — спокойно спросил Антон, остановившийся у открытого чемодана.       — Прости, задумался, — Мартен с трудом сглотнул и отвёл глаза. Антон как-то странно хмыкнул, а Мартен скривился. Очередной шанс расставить все точки над «и» пропал в никуда.       — Куда пойдём?       — А куда бы ты хотел?       — Ну, я мало что знаю о Париже, только общемировые символы — Эйфелева Башня, Елисейские поля, Нотр-Дам, Лувр.       — Нотр-Дам, к сожалению, всё ещё не открыли для посещения, — Мартен вздохнул. Когда-то он любил это место и хотел бы показать его Антону, но реставрация затянулась, и оставалось только надеяться, что у них ещё будет шанс познакомиться с обновлённым собором вместе. — А на Башню я тебя с удовольствием отвезу. Но если ты хочешь попасть внутрь, то приготовься стоять в очереди.       — Ничего, я привыкший. Пойдём?       Мартен наконец повернулся и с трудом подавил вздох. Белая облегающая футболка скорее показывала, чем скрывала то, что Мартен имел возможность созерцать несколько минут назад. Как провести с таким возбуждающе прекрасным Антоном целый день, Мартен не знал.       Разговор не клеился. Мартен, у которого всегда был отлично подвешен язык, который легко мог заболтать кого угодно, пытался рассказывать Антону о Париже, но всё время сбивался, забывал слова и факты, путался и замолкал. Антон нисколечко ему не помогал. Пока они ехали в машине, он только кивал с коротким «мм», глядя в окно, и Мартену было проще. А в очереди на досмотр Антон молча и внимательно смотрел на Мартена, наклонив голову к плечу, и только улыбался одними уголками губ. Мартен возблагодарил Бога, что догадался купить билеты онлайн и не придётся стоять ещё в одной очереди — в кассу. Там народу было ещё больше. Впрочем, впереди ещё были очереди к лифтам.       — Посетим этажи по очереди или сначала поднимемся на самый верх? — зайдя на территорию Эспланады, Антон, наконец, перестал разглядывать Мартена, и тому стало немного легче. И при этом пустее. Он только сейчас понял, что никак не может насмотреться в эти серые глаза, в которых больше нет ярости и страха.       — Наверх, — Антон, задрав голову, рассматривал уходящие ввысь металлические конструкции. Мартен облегчённо выдохнул. Ему и самому хотелось оказаться именно там. Где Марсово поле лежит под ногами весёлым зелёным ковром, где яркой девичьей лентой блестит на солнце Сена, где неизбывные парижские толпы кажутся муравьями. И где так близко небо, которое, как оказалось, до сих пор ни разу не упало на землю и не разбилось в пыль. А значит, всё ещё есть надежда.       На самой высокой обзорной площадке почему-то почти не было людей. Антон остановился у перил над самой Сеной, Мартен встал рядом.       — Вот там Триумфальная Арка, видишь? — он махнул рукой в нужную сторону.       — Ага, — Антон широко улыбался, но смотрел только вверх, где сквозь решётчатый свод галереи ярко голубело небо. Сейчас он выглядел таким молодым, таким счастливым, совсем как тогда, 9 лет назад, когда у Мартена окончательно снесло от него крышу и он слетел с катушек. Тогда он сломал то хрупкое, что рождалось между ними. Сможет ли он починить это сейчас? Сможет ли он всё исправить?       Медленно, будто идя по минному полю, он положил подрагивающую руку Антону на плечо и прижался к нему сзади. Антон напрягся, но отстраниться не попытался. Мартен расценил это как разрешение. Наклонив голову, он глубоко вдохнул запах его волос, кожи, провёл носом по шее и наконец прижался губами к плечу, у самой кромки выреза футболки. И замер. Несколько мгновений Антон не дышал, Мартен каждой клеточкой ощущал, как он закаменел. И с каждой секундой он всё яснее понимал, что изменить ничего не получится. Но в тот момент, когда он уже почти отчаялся, Антон вдруг расслабился и прижался к нему сам. Сам! Мартен только сейчас понял, что всё это время не дышал. Ещё раз поцеловав плечо Антона, теперь уже нежно, почти невесомо, Мартен сжал его плечо и отступил. Хрупкое, разбившееся 9 лет назад, стало самую чуточку крепче.       — Так где, говоришь, Триумфальная Арка? — спросил Антон сипло.       — Вон, — Мартен улыбался. Теперь он стоял совсем рядом, касаясь плечом плеча. И больше не боялся. Говорить о Париже вдруг стало снова легко и просто.       Через полтора часа они вышли с Эспланады, и Мартен предложил прогуляться по набережной до Елисейских Полей.       — А где находится площадь Конкорд? — задумчиво спросил Антон.       — Как раз у Елисейских полей. Тебе туда нужно?       — А там продают каштаны?       — Каштаны? Их зимой будет полно, не только там, а на каждом углу. Хотя в самых туристических местах их наверняка можно найти и сейчас, но зачем? Ты хочешь каштанов?       — Нет! Ни в коем случае я не хочу каштанов, — Антон весело рассмеялся. — Просто вспомнилась одна песня, про женщину, которая эмигрировала из России во Францию. Там была такая строчка… — он на мгновение задумался, подбирая перевод. — Про негров, которые продают каштаны на площади Конкорд.       — Хорошая песня?       — Грустная, — Антон пожал плечами. — О том, что даже живя во Франции, она остаётся русской и скучает по заснеженной Москве.       Мартен испугался, что Антон уже скучает по России, но он продолжил:       — Но знаешь, что я думаю? Всё дело в том, что она была одна. Если бы с ней рядом был любимый человек, ей было бы всё равно — в Москве она или в Париже, — Антон вдруг схватил его за руку и развернул к себе, заставляя посмотреть в глаза. — Позови меня в гости!       — В гости? — у Мартена резко пересохло во рту. В гости. К нему домой. Где они будут только вдвоём. Где так опасно снова разбить то хрупкое, но очень ценное, что только начало крепнуть. Или наоборот? Где это хрупкое окончательно окрепнет?       — Да. Ты же не в гостинице живёшь? Или… — взгляд Антона потух, он выпустил руку Мартена и отвернулся. — Прости, у тебя там, наверное, семья. Я не подумал.       — Нет! — Мартен и сам испугался того, как громко у него это получилось. — Нет, я один живу. Совсем один. И ни в какой не гостинице, в своей квартире. Поехали, конечно. Я просто не ожидал как-то…       — Я есть хочу, — нелогично перебил его Антон. — И выпить. А ты за рулём.       Мартен улыбнулся. Внезапно, именно сейчас, все кусочки паззла встали на свои места. И странные взгляды, и странные ухмылки, и паузы, и даже дефиле в полотенце. И даже грустная песня про одинокую эмигрантку. Антон просто испытывал те же чувства, что и сам Мартен. Отчаянно хотел поверить и ещё отчаянней боялся. Боялся поверить и обмануться, боялся шагнуть навстречу и упереться в пустоту или упасть с обрыва. Боялся неловким движением разбить то, что однажды уже разбил Мартен.       «Я тогда окончательно понял, что он к тебе неровно дышит» прозвучало в голове голосом Занина. Неровно. Какое точное слово. Они весь день очень неровно дышат. Пора уже выдохнуть.       Нисколечко не смущаясь, Мартен взял Антона за руку и повёл его к машине. Наградой ему стало то, что несколько минут спустя Антон переплёл пальцы. Жаль, что до машины оставалось всего метров двести.                     Мартен замер на входе в гостиную, рассматривая спокойного и расслабленного Антона. Антон в свою очередь рассматривал рамки с фотографиями, расставленные на каминной полке. На лице его блуждала улыбка, и Мартен улыбался тоже. Внезапно Антон удивлённо округлил глаза и протянул руку к одной из рамок. Она стояла на самом видном месте, даже странно, что Антон не увидел её сразу. Мартен знал, что это за фотография — случайный кадр с очень давнего награждения, с тех времён, когда они уже по-настоящему увидели друг друга, но ещё не могли насмотреться. Вот и на этом кадре они смотрели друг на друга. Лица Мартена почти не было видно, только то, что он широко улыбается, глядя на Антона. Но Мартену эта фотография нравилась тем, как смотрел на него Антон. Открыто, тепло, по-настоящему нежно. Позади у них был целый год медленного пути друг к другу, радостный, счастливый, искрящийся снегом и крепнущей любовью. Впереди у них был совместный вечер и катастрофа.       Мартен вздохнул и, видимо, выдал этим своё присутствие. Антон нежно провёл пальцем по фотографии, поставил её на полку, и, не оборачиваясь, тихо сказал:       — Не жалей, не стоит. Всё равно ничего не получилось бы.       — Почему? — голос не слушался, но откашливаться сейчас казалось кощунством.       — Я был самовлюблённым придурком, сосредоточенным только на себе и своей карьере, — Антон пожал плечами и взял с полки другую фотографию. Эта была сделана годом ранее, на пресс-конференции после Гонки Чемпионов в Москве. В ней не было ничего особенного, даже художественной ценности она не представляла, и между ними была Мари. Но Мартен очень хорошо помнил, как не мог отвести от смущённо улыбавшегося Антона взгляд. Как крепло, росло, как заполняло всё его существо ощущение тепла.       — Да и ты не отличался особым терпением, — в усмешке Антона не было злости, просто констатация факта, но Мартену всё равно стало больно. Вот уж точно, терпением он не отличался… Именно отсутствие терпения и привело к катастрофе. И ещё ревность.       Антон вдруг оказался совсем близко, почти вплотную. Аккуратно вынул из рук Мартена бутылку вина и бокалы, про которые он успел забыть, куда-то их дел. И взял за руку, заглядывая в глаза.       — Не вини себя, Марти, — от этого тихого, ласкового «Марти» у Мартена перехватило дыхание. — Всё это было слишком давно. И всё это осталось позади. Мы прожили неплохие годы, правда? Прошли долгий путь, стали другими. Возможно — более готовыми к…       Он замялся не в силах подобрать слов. Может быть — на английском, а может — и на русском тоже. Мартен как зачарованный смотрел в такие близкие серые глаза, сияющие теплом и нежностью. Совсем как тогда, в апреле 2015-го, за несколько часов до катастрофы…              Тогда Мартен пропустил его на финише. Они бежали вместе добрую половину длиннющей гонки с восемью рубежами, бежали только вдвоём, оставив далеко позади всех остальных участников, а в концовке подпустили к себе Гараничева. Это было неприятно, но Мартен точно знал, что на финише должны быть только они двое. И у них получилось. Они убежали от Евгения легко, будто он один накручивал здесь километры, а они только-только вышли на трассу. А на финише Мартен притормозил. За этот год он выучил Антона наизусть, знал наперёд все его реакции. Проигравший Антон всегда немного сердитый и обиженный, а Антон-победитель смотрит на мир сияющими глазами. Мартену очень хотелось в этом сиянии погреться.       А после гонки он увидел её. Девушку Антона. Нет, он видел её и раньше, и в Сочи, и на этапах, но никогда не обращал внимания. Мало ли девушек в жизни каждого спортсмена. Но сейчас, на этой полуофициальной гонке, в родной для Антона и Луизы Тюмени, она встречала его прямо на финише, и всё сияние глаз Антона-победителя доставалось ей. Мартен возненавидел её сразу и до глубины души. Она показалась ему некрасивой, неестественной куклой, совершенно Антона недостойной. И он сделал всё, чтобы она исчезла из жизни Антона. Хотя бы на один сегодняшний вечер, последний перед длинным межсезоньем.       Они были молоды. Жизнь искрилась и пузырилась в них, как сильно встряхнутое шампанское. Алкоголь, который они позволяли себе так редко, не делал их веселее, только срывал все запреты. В номере Мартена они оказались уже изрядно нетрезвыми, а там в ход пошло виски с колой. На втором или третьем стакане Мартену море уже было по колено.       — Ты с ней целовался? — спросил он, привалившись плечом к дивану, на котором сидел Антон, и пытаясь заглянуть ему в глаза.       — С кем?       — С этой своей Лу… Лу… — сложное имя никак не выговаривалось, и Мартен просто помахал рукой с зажатым в ней стаканом. Виски плеснулось через край, попало на Антона. Тот засмеялся, отряхиваясь.       — Марти, ну мы же не дети! Конечно. И не только целовался.       Мартен почувствовал, как в нём закипает ярость. Антон был таким радостным, таким счастливым, его широко открытые, слегка соловые от выпитого глаза так ярко сияли. С ней он, значит, не только целовался. А с ним целый сезон кружит вокруг да около! Аккуратно поставив стакан, он медленно поднялся, пытаясь заглушить в себе злость, и навис над Антоном, уперев руки в спинку дивана по обе стороны от него, наклонился к самому лицу.       — А со мной? — выдохнул он в эти манящие, призывно приоткрытые губы.       — Марти, — растерянно выдохнул Антон, но глаза его по-прежнему сияли.       И у Мартена сорвало предохранители. На протяжении всего этого года он мечтал о том, как впервые поцелует Антона. Как нежно, как бережно он будет прикасаться губами к его губам. Как будет сантиметр за сантиметр завоёвывать доверие, как каждым новым поцелуем будет просить разрешения на следующий. И как Антон, наконец, откроется ему. Сдастся. Позволит всё и чуточку больше. Но проклятая Луиза и весёлое «не только целовался» всё испортили.       Поцелуй вышел злым, яростным, страстным. Но Антон отвечал, и у Мартена всё больше сносило крышу. Как Антон оказался без одежды, Мартен потом вспомнить не мог. В памяти остались только безумное возбуждение, кипящая кровь, собственные то ли стоны, то ли рычание, руки на груди, пытавшиеся отпихнуть, и всё более растерянное «Марти», только подстёгивающее Мартена. В себя он пришёл только от сдавленного, но злого «ненавижу!» в тот самый момент, когда головка его перевозбуждённого члена уже проникла в узкий, ничем не смазанный анус. Мартен замер. Антон лежал под ним, растрёпанный, раскрасневшийся, с опухшими от поцелуев-укусов губами, отчаянно упираясь руками ему в грудь. В его широко распахнутых серых глазах не было ни капли света. Только ярость и страх.       Мартен скатился с него и с дивана, больно ударился копчиком об пол, сел сгорбившись и закрыв лицо руками. Его трясло. За всё время, что Антону потребовалось для того, чтобы одеться и покинуть номер, Мартен так и не смог ни отнять руки от лица, ни, тем более, что-нибудь сказать. Он слышал, как Антон остановился на пороге, постоял там с минуту, а потом всё-таки вышел. Оставшись один, Мартен позволил себе то, что позволял крайне редко. Зарыдать. Вот только эти слёзы ничего не меняли.                     Этот поцелуй был очень похож на тот, о котором Мартен мечтал — медленный, бережный, нежный. Но с самого начала — обоюдный. Никто никому не сдавался, некому было сдаваться. Потому что Антон поцеловал его первым. И Мартен, пьянея от счастья, наслаждался этими невесомыми прикосновениями губ к губам, рук к рукам, даже не пытаясь углубить поцелуй. Антон снова оказался решительней. Шагнув ближе, он положил руки Мартена себе на талию и сам обнял, вжался в Мартена, потёрся носом о его нос, а потом снова поцеловал, теперь уже по-настоящему. Мартен почувствовал, как ему снова сносит крышу. Не было больше ревности, не было ярости, не было желания присвоить и подчинить. Только чистое, настоявшееся за годы разлуки желание. Он вцепился в футболку Антона, как в последнюю соломинку.       — Подожди, — еле дыша прохрипел Мартен, с трудом разрывая поцелуй и отступая на шаг. — Подожди, пожалуйста. У меня… Я боюсь… Как тогда…       Антон двумя руками подхватил его за подбородок и заставил посмотреть в глаза.       — Есть ключевая разница, Марти. В этот раз я готов к этому. В этот раз я хочу этого.       Несколько мгновений Мартен вглядывался Антону в глаза. Те самые сияющие глаза Антона-победителя. А потом позволил себе всё. Может, и правда так было правильней? Начисто переписать историю, начать всё заново, будто не было никогда той жуткой ночи в крошечном номере в Тюмени.       В этот раз снова были безумное возбуждение, кипящая кровь, собственные то ли стоны, то ли рыки, и даже подстёгивающий шёпот «Марти». Вот только не растерянным он был, а зовущим, предлагающим, соглашающимся. И руки не толкали в грудь, а стягивали с Мартена одежду, гладили по спине, по бокам, по заднице. Когда Антон взял в руку его член, Мартен задохнулся и замер. Будто никто и никогда не трогал его там. Будто он первый раз в жизни делил с кем-то постель.       — Не надо, — с трудом выдавил он. — А то всё закончится мгновенным конфузом.       Антон засмеялся, но руку убрал.       — Нет уж, давай без конфузов. Зря я, что ли, полдня провёл с пробкой в заднице.       У Мартена потемнело в глазах. Он скатился с Антона и вытянулся на кровати рядом с ним, глубоко дыша и пытаясь прийти в себя. Антон лёг на бок и облокотился на согнутую руку, внимательно рассматривая Мартена.       — Что ты сказал? — Мартен закрыл глаза. Смотреть сейчас на Антона было выше его сил.       — Знаешь, когда ты сказал мне, что тебе в Париже нужен именно я, мне в голову как-то даже и не пришло, что мы с тобой будем просто достопримечательности осматривать. Все эти годы я прекрасно помнил, что между нами произошло. Помнил и жалел. Если бы я в ту ночь был чуточку умнее, ничего бы этого не произошло. Если бы я был чуточку менее эгоистичен после, всё могло бы разрешиться раньше. Хотя ты тоже хорош, конечно. Взял и сделал вид, что ничего не произошло. Мог бы, вообще-то, прийти и поговорить, к началу сезона я уже был готов тебя великодушно простить.       — Я…       — Чшш, — Антон прижал палец к его губам, призывая к молчанию. — Это всё в прошлом, уже ничего не изменить.       Он помолчал, медленно и нежно поглаживая Мартена по лицу кончиками пальцев. К своему удивлению Мартен осознал, что возбуждение перестало быть таким всепоглощающим. Теперь больше хотелось слушать.       — Просто я тогда… Я тогда испугался не столько твоего неконтролируемого порыва. И тем более не самого секса, хотя это было чертовски больно. Я испугался своего подчинённого положения, своего какого-то бесправия. И того, что мне всё это нравилось. Даже вот так — яростно, больно, почти насильно, — мне нравилось быть твоим. Я надеюсь, ты понимал, что если бы я сопротивлялся по-настоящему, у тебя бы всё не получилось так легко. Даже хрупкая девица сумела бы постоять за свою честь и не сдалась бы без боя, а я всё-таки мужчина и спортсмен, у нас одинаковая весовая категория.       Рука Антона переместилась Мартену на грудь, от неё исходило тепло и умиротворение. Мартен закрыл глаза. Почему эта простая мысль ни разу не приходила ему в голову? Почему он никогда не задумывался о том, что Антон, хоть и пьяный, мог запросто скинуть его с себя, или, как минимум, по-настоящему ударить, приводя в чувства? Ведь догадайся он об этом, этих девяти лет могло и не быть!       — Когда ты сделал вид, что ничего не произошло, я, знаешь ли, обиделся. Затолкал куда поглубже готовое признание и зажил своей жизнью. Признаться, у тебя это получалось гораздо лучше, тот сезон рядом с тобой так и остался моим лучшим сезоном. Но со временем я научился не помнить о том, что у нас было. Потом у тебя родился ребёнок, у меня родился ребёнок, всё стало совсем сложно и одновременно легко. Ты стал просто моим соперником, а то, что иногда вскипала кровь и сводило живот — что ж, бывает. Дальше легче, как говорится. А потом мы встретились с тобой в Поклюке, и я понял, что ничего не забылось. Что всё, чёрт возьми, так же живо и остро, как и шесть лет назад. А ты такой холодный, равнодушный, просто руку пожал, просто спросил «как дела» и просто пошёл дальше по своим вечным супер-важным делам. Я тогда был гораздо ближе к ненависти, чем в Тюмени.       Мартен взял руку Антона, лежащую у него на груди, и поднёс к губам.       — Прости… Прости меня. Для меня эта встреча тоже стала спусковым крючком. Я ведь так успешно тебя забывал, будучи уверен, что сам же просрал наш единственный шанс, а тут все стены рухнули. Я даже к психотерапевту сходил в попытке избавиться от наваждения. Он надо мной посмеялся, потому что любовь не лечится.       — Любовь?       Мартен смутился. Перевернулся на бок, посмотрел Антону в глаза. И перевёл стрелки.       — Так что там с пробкой?       Теперь пришла очередь Антона смущаться. Он покраснел и спрятал лицо в изгиб локтя. Мартен, не сильно задумываясь о том, что делает, протянул руку и погладил Антона по лицу, по волосам, по шее. В этом движении не было ни капли страсти, но оно было откровеннее любого поцелуя, откровеннее секса. У Мартена перехватило дыхание.       — Вообще-то, я летел к тебе трахаться, — пробурчал Антон в свой локоть, но потом всё-таки повернулся к Мартену. — То твоё сообщение пришло так вовремя и так напомнило того Мартена, рядом с которым я целый год медленно сходил с ума… Что я решил — гори оно всё огнём! Все эти сложные чувства, мысли, прошедшие годы — кому это всё нужно? Я просто тебя хочу и, судя по твоему голосу в сообщении, ты меня тоже. Так чего же нам, двум взрослым мужикам, ходить вокруг да около?       Он тяжело вздохнул, прикрыл на мгновение глаза, и накрыл рукой всё ещё гладившую его руку Мартена. Прижал к щеке, повернул голову, коснулся губами запястья Мартена.       — Но с тобой вечно что-то идёт не так, Марти. Ты пришёл ко мне в номер, как я этого и ожидал. Но был такой растерянный, такой смущённый, такой незнакомый. И пригласил на экскурсию вместо койки! И я понял, что абсолютно ничего не понимаю! Честно говоря, я бы выгнал тебя, если бы не сообщение от Занина. Он решил, что я должен дать тебе шанс. Что бы знал, вообще, придурок…       Антон замолчал. Мартен, с трудом сохраняя серьёзность, не давая губам растянуться в широченную улыбку, подвинулся ближе, прижал Антона к себе и шепнул:       — Он знает, что я тебя люблю, — как давно ему хотелось это сказать! — Но об этом мы поговорим позже.       И поцеловал его. Возбуждение вернулось сразу, затопило обоих, закрутило, заволокло разум, заставило забыть обо всём, что было раньше и будет потом, оставив им только здесь и сейчас. Только друг друга. Оно позволило им обрести сознание лишь на одно мгновение. Уже приставив головку к бережно растянутому и смазанному входу, Мартен замер, тяжело дыша и внимательно всматриваясь в сияющие серые глаза. Отчаянно опасаясь увидеть там отзвуки ярости и боли.       Антон улыбнулся, притянул к себе его голову и тихо шепнул в самые губы прежде, чем поцеловать:       — Я люблю тебя, Марти. Давай уже, наконец, сделаем это…                     Где-то в нескольких километрах от них, в олимпийском пресс-центре, Дима Занин периодически отрывался от работы и поглядывал в Зенли, который эти придурки, увлечённые друг другом, конечно, забыли отключить. Но Дима был им за это благодарен. В очередной раз удостоверившись в том, что оба интересующих его персонажа уже который час находятся по одному и тому же адресу, он радостно улыбался и возвращался к работе. Теперь он был точно уверен, что через некоторое время после окончания олимпиады в прессе Франции или России появится заметка о том, что видный гражданин этой страны решил эту страну покинуть. Занин тоже знал песню про бывшую, но подданную русскую, но он был уверен на сто процентов, что Родина там, где сердце. А каштаны на площади Конкорд или заснеженная Москва — не имеет никакого значения, если ты не один.