Воспоминания, омытые дождем

За поплывшим стеклом пейзаж гризального Петербурга обрел вид смазанных пятен, и, кто знает, сколько люди будут заперты непогодой в своих коробках. В квартиру из приоткрытой фрамуги просачивались серебряные призраки дождя со старческим скрипением качелей. С натяжкой можно было различить за окном вышки электропередач с провисшими нитями проводов, костлявые, черные деревья и многоэтажки с пятнами света, и только между зданиями проглядывался лоскут неба с хребтообразными белесыми облаками на фоне серой пелены. Еще только раннее утро, но в квартире, маленьком мирке, где навсегда застыло время перестройки, уже отжурчала вода из-под крана, а чай в кружке успел остыть. Федор оторвал взгляд от книги, когда скрипнула половица в коридоре и Сигма зашел на кухню. По его виду казалось, что он вышел из ванной не спросив зеркала: цветные пряди перемешались, наспех накинутая кофта скосилась назад. — Чай? — коротко бросил Достоевский. Кивок вместо словесного ответа, и Сигма расположился на стуле напротив места, где сидел Федор, лицом к окну. Достоевский достал из шкафчика над столешницей кружку, добрал в чайник воды и поставил его на плиту. Когда зажглись синие бусинки пламени, сквозь тишину нитью просочилось сипение чайника. Ежеутренняя рутина. Игра в размеренную, «нормальную» жизнь. Пока Достоевский споласкивал чашку, из которой так и не отпил ни глотка, Сигма наблюдал за расплывающимся видом за окном, но боковым зрением все же ловил движения рук и подергивания плеч своего соседа по жилью. Удивительно, что Федор добровольно пустил за порог своей старой квартиры (если верить словам Гоголя) кого-то малознакомого. Если для Достоевского это дом, или был им когда-то, то логичнее на время подготовки к отправке в Японию снимать жилье раздельно, однако тут же вспоминаются бумажная волокита и попытки на ломаном русском спросить дорогу. Сигма еще мало знаком и с городом, и с устройством жизни и быта обычных людей. Все же соседство поначалу приносило больше стресса, чем если бы все пришлось осваивать самостоятельно. Но плюсы в их сожительстве были: у Федора в библиотеке много книг. — Что читаешь? — спросил Сигма, кивком указав на открытый переплет. — «Критика и клиника». Как закончу, могу одолжить. Сигма потянулся взять книгу, но только он по диагонали изучил пару абзацев, как оставил это. — Я те еще не дочитал… — на выдохе произнес он. Сигме еще с трудом давалось чтение подобных книг на языке, отличном от английского и его сестер. Пока до запуска механизма плана «Небожителей» оставалось время, хотелось по возможности узнавать о мире, это стремление Достоевский поддерживал. Он отвечал на просьбы и вопросы, мог посоветовать что-то и от себя давать краткие рецензии на ту или иную литературу, как бы лепил и выстраивал в голове Сигмы стройную, но искривленную картину мира. Со стороны могло выглядеть как уютные посиделки за книжками. Может, так оно и было, по крайней мере, сейчас Сигме хотелось в это верить. Соседство с Федором не трагедия, но порой та еще пытка — все усугубляла его проницательность. И то, что он, в отличие от Сигмы, не скрывается, когда изучает взглядом кого-то. Первое время Сигма спохватывался незаметно (как ему казалось) проверять, что с внешностью вдруг стало не так, как бессознательно тянешься к волосам, стоит кому-то задержаться на твоей прическе. Даже сейчас Достоевский, стоя у раковины, оглядывался на него. С волос стекал стеклянный бисер и резкий поворот головы на свист чайника заставил капли рассыпаться по клеенчатой скатерти. Федор подумал о том, что не помешало бы Сигме найти нечто вроде заколок или резинок. — Чай без сахара? — Я и сам могу положить. — Боишься, что могу подложить мышьяк? Сигма глухо и как-то горько усмехнулся: — Тебе нет резона отравлять меня, пока я для чего-то нужен. Федор улыбнулся, не снисходительно или ядовито, с пониманием. Снова Сигма засмотрелся на морщинки-кракелюры в уголках глаз, но быстро отвел взгляд, напоминая себе, кем они друг для друга являются. Никогда являться не будут. И нет смысла скрывать тот факт, что они рассматривают себя и другого человека как средство, но даже средство можно использовать с подобием человеческого уважения. Все же его проницательность облегчала общение. Часто диалог оставался на полуслове, но даже так мысль не провисала без завершения, Сигма был благодарен в какой-то мере за то, что не все можно было озвучивать. Понимал Достоевский, но не всегда понимал Сигма, что значит сознательное стремление лишний раз провести время в компании друг друга. Росло чувство свежее, словно запах мокрого асфальта вперемешку с фиалками. Фиалки кротки внешне и по аромату, но их землянисто-травянистый запах ненавязчиво вторит легкой тоске по тому, чего никогда не испытывал. Тоска не по утерянному, а по тому, что не обрел. Не успел обрести. Вспомнились пустые рамки с погнутыми лепестками в глубине серванта, когда-то хранившие лица, возможно, уже мертвых людей. Человеку без прошлого сложно понять того, кто от прошлого отрекся. Даже нахождение Федора в этой квартире казалось неестественным, ему нет места здесь, не было с самого рождения, но со временем осознанная роль мессии дала цель в жизни. Новое место. И право определять места других, класть мазки на картину будущей Ultima Thule. Словно в прозе жизни занимал место всевидящего автора и по его прихоти сегодня человек тешится надеждой, а завтра поддается «зову бездны» и в омут отчаяния сигает вместе с несбывшимися мечтами. И в то же время Достоевский любил напоминать (может, самому себе?), что он лишь слуга божий, а значит, не в его власти абсолютное «всё». Слишком худые у него для этого плечи. Он создал вихрь, принесший его сюда: стук колес поезда, аэропорт, запах краски, мела, поток голосов и лиц — все слитое в единое марево воспоминаний — но не он создал Сигму таким, не он его отправил на скитания в пустыне, хоть это и отдает любимыми Федором библейскими мотивами. Не сотворил, но доделает. Созданный с какой-то целью либо по чьей-то прихоти белоснежный кораблик отправлен в плавание в бескрайнем грешном мире, жертвенный агнец, которого Федор своими руками проведет на заклание, возвратив пред этим радость спасения. Слишком человечен, слишком понятен, потому слишком большая для него роль отведена в одной из партий. И пока эту роль он не исполнит, Достоевский продолжит дело творца, вплоть до Гефсиманской встречи, где утвердит в сознании желание цепляться за подаренное росчерком пера на странице укрытие, «дом». А допущенная мысль, что Сигма все-таки не пойдет против Ищеек, не пожертвует собой — погрешность, сомнение, которое Федор не допустит, даже если убеждать придется себя. Оба понимали это в одинаковой степени, но принимали в разной. Сигма был убежден, что Федор скрывает разрывы и зияющие пустоты вместо потерянных осколков человеческих эмоций за улыбкой и сонным, вечно уставшим блеском в аконитовых глазах. Для Достоевского же Сигма был произведением искусства, представителем изящного кинцуги, под одеждой прячущий сетку затертых золотом трещин. А лиминальность его даже умиляла. Молчание за чашкой чая длилось миг, за этот миг успела родиться звезда и умереть целая цивилизация, за миг до того, как Федор вскинул брови, словно вспомнив что-то. Когда рядом выросла вазочка со скромным печеньем «К кофе», Сигма довольно хмыкнул. — Скажи еще, что запомнил, как оно мне нравится. — Другого все равно нет, — шутя ответил Федор. Как тесно переплетались бытовые мелочи с опасными для мира грядущими деяниями.