Я мечтою твоих губ коснулся

Газировка с трудом поднял непривычно тяжелые веки. Первое, что бросилось ему в глаза, был желтый, грязный потолок. Нос резал резкий тошнотворный запах чего-то отвратительного: запах сладкой гнили, который с каждой секундой чувствовался всё острее. Некоторое время не мог он двинуть головой, от того ему стало совсем дурно. Газировка стал паниковать. Где он? Что с ним? Почему так сильно гудит голова и ноет плечо? Постепенно, воспоминания стали всплывать в разуме. «Я на войне» — как гром среди ясного неба, эта мысль поразила его; выбила из колеи. Его, вероятно, ранили и доставили в военный госпиталь. Вспомнив о вчерашних событиях на фронте, Газировка вздрогнул. Ужасающая какофония автоматных очередей, рыдания и крики о помощи. Серый туман и пустые глаза павших солдатов. Газ мог стать одним из них. «А где Стив?» — резко подумал он. Газировка вновь распахнул глаза и стал оглядываться. В палате, помимо него, находилось ещё не менее пяти раненых. На одной из кроватей лежали сразу двое. В помещении стояло напряжение в своем физическом виде. Здесь пахнет болью. — Проснулся? — с левой стороны раздается громкий и бодрый голос. Газировка поворачивает в сторону голову и видит улыбающегося мужчину с соседней койки. У него не было одной ноги. Настрой его совершенно не подходил к мрачной атмосфере палаты. Газ долго собирает мысли, раздумывает, какой задать вопрос и зачем-то выпаливает: — Вы, случаем, Рэндла не видали? Стив Рэндл, — он удивился звучанию собственного голоса: такой тихий и жалкий. Со Стивом они не видались вот уже три недели, с момента их назначения в разные полки. Газировка хоть и отшучивался, но скучал и грустил без лучшего друга. На лице мужчины изобразилась гримаса сочувствия. — Нет, парень, такого я не знаю, — затем он вскрикнул на всю комнату, — эй, олухи, Рэндла знаете? — Нет, — отвечали они хором, а Газировка лишь молча кивнул. Он привык слышать этот ответ. — Как тебя зовут-то? — спросил мужчина с соседней койки. — Газировка Кертис, — монотонно ответил Газ. Сейчас ему не было дела до реакции людей на его странное имя. Сейчас ему вообще ни до чего не было дела. — Газировка… Славный ты малый, и имя у тебя такое же. Ты уж сильно не волнуйся, мы тут все такие. Ищем товарищей, хотя не знаем, живы ли они вообще. Лицо Газа скривилось и мужчина понял, что ляпнул лишнего. — Э-э… Я — Энзо. Вон там в углу Дэвид, рядом Кеннет, а вон тот дурень с кривыми зубами — Ферман. Энзо не назвал имени спящего на самой дальней койке человека. — Как долго я спал? — уже более живо спрашивает Газировка. — Не больше трех дней. Не помню точно, — немного подумав отвечает Энзо. — Постой, надо позвать санитара. Он во всю глотку кликнул врача, но появился тот лишь через несколько минут. — Ну что, что? — быстрым шагом зашел в палату пожилой мужчина в грязном белом халате, а за ним влетела маленькая медсестра. Оба были с усталыми лицами и глубокими тенями под глазами. — Малёк с третьей койки проснулся, — зевнул Энзо, однако, увидев медсестру, резко сел на кровати. Остальные пациенты последовали его примеру. — Привет, Мария! Мария лучезарно улыбнулась и ответила на приветствие. — Как вы себя чувствуете? — С утра хандрил, — весело говорит Энзо, — но, вот, ты зашла — и сразу полегчало! Другие пациенты утвердительно загудели. Похоже, все любили Марию. Газировка присмотрелся к ней. Он, как и другие солдаты, не видел таких красивых женщин со времени последнего отпуска. Мария была девушкой не более двадцати лет, с темными короткими волосами и яркой улыбкой. Усталый след на своем лице она ловко скрыла, заменив его на оптимистичное выражение, и, кидая на ходу глупые шутки, ходила между койками. Доктор, тем временем, даже не пытался замаскировать свою усталость и явное отвращение к работе. Он подошел к Газировке и стал расспрашивать его о самочувствии. Пощупав немного его плечо, он вместе с Марией вышел из палаты. — Красавица, да? — мечтательно говорит Ферман. — Ты губу-то закатай, — смеется Дэвид. Он достает из-под своего матраца колоду карт и пятьдесят долларов. — Кертис, играешь? — Как он тебе играть будет, — возражает Энзо, — он даже руку поднять не может. Газировка, словно желая убедиться в этом, попытался поднять левую руку, но быстро сдался, зашипев от боли. — Давайте лучше в футбол, — сказал Энзо, и все посмотрели на пустое пространство на месте его ноги. Он засмеялся. — Энзо, ты старый придурок, — с неуверенной улыбкой сказал Ферман. Газировка, кажется, начинает привыкать. Будни в полевом госпитале были, несомненно, ужасными, если вспоминать былые дни дома, рядом с братьями и друзьями; однако, со времен его перевода в роту, отличную от той, куда перевели Стива, эти дни — как лучи солнца в тумане. Газировка понравился всем своим добрым нравом, своими невинно-глупыми диалогами и позитивным настроем. Энзо, будучи самым старшим из всех раненных, стал Газу как дядя, а к остальным он относился как к кузенам. Дэвид, Кевин и Ферман плакали от смеха и хватались за животы, стоило Газировке открыть свой рот. Энзо ругал их, но тоже со смехом. На самом деле, шутки эти вовсе не были столь остроумны. Газ просто говорил то, что приходило ему в голову, а остальное додумывали парни. Ведь в этом мраке, вдали от дома, под страшным громом бомбежек; когда твой товарищ потерял ногу, а восемнадцатилетний парень с соседней койки — совсем еще мальчишка — погибает без какой-либо цели; ты пытаешься найти соломинку, за которую можно схватиться. Пытаешься не думать о том, что минуту назад тебя могло подорвать миной — и душа твоя покинула бы твое тело, и ты стал бы навеки забытым. И даже если каждый пытается убедить себя, что не боится смерти, что смерть за родину для них честь и счастье, то, вероятнее всего, человек этот лжет, и пытается утешить себя и ближнего своего. И вот, парни слушают несмешные шутки Газировки и заставляют себя смеяться. Смех спасает их, отвлекает от боли, от пустынного страха в груди. Если они не будут смеяться — они знают, что погубят себя. Потонут в этих размышлениях. Атмосфера в госпитале и без того была угнетающая, но в один день, когда парень с койки у окна — его звали Джесс — умер, всё стало в разы хуже. Газировка не был с ним знаком, ведь уже после его прибытия в госпиталь, Джесс не просыпался, но Энзо был его хорошим товарищем, и после того, как хладное тело Джесса вынесли из палаты, в помещении несколько дней стояло гнетущее напряжение. Газировка видел отчаянные лица своих соседов и глотал колючий ком в горле. Иногда ночью, когда все спали, он вспоминал Дарри и Понибоя, мыслил о судьбе Стива и горевал по Далли и Джонни. Он думал о них — и крупные слезы быстро скатывались по щекам, а он так же быстро смахивал их. Не так уж все и плохо, убеждал он себя. И действительно, все было не так плохо, особенно, когда в палату наведывалась Мария. Газировка успел влюбиться в неё (и он был не первым — из всех лежащих в палате, в любви ей не признавался лишь Энзо, который был на двадцать лет старше). Она заносила в палату обеды, стираные бинты и хорошее настроение. По просьбе Кеннета и Дэвида она сумела достать игральные карты, а Ферману принесла пакетик арахиса, который на тот момент достать было практически невозможно. Мария была не самой красивой, — Газировке даже в голову не приходило сравнивать её с предавшей его Сэнди, которая была похожа на супермодель, — но красота Марии заключалась в её доброте и счастливой харизме. Оказалось, она, закончив училище, сразу приехала во Вьетнам помогать в больницах, в надежде застать своего отца, прибывшего воевать. Энзо, который знал всех на свете, спросил у неё фамилию отца. К сожалению, Томаса Картера в списке его знакомых не нашлось, но Газ заметил, как дрогнуло лицо Энзо при упоминании этого имени. Мария очень много работала, едва ли спала и почти не ела, но всегда ходила с широкой улыбкой. Она пообещала свою руку и сердце по меньшей мере десятку солдат и часто подшучивала над ними. Между тем, Газировке казалось, что к нему она обращает особое внимание. Она останавливала на нем взгляд и будто любовалась, смеялась над его шутками звонче, чем над чьими-то еще и стала чаще заходить в пятую палату, в которой лежал Газ. Он пытался сказать это своим сожителям, но те яростно отрицали его теорию, Газировка был уверен — исключительно из зависти. — Хватит выдумывать, — злобно говорил Кеннет. — Очевидно же, что она любит серьезных парней. Вчера вот, например, она стояла рядом с моей койкой на минуту дольше, чем рядом с вашими. Ферман громко засмеялся. — В каком это месте ты — серьезный?! Но, кроме шуток, ребята, мне кажется, что она любит помладше. Сегодня утром она подмигнула мне. — Кто-кто, но ты-то, Ферман, ей уж точно не симпатичен, шут ты гороховый, — хихикает Дэвид, а Ферман смешно дуется. И лишь Энзо улыбается и еле заметно кивает Газу.

***

В один солнечный мартовский день, когда на улице было по-особенному тепло, в палату с обыденной энергичностью влетела Мария. — Так, встаем, давайте! Пора вставать! Никто и так не спал, поэтому все посмотрели на неё с интересом. — Сегодня какой-то праздник? — спросил Дэвид. Мария не посмотрела в его сторону и выбежала из палаты. Все находящиеся в помещении недоуменно переглянулись, Энзо хотел что-то сказать, но Мария снова зашла. В руках у неё был мяч. Красный детский мячик с зеленой полоской. Он сильно сдулся и был маловат, но все, включая Марию, смотрели на него так, будто он состоял из чистого золота. — Где ты достала мяч?! — радостно завопил Ферман. — Это неважно! В общем, у нас есть пятнадцать минут на игру. У меня там ещё семь палат. И она без предупреждения кинула мяч прямо в газировку, а он попытался отбить его левой рукой. — Ай! — завопил он. Мария испуганно подбежала к нему. Она побледнела, глаза её разбегались в сторону — и только через десять секунд она додумалась побежать за врачом. — Постой, Мария, мне не больно! — соврал Газ. Он так не хотел портить этот беззаботный момент, когда он даже не успел начаться. — Честное слово, Мари, иди сюда! — Газ, друг, тебе стоит… — начал Энзо, но, увидев грозный взгляд Газировки, замолчал. Мария быстрым шагом подошла к его койке и стала разглядывать плечо через повязку. — Вы уверены? — нерешительно спросила она, а Газ лишь кивнул головой. Она медленно подняла с пола мяч и, окликнув Кеннета, передала ему. Кеннет кинул мяч Дэвиду, а Дэвид обратно к Марие. Затем она бросила Ферману, а тот Энзо. Они как дети смеялись и понемногу становились живее и активнее. Взрослые мужчины восторженно радовались, кидая друг другу мяч. Мария время от времени обеспокоено оглядывалась на Газировку, но тот широко улыбался, наблюдая за игрой. Когда прошло более двадцати минут, Мария сказала, что ей пора идти в следующую палату. Перед выходом она вновь подошла к Газу и внимательнее прежнего оглядела его плечо. Когда она вышла, в помещении повисла тишина. Из соседней палаты послышался смех. Мужчины грустно смотрели перед собой. — Как думаете, это она сама достала мяч, или ей кто-то сказал нас развлечь? — уныло спросил Ферман. — Да кому до нас есть дело, — фыркнул Кеннет, — кроме неё. Она единственная тут действительно заботится о нас. — Не говорите так, дурачьё, — сказал Энзо, — просто не все такие сильные, как Мария. Ей хватает воли улыбаться в этой дыре, а другим нет. — Ну так дело не в улыбке… — начал Дэвид, но Газировка перебил его. — Э-э, как понять, что у тебя кровотечение?

***

Мария с опущенной головой и слезами в глазах слушала выговор врача. — Да как вы могли принести мяч в палаты к раненым военным! — кричал он, — ведь там же черт знает что такое может произойти! Вам что, делать нечего?! Он был зол, как никогда, а Мария старалась сдержать рыдания. — Я не подумала… — тихо говорит она. — Не подумала! А нужно думать!.. Назвав её напоследок «глупой дурой», врач удалился, злобно бубня что-то под нос. Мария вздыхает, и слезы хлынут из её глаз. Она, как могла, пыталась развеять эту атмосферу гнёта. Хотела поднять больным настроение и сделать их пребывание в госпитале если не веселым, то хотя бы терпимым. Она и подумать не могла, что кто-то может пострадать от безобидного, еле надутого мячика. Газировка не получил никаких дополнительных травм, но у него началось кровотечение, и Мария чувствовала перед ним мучительный стыд. Она лихорадочно размышляла, как можно искупить свою вину перед ним. Вытерев слёзы, она направилась в пятую палату. — Мистер Кертис, — тихо сказала она, — помимо Газировки на неё посмотрели ещё четыре пары глаз. — Я… прошу прощения, мне правда жаль. Энзо, Кеннет, Дэвид и Ферман уважительно притворились спящими. Газировка, услышав слезы в её голосе, поспешил сказать. — Нет, Мария, это не твоя вина! Это я — придурок, сам же знаю, какая у меня рука болит. — Нет, простите меня! Как я могу искупить свою вину? — Да не нужно ничего ис-… — он запнулся, — искупить вину? Мария ожидающе смотрела на него. Ферман засопел. — Будешь моей девушкой? Дэвид свалился с койки. — Чего?! — синхронно воскликнул каждый в палате, а Энзо залился лающим смехом. — Ну так что? — как ни в чем не бывало спрашивает Газ, хлопая своими притворно-невинными глазами. — Девушкой? Я не знаю, — неуверенно говорит Мария. — Ну, тогда я тебя не прощаю, — молвит Газ и отворачивается. — Ну хорошо, ладно! — Нет! — кричит Ферман, — а как же все, что было между нами?! Теперь все смотрят на него. Энзо снова смеется, а Мария, кинув на Газировку взгляд, краснеет и выходит.

***

— Я хочу два сына и одну дочь. Большой дом, где угодно, кроме Оклахомы, а ещё пса, — говорит Газ, а перед ним краснеет Мария. Как только ему разрешили выходить на прогулку в коридор на двадцать минут, он стал звать Марию, — утверждая, что без неё упадет без чувств, — и болтал о всевозможных вещах. Вчера он хотел четыре дочери и одного сына, а завтра, вероятно, и вовсе не захочет детей, а предложит завести с десяток котов. — Послушайте, Газ, вы не думаете, что рановато о таком говорить? — в который раз неуверенно спрашивает Мари, а Газировка раздраженно отмахивается. — Почему ты все еще обращаешься ко мне на «вы»? Мы уже полторы недели как встречаемся, — беспечно говорит он, а затем немного позже добавляет тихо, — ты не считаешь наши отношения серьезными? Мария действительно не была уверена в подлинности этих «отношений», когда единственное отличие в их коммуникации сравнительно с другими пациентами это то, что Газировка иногда держал её руку и посылал ей воздушные поцелуи. Это делали и другие, но не на, как говорится, легальной основе. — Я знаю, что это выглядит странно, но я действительно люблю тебя, Мари, — на полном серьезе шепчет Газировка. Не дождавшись от неё ответа, он мягко берёт её за лицо и смотрит в глаза. Мария отмечает его красоту — Кертис выглядит, как кинозвезда. Газ рассматривает её карие глаза, в которых живет столько всего сокрытого от других. Он видит страх, боль и отвращение, которые она держит за широкой улыбкой. Он видит её усталость — не простую усталость, а валящую с ног. И Газировка, и Мария знают, что стоит ей упасть, — и встать больше не получится, поэтому, во что бы это не стоило, нужно крепко держаться. Мария хочет выплеснуть эмоции, которые накопились внутри и которые так откровенно зеркалятся в её глазах. Она хочет забыть, где находится и что делает. Мария тянется к губам Газа. Газировка даже не удивляется: он только опускает руки на её талию и нежно целует. Они стоят так не более десяти секунд — этот поцелуй, когда они еле касались губ друг друга, значил для них многое. У Марии сердце замирает — она впервые испытывает это перед кем-то из пациентов, и дает себе признаться о своих глубоко зарытых чувствах. — Мы потонем вместе, — грустно говорит она, разглядывая необъятные глаза Газа, а он удивляется — так непривычно слышать от этой яркой девушки что-то пессимистичное. — Ничего. Плавать научимся.

***

Выписали Дэвида, а за ним и Кеннета. В пятой палате теперь лежало несколько новых серьезно раненых, вернулся противный запах крови и снова стали слышны невыносимые стоны. У Фермана начались осложнения и он целый день спал, поэтому Газировка имел возможность разговаривать лишь с Энзо. У Марии в последнее время не было свободной минуты. В эти мгновения, когда она залетала в палату вместе с врачом, она даже не смотрела в сторону Газа, как бы сильно им обоим того не хотелось. Мария ещё сильнее похудела, а мешки под глазами будто подчеркнули карандашом. Энзо сочувственно смотрел на обоих, пытался развеселить соседа и рассказывал много историй из своей жизни, лишь бы тот не грустил. Это помогало, но Газ все равно лежал вечерами и думал о её мягких губах. Он не раз представлял, как она засыпает в его объятиях, а наутро счастливо улыбается — как раньше — и никаких синяков под глазами и бледности. Он проигрывал в голове их маленький поцелуй снова и снова, анализируя, как скоро это может повториться. Невольно Газ задумался и о будущем. Что случится, когда его выпустят из больницы? Между тем он услышал новости от Стива. Он ранен, но несерьезно, и поэтому отправляется в двухнедельный отпуск. У Газировки отпуск будет нескоро. Плечо понемногу заживало, и уже совсем скоро он должен отправиться обратно на войну. Какое ощущение будет теперь сопровождать его на фронте? Будет ли он бояться за свою жизнь ради Марии? Ведь до этого он не задумывался о Пони и Дарри, которые, может, с ума без него сходят. В один день в палату зашел доктор. Осмотрел всех, и, немного подумав, сказал. — Мистер Кертис, думаю, завтра вы уже можете покинуть госпиталь. Газировка растерялся. Он не думал, что этот момент настанет так скоро. Не думал, что у него не получится провести хотя бы ещё немного времени с Марией, прежде чем, может, они больше никогда не увидятся (Газ всеми силами пытался не думать об этом). Он попросил у Энзо ручку и листок и стал писать письмо. Любимая Мари, Не знаю, найдешь ли ты минутку прочитать эти каракули. Заранее скажу, пожалуйста, если ты собиралась поспать, убери этот листок и ложись. Слова никуда не убегут, а я не могу видеть твою усталость. За эти три недели пребывания в госпитале, я поменялся. Наверное, в худшую сторону, потому что раньше я был легкомыслен и свободен, глуп — и от этого счастлив. Сейчас я слишком много размышляю, сейчас я просто не могу не думать. Каждый день мне вспоминается вечер, когда мы стояли под еле-горящей лампочкой, и ты впервые смотрела на меня не как на очередного пациента, а как на мужчину. Я помню касание твоих прекрасных губ, и, скажу откровенно, отдал бы сейчас все за то, чтобы почувствовать их вновь. Ты читаешь это, — а значит, меня уже нет в пятой палате. Значит, я где-то далеко. Когда я только прибыл во Вьетнам, меня мучало сильно одно чувство — я скучал по дому. Я не мог выносить тот факт, что дом мой так далеко от меня. Кажется мне, что придется снова испытать эту пустоту, эту тоску по дому. Когда тебя не будет рядом. Мне не хочется распускать нюни. Просто хотелось бы, чтобы ты поняла, насколько страстны мои чувства к тебе. Я люблю тебя, как не любил никого и никогда. Я рад, что оказался на войне; рад, что меня ранили, — так я встретил тебя. И все войны в этом мире, вся боль и страдания — все это, несомненно, стоит одного мгновения рядом с тобой. Я люблю тебя. Я надеюсь, что мы когда-нибудь еще встретимся, и еще больше надеюсь, что твои чувства ко мне (если они вообще существуют?) к тому моменту не угаснут. А насчет моих чувств не волнуйся — ты будешь занимать место в моем сердце вечно. Я люблю тебя, Мари. Я люблю тебя больше всех и всего на свете. Пожалуйста, береги себя, и, пожалуйста, люби меня тоже, если сможешь.

Моей возлюбленной, Моему лучшему другу. Навеки твой, Газ.

Он вытер слезы и отдал письмо Энзо, попросив при удобном случае передать Марии.

***

Два месяца спустя среди солдатов началась сильная лихорадка, а еще через две недели, Газировка узнал, что и Мария заразилась. Он пытался убедить себя, что все с ней будет в порядке, но однажды кто-то упомянул, что половина персонала в полевом госпитале слегли и больше не смогли встать. Мария оказалась одной из них. Эта новость так шокировала его, что несколько дней он чувствовал себя заточенным в собственные мысли: будто все, что происходит вокруг — не есть действительность. Это все в его голове. И не было войны, не было лихорадки. И не было Марии.