Лекарство от человечности

      «Мороз и солнце; день чудесный!» — так ярко и живописно описывают собственную природу жители Снежной. И, в самом деле, на улице стоял морозный воздух, от которого краснели нос, щеки и руки. Но солнце по-прежнему ласкало людей. Весь этот чудесный миг нарушил топот копыт о уже старую брусчатку и треск старых деревянных колес о колею. -Дальше лошади уже не поедут, дорога не позволяет. — нагло заявил ямщик, тем самым подписывая себе смертный приговор. Пассажир сверкнул фиолетовыми глазами, с холодным отливом, опустил тоненькие фиолетовые брови, утяжеляя взгляд, и поправил уже старую меховую шинель, чтобы медленно со скрипом отворить дверцу кареты. Во взгляде легко можно было бы прочесть обыденную и свойственную для предвестников фразу: «пощады тебе не ждать, как только Матушка узнает о твоих проступках». Приспешники Крио Архонта обладали огромным весом в стране, что было вполне логично. Любое их желание — закон. Стоило только какому-либо излюбленному Царицей подчиненному пожаловаться, как та собственноручно казнит грешника прилюдно на Красной площади, украшая ее ещё более красными хохломскими узорами багровой крови. Таким образом, Богиня любви пыталась соответствовать своему званию, своеобразно одаряя их кровавой жестокой любовью, понимая, что у ее народа уже не осталось горячей любви к ней. Но, на удивление, в глазах юноши не читалась ни единая и мысль об использовании своих предвестнических привилегий. Он лишь тяжко демонстративно вздохнул.       Показавшийся из кареты Предвестник приступил к пути среди чащи леса к возвышающемуся главному зданию всего Крио региона — Заполярному дворцу. Ступая по заснеженной тропинке, словно хрустя костями, преобразованными в снег, Скарамучча жмурился то ли от холода, то ли от омрачняющего его настроение поведения кучера. Ледяной воздух тяжелым полотном обдувал краснеющее лицо предвестника, оставляя слабые обжигающие сухие поцелуи на и без того сухой коже. Могильный холод пробирает до стука и треска зубов. И здесь, под грудами неродного белого снега, так жадно вбирающего и отражающего слабые лучи солнца, захоронены умертвленные мечты — разлагающие, трескающиеся и хрустящие под ногами кости.       И странная свежесть, смешанная с безразличием и страхом гладит по голове, ворошит волосы, нежно целует. Но добровольно склонялись к юноше раскинутые, пышные ветви елей, сосен, лиственниц, пихт, закрывая последние лучи солнца и забирая его вместе с собой в тоскливую темноту. Предвестнику никогда не была по вкусу эта излишне пустая и скромная природа. То ли дело привычные возвышающие острова, окутанные бурыми тучами, среди простора кристального океана, или несущиеся по буйному ветру розоватые листья сакуры, или останки катастроф, созданные Электро Архонтом. Природа Снежной только вызывала тоску и одиночество. Огорченные плакучая ива, величественный дуб, горделивые сосна и пихта — это все только скребло сердце.       Скарамучча никак не мог привыкнуть к этому трескучему морозу. Его кукольное тельце само по себе не могло быть теплым, из-за чего он не мог получать жар даже от своего тела. Молочная фарфоровая кожа, появившийся ледяной узор на которой походил на гжельскую роспись, покрывалась легким инеем на таком морозе, становясь еще более прелестной. И эти морозные поцелуи не жглись как было бы у обычного человека, обладающего собственным жаром от тела, а просто морозно впивались сильнее в кожу, из-за чего нежные поцелуи зимы походили скорее на жадные укусы и засосы.       Но было и что-то любимое в этом месте. Было что-то приятное в этой бескрайней пустоте, печали и тоске. Словно эта губящая жизни людей тайга так ластиться, так и оставляет грубый, но родной отпечаток в сердце. И ее бирюзовые, лазурные, небесные, ультрамариновые волны, с каплей страстного красного цвета, бушующей любовью одарят даже такого странника, как Скарамучча.       Затишье. Шагал Скарамучча неспеша, привычной легкой походкой, словно парящей. Он мягко ступал, плавно переходя с пятки на носок, но с тем же была и какая-то грубость и резкость. И спутанные мысли, поддавшись щадящему ветру, оборвались и обветрились. Словно мороз унес их в небытие. И вот возвышались обрамленные льдом купола, а на центральном и самом большом возвышалась многогранная звезда — виднелся Заполярный дворец. И божественный страх вбивался в кровь при виде такого величавого дворца. Но Сказитель твердо, словно нечеловечески, шел вперед, не чувствуя уже ничего, кроме желания побыстрее оградить себя от этих наскучивших пейзажей в шелковом одеяле.       Предвестник приоткрыл обмороженные громадные двери в дворец, зайдя в пустующий зал, пока его окружал морозный воздух, паром ворвавшийся в здание. Его с ног до головы окутал аромат ладана. Накрыло, словно одеялом, ароматом церкви, жженых свечей, капающего воска, благовонного дыма. Сказитель огляделся и вспомнил, как выглядел дворец. Он взглянул на привычные кривые и уже потертые колонны античного стиля, расположенные по всему залу. За ними во тьме двинулся силуэт высокого мужчины, с покачивающими светлыми прядями, несшего в руках какие-то сверкающие колбы. Похоже, это был один из сегментов Дотторе. -Не забудь зайти сегодня ко Второму на обследование. Он должен проверить твое состояние после пребывания в Бездне, — устало промямлил недавно пришедший в зал Пьеро. Главный любимец Царицы не стал здороваться и церемониться с новоизбранным предвестником, сунув ему одно из опаснейших заданий — экспедиция в забытой богом бездне. Однако же его слова подтвердили теорию об обладателе того силуэте и вновь напомнили о не самой приятной личности. Скорее, даже не о неприятной, а о странной и необычной личности: шанс увидеть оригинала Второго предвестника был крайне редок, ведь тот бессовестно слал на важнейшие мероприятия своих сегментов, предпочитая сидеть в лаборатории и заниматься «экспериментами, способными изменить мир». Чистый, наивный, человеческий интерес Сказителя окутывал подобную личность, таящую в себе ряд загадок.              

***

             Тоска так и продолжала безжалостно осаждать сердце на протяжении всего вечера. Сказитель лежал на огромной кровати, укутавшись тысячами слоев одеяла, дабы согреться от отвратительной погоды на улице. Иногда дети Снежной говорят, что при плохой снежной погоде тоскует сердце Царицы. В хоромах парня играл приглушенный, даже тусклый, блеск свечи. Шелковые одеяла скрывали тело юноши от пробирающего до мурашек и стука в зубах холода. Ворсинки покрывал щекотали и ласкали бледную, словно фарфоровую, кожу Скарамуччи. Он хотел бы ощутить настоящее человеческое тепло, жар тела, но его холодное тело не источало ничего. Предвестник пытался восполнить это накрываясь слоями прохладного тяжелого и давившего на его хрупкое тело одеяла, но данная идея ожидаемо проваливалась с треском.       На столе стояла уже помятая стопка бумаг, которую потребовал подписать Пьеро, а также находилась подготовленная одежда Сказителя. За окном исчезло солнце, но мороз по-прежнему оставался. Хлопьями валил снег, темный, грязный снег. Ничего чистого и красивого за окном не оставалось. Отблески печальной утренней красоты ушли вместе с ушедшим солнцем. Больше ничего не ласкало высокие одинокие берёзки, густые ели и пихты.       Скарамучча тосковал. Его пожирало безысходное одиночество. Он знал, что ждёт его этим вечером. Каждый раз по возвращению домой из Бездны его ожидал осмотр Дотторе. Лечения были неоднозначными. Странная тишина между Предвестником, недосказанность не оставляла в покое Сказителя. Доктор явно был заинтересован в своем горячо любимом пациенте ввиду его необычному божественному происхождению. Предвестнику были интересны способности, возможности куклы. И даже выносливость юноши была на руку, помогая врачу разгуляться по полной на операционном столе. Да только сам Второй предвестник не пользовался данной возможностью и по сей день, оставаясь загадочным для Сказителя. Он был немногословен, педантичен и тактичен, что казалось удивительно для его статуса «безумца». Да вот только не было никакого и смысла анализировать личность подобного странного объекта интереса Шестого предвестника, ведь тот ни разу не встречался еще с оригиналом и даже понятия не мог иметь касаемо его личности, не говоря уже о, в принципе, скрытом характере Старшего предвестниках. Так что если тот бы и попался на глаза Сказителя, то яснее громовое небо не стало бы, а туман над этой персоной, называемый загадочностью и таинственностью, не рассеялся бы.        Однако с каждым днем рос интерес у Скарамуччи к своему молчаливому Доктору. И этот интерес сегодняшним вечером перерастал в нарастающую с каждым часом тревогу, словно волнами, окутывающую тело мальчика. Или же это больше походило на мандраж и, в каком-то смысле, возбуждение. Эти чувства одолевали Сказителя весь вечер, не давая покоя. Сильное волнение разрывало голову изнутри от боли, словно он предчувствовал, что сегодняшний прием будет отличаться от предыдущих. И страх с беспокойством смешались воедино с интересом и азартом. Все же сегодня Скарамучче было как никогда тоскливо и одиноко, что компания в лице Дотторе вполне могла утешить его.       И такой долгожданный стук в дверь в покои Шестого предвестника заставил его приподняться с кровати и пройти к двери. -Вам приказ от Второго предвестника, — громко и неуместно торжественно заявил один из членов Фатуи, — «явиться немедленно в лабораторию».       Юноша резко хлопнул дверью у носа члена организации, после чего услышал недовольное бурчание за стенкой. В самом деле, из-за этого Скарамуччу-то и ненавидели и презирали. Даже предвестники не всегда горели желанием иметь с ним общее дело. Хотя это, скорее, было не по причине его странного отторжения от общества. Новоиспеченный предвестник не шибко горел желанием общаться с коллегами, не разделял их идей, казался, порой слишком мягкотелым для того, чтобы числиться в фатуи. Сказитель, скорее, подходил для насмешки, нежели для глубоких философских обсуждений касательно общих целей и общей отверженности обществом, отчего ему и дали такое унизительно смешное прозвище, как «Скарамучча». Все предвестники так и полагали. Кроме Дотторе. Доктор всегда чего-то желал узнать, увидеть, услышать от парня. Мужчина незаметной тенью преследовал своего коллегу, он жаждал лицезреть все, что совершал и чем жил мальчишка, словно пытаясь перенять все его человеческие эмоции на себя.       Скарамучча нервно вздохнул, вспомнив о необходимом везите лаборатории, и, даже не став одеваться полностью, а оставшись в легкой и плотно прилегающей к телу чёрной майке с юкатой и в шортах-хакама чуть выше колен, отправился в комнату для экспериментов Дотторе.       На самом деле, всем было не по себе при одном лишь присутствии этого мужчины. Непонятный холод, молчаливость и загадочность пугала всех. В нем было так обворожительно и отвратительно одновременно все: начиная от худого и с тем же утонченного лица, продолжая его острыми зубами, слегка выглядывавшими из-под налитых кровью цвета гниющей вишни губ, а заканчивая аккуратно уложенными волнистыми голубовато-мятными волосами. Он словно само воплощение дьявола, нещадно изгнанного из рая.       Подойдя к железной с выгравированными узорами двери, Скарамучча начал ощущать одолевающее его странное чувство опустошенности. Словно дыра внутри начала ныть ещё сильнее. Единственное, чем мог себя успокоить юноша, была мысль, что после обследования и лечения ему и впрямь становится лучше. За дверью не слышно ни шороха. Всё-таки шумоизоляция в лаборатории была хорошая, ведь никто не хотел посреди ночи и сладкого сна слышать чьи-то вопли и мольбу об освобождении.       Резко распахнувшаяся дверь привела в чувства юношу, и он, закинув голову, улицезрел пугающее и пробирающее от ужаса до мурашек аккуратное худое лицо. Темный силуэт, почувствовав человека внизу, наклонил тонкий, острый клюв. Злобная улыбка расплылась по его лицу, вскрывая режущие, словно скальпель, зубы. Легкий пар, проникнув наружу, погрузил проход в туман. Воздух наполнился тяжестью. Запахи сильного мужского парфюма, крови, гнили, смешанные с лекарственным шлейфом, тяжелым дымом вырвалось наружу. Слабый, тусклый свет из лаборатории мягко осветил окровавленные перчатки. Скользкая грязная плитка под тяжестью наступившего на нее черного увесистого ботинка с хрустом начала крошиться. И как бы юноша не жаждал вызволиться из плена столь пристального и сдавливающего кости взгляда, скрытого маской дьявольской птицы, и взойти в храм, гротескная фигура мешала этому.       Вера, угасающая внутри тела куклы, заставила сказителя произнести молитву: -Позволь войти.       Чудовище заулыбалось еще больше, показывая оскал во всей красе, и уступило вход.       Ступив за порог врат чистилища, Скарамучча почувствовал бешеное биение сердца. Словно от быстро приходящей крови орган разрывался. Эта боль приводила в ужас и остолбенение юношу. Перед глазами раскрылась картина — причина неприятного тяжелого запаха, так яростно вбивающегося в нос. Вскрытый труп, источавший узнаваемый и трудно забываемый болезненно-сладкий запах, лежал на серебряном и испачканном в засохшей грязной вишневой крови операционном столе. Гниющая реальность развеяла все сладкие мечтания Предвестника о предстоящем, как он надеялся, спокойном лечении рядом с Дотторе. Сказитель побоялся даже сглатывать слюну, лишь бы не показывать свое присутствие в помещение и лишний раз не напоминать о том, что он еще живой. Аромат смерти вызвал рвотные позывы, и ко всему прочему добавился кисловато-горький привкус во рту. К горлу подступил рвотный комок, смешанный с привкусом крови, обжигавшей своей кислотой слизистую Скарамуччи. От тошнотворного аромата кружилась голова и опьянял разум юноши. Раздраженные гнилым, разлагающимся зловонием глаза наполнились слезами. Мерзкая тяжесть в душе распространилась по телу. Изуродованное, растерзанное трупное тело лежало на столе. Глядя на измученного опытами и экспериментами ребенка, кровь в организме кипела и растворяла, расщепляла кожу тела и внутренностей. По расчлененному телу даже не было понятно пол дитя. Красивое юное тело ребенка, болевшего элеазаром и не выдержавшего опыты безумного доктора, было истерзано в клочья.       Страх пробирал каждую клетку тела Шестого предвестника. Впервые он наблюдал такую омерзительную сцену. И рвота, смешанная с металлическим привкусом на кончике языка и запахом гниющего тела, которое должно цвести, четко и ясно ощутилась во рту. Тело гнило и разлагалось прямо на глаза, разрывая собственные ткани и источая зеленовато-коричневую жидкость. Ткани сильно распухли, что начали трескаться и кожа, не сумевшая закрыть рагу из перемолотых ножом органов внутри дитя, робко приоткрывала вид на уже обмякшие внутренности. -Прошу прощения, — выдохнул один из стоящих возле трупа клонов Дотторе. Он нагнулся, дабы вблизи убедиться в наличие не самой лучшей реакции по запечатленному отвращению на лице Сказителя. — за столь неприятную картину.       Скарамучча поднял свои фиалковые глаза. Всё же аккуратное лицо Дотторе было приятнее вида на разлагающийся труп. Чистая бледная кожа, четко отточенные скулы, губы с холодным отливом и мятные уложенные волосы с выдающимися длинными волнистыми прядями загородили яркий свет операционной —Предвестник старался обратить свое внимание на внешность Доктора, неосознанно взращивая пущий интерес к загадочной персоне. Но главное таинственное в нем было — его покрытые маской глаза. Самый главный интерес Скарамучча питал к цвету его глаз. Были ли они бирюзово-изумрудного цвета, сверкав словно драгоценные камни; или же янтарного цвета; а может, и вовсе были глубокого синего оттенка, подобно морю, в которым Сказитель так желал утонуть? В любом случае, ему этого не узнать. Настоящий Дотторе вряд ли отвлечется от испытаний на больных элеазаром детей на жалкое подобие Бога, а все сегменты Доктора не обладали настоящими глазами или хотя бы их прототипами — на их месте красовались встроенные датчики движения, сотканные из металла.       Но возвращаясь к реальности, ком в горле Скарамуччи не дал ему вымолвить и слова. Тишина застыла в воздухе и лишь отчетливое сбившиеся дыхание было слышно в воздухе. Безумный страх, больший прежнего, заполнил тело Предвестника. Корни тревоги вцепились во все органы юноши и терзали его изнутри, впрыскивая яд. Внутри все кипело и горело, растворяясь в кислоте, органы превращались в кровавую жижу. И с каждым нервным вздохом в попытках подлатать дыры, вызванные ужасом, «сердце» замирало.       Дотторе, словно питающийся падалью ворон, насладился страданиями, переданными ему через молящий о спасении взгляд. Он схватил за тонкую, кукольную ручку Шестого предвестника и протащил в дальнюю комнату лаборатории. Остальные сегменты Доктора шелохнулись и голодно, по-зверски посмотрели на мальчишку. Они готовы были захлебнуться в собственных слюнях при виде этого красивого, а главное, целостного тела юноши. Они пристально глядели за ним, словно готовясь напасть и сожрать мальчика, обдавая юношу скрипящим скрежетом смеха, пока тяжёлая дверь ни закрыла вход в пугающий и источающий зловоние притвор.       Усадив Скарамуччу на операционную койку, Дотторе подошел к хирургическому столу и стал как-то спешно торопиться. Доктор, шуршал медицинскими перчатками, испачканными в крови, а в нос ударил аромат медикаментов и больницы. Послышалось вскрытие шприца из новой упаковки и заполнение его какой-то жидкостью. Старший по чину Предвестник посмотрел на содержащееся желтовато-серое вещество в шприце и, еле заметно ухмыльнувшись, удостоверился в необходимом объёме вещества. Приблизившись к пациенту, Дотторе протер иглу спиртом и, встав впритык, тихо и неожиданно произнес: «Окажи милость — сними верх своей одежды.»       В ушах юноши был слышен только устрашающий звон биения сердца, словно кто-то бил по подвешенном колоколам колокольни, зазывая людей на скорую молитву. Но слова четко раздались внутри него. Сказитель одарил мужчину смущенным взглядом, поджав плечи. Доктор, усмехнувшись от реакции пациента на услышанное, поправил спавшую прядь волос с лица мальчика. Скарамучча не понял этого жеста и знака, но молча послушался, еле заметно кивнул головой, стараясь отделаться от этого пристального взгляда, возможно, небесно-голубых глаз или глаз цвета морской пены, и сразу же покорно, стиснув зубы, снял с себя юкату и майку, стеснительно оголив свое хрупкое тело. Шелковая ткань перестала ласкать его изящное, скорее, девственное тельце, спав на грязный хладный пол. Сказитель почувствовал пробирающий его до костей холод лаборатории.       Юноша молча глянул на Доктора, Предвестник одарил коллегу холодным и строгим, хоть и невидимым из-за маски, но чувствовавшимся ввиду тяжести в атмосфере и обстановке, взглядом. Но в противовес строгому взгляду, Дотторе сухо произнес: «Умница». После чего мужчина ухмыльнулся. Он оглядел голый верх тела Шестого предвестника. Такое юное и красивое. Вельзевул явно старалась, аккуратно вырезая, словно из глины, каждую мелкую детальку, черту тела своего будущего Сегуна, коим он не стал. Хрупкие маленькие ножки, тоненькие ручки, ярко выраженная талия благодаря стыку шарниров, а самое главное — этот кукольный блеск его тела, словно он сделан из фарфора, и выбивающиеся шарниры. Казалось, лишь схватив его за ручку, можно было оставить нехилый синяк или вовсе оторвать ее от шарнира.       Доктор, стараясь отстраниться от подобного рода жестоких мыслей, одной рукой, одетой в уже чистые и новые перчатки голубоватого оттенка, глянув на Скарамуччу, приласкал его, погладив прямые темно-фиолетовые волосы. Он поддел одну прядку и стал нежно перебирать ее на отдельные волоски. Сие действие заставило Сказителя еще больше и явнее покраснеть. Он робко опустил глаза, стараясь смотреть куда-угодно, но только не на Второго предвестника. В ответ мужчина хихикнул, вновь коснувшись волос своего пациента, на которого уже были выстроены крупные планы на этот вечер. А Сказитель словно и был не прочь. На удивление, он спокойно реагировал на подобные мягкие, нежные, поглаживающие действия от лица Доктора. От гробового холода столь жестокого региона как Снежная юноша мог угодить в любые объятия, даже был готов отдаться в руки подобного устрашающего коллеги, от прикосновений которых хотелось растаять.       Насладившись покрасневшим лицом юноши, Дотторе приставил к одному из его позвонков кончик шприца и, не спеша надавить, тихо взмолвил: «Прошу прощения, если будет неприятно». Дальше последовало в самом деле неприятное и жгучее чувство введения какого-то вещества в сосуды Сказителя, отчего тот еле слышно промычал. Хладная жидкость быстро распространилась по кровеносным сосудам организма Скарамуччи, словно яд растекался внутри него, поражая всевозможные ткани. И вот жгучее чувство впрыскивания жидкости в тело, наконец, прекратилось, а остался лишь интерес к составу и происхождению введенной в организм жидкости. -Что ты ввел мне? -Морфий. — удивительно быстро и резко ответил Доктор, — Ты выглядел сильно напуганным, я посчитал, что для проведения дальнейших опытов тебе стоит успокоиться и расслабиться, тем более этот наркотик неплохое обезболивающее. -К чему такое прелюдие? -Все-таки, пока собирают анализы, ты должен находиться в спокойном, обычном состоянии, — мямлил Доктор, копавшийся в документах и бумажках, так неосторожно и судорожно разбросанных по столу, в поисках папки с выгравированной надписью «Скарамучча». — Быть может, я пожелаю зайти куда дальше простого сбора крови.       И, пока Второй предвестник занимался поисками так не вовремя потерявшейся папки, Сказитель старался отвлечься и не думать о недавнем происшествии. И место, где Доктор гладил мальчишку, так приятно жгло. Казалось, словно резкий, настолько сильно бьющий в нос запах химии, что глаза непроизвольно наполнялись слезами, уже не казался таким неприятным. Да и статный аромат дорого табака и различных препаратов, исходящих от Дотторе, не был таким отталкивающим, а, скорее, наоборот, манил, искушал поддаться.       Обрамленные красной, но уже слегка стертой, подводкой сиреневые глаза юноши, наполненные густыми и глубокими оттенками фиалкового, становились тяжелее. И в присутствии Второго становилось на удивление спокойнее. Неужто наркотик подействовал так быстро? И в самом деле, юноша вовсе не ожидал, что какие-либо вещества способны воздействовать на него так сильно. Хотя, учитывая факт, что Дотторе ввел огромную дозу для такого хрупкого юношеского тела, было удивительно, что Скарамуччи не отключился моментально. В глазах, цвета фиалковых инадзумских дынь, так сладко пахнущих, что их аромат напоминал о детстве Сказителя в кругу, как ему тогда казалось, верных людей, все мутнело. Но место, в котором должно было находиться сердце, болело как никогда прежде. Его стенки разрывались, а внутри кровь заполняла сладкой слабой болью. Все перемешалось и сварилось в нем. Но в тот момент это не казалось столь неприятно пульсирующим, каковым это было в момент кульминационного страха. Это больше походило на будоражащее возбуждение, накатывавшее на тело. Он глядел на светлый силуэт Второго предвестника, начавшего записывать итог первого опыта. И, наконец, предвестник осознал, что он в западне: Дотторе явно не собирался обследовать создание Архонта, а бесцеремонно хотел провести парочку «безобидных» экспериментов. Почувствовав себя прижатым со всех сторон, Скарамучча не стал противиться воле бога, по крайней мере, так было сегодня. По крайней мере, сегодня он мог позволить Архонтам сыграть с ним в злую шутку.       Хотя, стоит отметить, что Сказителю, и в самом деле, помимо некой легкости и возбуждения, стало лучше. Тяжесть ушла, и казалось, что его худое кукольное тельце стало совсем легким и воздушным. Тревога ушла, оставив лишь сладкое волнение и подташнивание. Аромат смерти и разлагающегося тела отступили и забылись, на замену им пришел легкий запах ладана, такой успокаивающий и усыпляющий. И в глазах все плыло, и казалось уже не таким пугающим и опасным. Церковный запах, смешанный со шлейфом медикаментов, вместе с наркотиком, словно тяжелое одеяло, накрыл пациента, успокаивая и убаюкивая.        Сказитель пытался поднять тяжелые, явно не понимающие суть происходящего, глаза. Когда же врач подошел, он обдал мужчину уставшим и пустым взглядом. Подойдя ближе к своему пациенту, тем самым заслонив даже слабый свет своей огромной фигурой, Второй склонился, дабы их лица были одного уровня. Вновь раздался аромат, сладковатый и смешанный с табаком. Предвестник робко ухмыльнулся, словно не он творил подобные бесчеловечные и аморальные действа с беззащитным в данный момент мальчиком.       Ни плывущее красивое лицо своего врача, ни плывущие сверкающие в свете свечи разноцветные колбочки, играющие в догонялки в опьяненных глазах Скарамуччи, ни неудобный холодный стол под Сказителем, ни прошедший страх — ничего не имело значение сейчас. И Дотторе ухмылялся, глядя на опьяненного наркотиком мальчика. Он аккуратно погладил его голову, осторожно перебрав парочку выбивающихся фиалковых порядок.       И как бы не хотелось ласкать эти мягкие волосы вечность, Доктор был вынужден отойти к бумажкам и документам в ожидании остальных побочных эффектов от наркотика, дабы записать их наличие или отсутствие в папку своего пациента. И, засекши время на часах, он принялся заполнять формальные отчеты, пока юноша сзади находился в помутненном состояние. Удивительно странное, новое чувство овладевало телом мальчика, однако, вопреки огромному количеству наркотика в крови, в нем оставались крупицы разума. И, устав разглядывать эти колбочки, в которых все равно невозможно было разглядеть что-либо, он решил начать вторую часть их Божественной симфонии, начавшуюся с незаурядных бесед. -Что дальше будет? -Потерпи и узнаешь, — отскочил от вопроса Дотторе, давая понять, что он не желает продолжать этот резко начавшийся диалог. -Я тебя интересую? — помолчав, осмелился довольно резко спросить юноша. -Не ты, а твое тело. — словно отрезал, послышался глас послушания. — Ты само создание Архонта, только глупцу не будет интересно взглянуть на тебя. -Создание Архонта… — хихикнул Скарамучча, отводя взгляд в бок. — Скорее, его жалкое недоделанное подобие. Зря стараешься, Райден выбросила меня недоделав. Я не обладаю необходимыми для становления Архонтом качествами. -Не будь так груб и горд, довольствуйся тем, что тебе дала сама судьба. — все также холодно отвечал Дотторе, однако в его словах чувствовалась какая-то мягкость, тактичность и вежливость. — Некоторым и твоя «недоделанность» не дана и не светит никогда.       Сказитель промолчал, он не знал, что ответить на данные слова. Все же завести диалог со Вторым предвестником была такая себе идея. Он не отвечал интересно, не был вовлечен в разговор. И, отчаявшись от скуки бытия в этой холодной, пробирающей до костей своим морозом лаборатории, Шестой предвестник откинулся на ледяную стену, как вдруг послышался голос: -Знаешь ли ты, какие старания нужны людям, чтобы воссоздать твое тело? — закончив с подписанием бумаг, вскочил Дотторе и расхаживая по комнате произносил свою речь. — Создание клонов — удовольствие не из дешевых, но все же они не похожи на тебя. Ни один не обладает таким широким спектром возможностей, столь же огромной выносливостью и регенерацией, никто из них не подобен Богу. Создание существ, подобных Божествам, всегда тщетны. Всегда впустую впускать в тела бездарных людей останки Архонтов. Я занимаюсь этим делом всю свою жизнь, но вместо признания моих идей, меня кличут монстром. — Дотторе хихикнул закинув голову, направив острый клюв маски в потолок, — Взглянули бы они на тебя и поняли бы мои мечты. Взглянули бы на твое восхитительное, всемогущее тело. Взглянули бы на твое подобие Архонту.       Между ними повисла пауза. Но в этот раз она не казалась Сказителю столь же тяжелой, какой была раньше. Он обдумывал его слова, что было трудно на нетрезвую голову. И, не выдержав, взмолвил: -Неужто ты думаешь, что подобие Архонту достаточно для признания обществом? Ты думаешь людям нужны твои истинные таланты и возможности? Нет, они нуждаются в результате, они нуждаются в двуличном существе, Божественного происхождения, которому они способны пасть в ноги, не прекращая молиться, от страха подаренного им Первородным грехом. -Неужели ты все никак не внемлешь? — рассмеялся Второй предвестник, оперевшись о рабочий стол. — В сравнении с тобой все кажется блеклым. Взгляни только на свое обворожительное тело, так искусно вырезанное, не говоря уж о его способностях. Знаешь, ты был бы очень полезен науке, очень полезен мне.       Такое растолкование ничего не объясняло и не делало яснее. И мысли путались, слова ложились друг на друга в опьяненной голове. -Скажи мне, — Скарамучча мямлил, опустив голову и таращась на ледяной пол собственные худые запястья и ноги, и в самом деле, изящные. — За что тебя выгнали из Академии? — юноша поднял васильковые глаза, вцепившись взглядом прямо в своего собеседника, словно пытаясь прожечь его маску, дабы увидеть этот все продолжавший беспокоить и интересовать цвет глаз. -Тебя всерьез интересует подобное в данный момент? Все-таки огромная доза веденного наркотика будет действовать даже на такое всесильное тело. — рассмеялся Дотторе, закинув голову и оголив ряд ровных острых зубов. — Думаю тут и так все ясно. Они не готовы идти ни на какие жертвы, называя себя при этом еще и учеными. Они не принимают мои мечты и цели, просто не соглашаясь на создание идеального человека. — Доктор опустил голову и, поправив маску, помолчал. После чего последовала тяжелая тишина, наполняя, словно плотным дымом от благовоний, пропитанный запахом медикаментов, воздух. Дотторе погрузился в раздумья и вдруг наконец-таки взмолвил. — Хотя, в какой-то степени, я понимаю их. Все же в их глазах я так и останусь бесчеловечным «монстром». -Кличут всерьез «монстром»? -Знаешь, мы идеально подходим друг другу, — хихикнул старший Предвестник и приблизился к Сказителю. — По мифологии одного из народов сказано, что, когда Боги создают людей, поначалу Прометей поселяет жизнь в кусок глины, походящий на человека, но не это делает человека человеком, только Афина способна вселить в этот оживший комок глины нечто человеческое, вдохнув в эту статую разум. Знаешь, Скарамучча, ты не человек, никогда им был и не будешь, и тебе не нужно это. Это так унизительно быть простым смертным при виде самого Архонта. Тебе не нужен кислород, ты дышишь тихо, желая этой привычкой походить на людей, нежели чем восполнить реальные потребности в кислороде. Ты можешь ничего не есть. У тебя нет сердца, по твоим венам, артериям и капиллярам течет хладная кровь, с привкусом озона и легким электрическим покалыванием. Твое тело всегда ледяное, словно стеклянное и покрытое инеем. Но у тебя есть человеческое сердце, дарованное тебе прошлым, искалеченное, израненное, но сердце, скрытое под слоями прошлой боли. Это делает тебя походящим на человека. Я же не обладаю таким сердцем. Да, в моих жилах течет горячая кровь, греющая мое тело. Мое сердце бьется около ста ударов в минуту. Я вынужден дышать и питаться. Мое тело горячее. Но мое сердце остыло уже давно. Оно не бьется, чтобы дарить мне сочувствие, любовь, сострадание и подобные эмоции, присущие тебе. Оно бьется, лишь чтобы переносить кислород и прочую важную людям ерунду по сосудам. Я холоден и отстранен, закрыт и непонятен для таких, как ты. А в глаза людей я безумный. В меня не вдохнула разум Афина, прямо как тебя не лепил из плоти и крови Прометей, а сделала Вельзевул из прекрасного белого фарфора. -Ты имеешь в виду, что… -Мы разные, оттого наши души идеально сочетаются друг с другом, мое тело дополняет твою душу. И знаешь, если нас обоих видят как монстров, почему бы нам не отбросить то что делает нас похожих на людей, объединив в себе мое отсутствие разума и твоё чистое идеальное тело? -Я… — Скарамучча взглянул на тонкие и острые черты лица своего собеседника, словно кто-то изрезал его лицо, отчего они казались острыми, как лезвие. И невозможно было устоять пред его четким контуром сухих из-за морозов губ, от его четкой линии подбородка и лица, а самое интересное крылось за маской — прекрасные глаза, возможно, голубые или бирюзовые подстать цвету волос. — Если уж ты настаиваешь на подобном, я могу предложить сделку. -И какие же условия ты соизволишь предложить? — вопросительно глянул Дотторе, сильнее прижав Сказителя к кушетке. -Уверяю, они тебя вполне устроят, — войдя в эту возбуждающую игру, поднимающую бурю эмоций и странных искр, пробегающих между доктором и его пациентом, юноша ухмыльнулся, показав белоснежный ровный ряд зубов. — Если ты так рьяно говоришь о своей мечте о создании идеального человека, способного отказаться от самого бога, то почему бы тебе, изгнанному из Академии из-за своей пылкости и безумности, не сообразить из меня нового Архонта? Как ты говорил ранее, к чему нам человеческие предрассудки: мы оба изгнанники, израненные судьбой, однако ты человека, а я подобие Бога — тогда уж отдадимся на волю случая и создай из меня существо, способное противостоять самому Вельзевулу, существо, являющееся Богом. Создай из меня самого Архонта, а не его подобие. — Сказитель отточенно произнёс такие дорогие ему слова, вызывающие еще больший прилив возбуждения к телу, заставляя собеседника расплыться в такой больной улыбке, на которую, казалось, способен только этот обезумевший Доктор. -Безусловно я приму твои условия, моя горячо любимая куколка. — мягко произнес Дотторе, кое-как сдерживая накатывающее и рвущее глотку наслаждение от нахождения в подобного рода ситуации. — Мой дорогой Скарамучча, это будет честью принять твое предложение. Твое совершенное тело идеально подойдет на роль становления Архонтом.       Второй предвестник осторожно пододвинулся к своей новой жертве своих беспощадных экспериментов, абсолютно лишенных какой-либо врачебной этики и человечности, понимая, что Сказитель подписал контракт длиною во всю его жизнь. В ответ на подобное действие Скарамучча выгнулся в спине, взаимно приблизившись к теперь уже своему Доктору. Его по-прежнему пронизывал холод, и тело готово было расколоться на сотню осколков, покрытых инеем. Вот-вот и он бы накинулся на Старшего предвестника в попытках согреться с такой робкой просьбе отогреть его невинное Божественное тело.       Скарамучча явно уже не мог четко мыслить. Ему было все равно на то, что могло произойти в данный момент. И плевать, что, возможно, Дотторе разорвет его на части ради эксперимента, но зато разлившаяся кровь обожгла бы кожу, одаряя ее волнами тепла, которое так нужно было этому ледяному региону, этому ледяному помещению и этому ледяному сердцу.       Предвестник наблюдал за плавно расплывшейся по лицу ухмылкой Доктора. И было неясно, что он задумал и что предпримет сейчас. Скарамучча полностью утонул в волнах собственных мыслях, словно зарываясь в волнистых аккуратных волосах Дотторе. Вспененные волны его голубых с оттенком бирюзы прядей слабо покачнулись. Они резко оканчивались вздернутым наверх рваным кончиком. И эта пена нежно ласкала голый верх тела Сказителя, так жаждущего чьей-то ласки, так жаждущего, чтобы кто-то обнажил его нутро и полюбил. Но лишь безысходное одиночество окружало его, топя в этом ненавистном холоде и снегу Снежной. Тоска терзала его изнутри. А точнее, сжирала все, что было внутри, оставляя лишь пустоту.       И достаточно приблизившись к лицу своего пациента, с лица Доктора вдруг спала улыбка. Он, схватив хрупкие плечи юноши, склонился перед ним, уткнувшись в голое плечо, и, тяжело вздохнув и выдохнув, произнёс: -Ты взаправду хочешь стать Архонтом? -Да, — слегка помедлил с ответом Шестой предвестник, поразившись столь резкими движениями и странными вопросами, — вся моя жизнь — сплошное страдание на потеху общественности. Они думают, я должен расценивать их циничные взгляды как похвалу, раз они позволили себе взглянуть на меня, на изгнанное с небес подобие Архонта. И я создан, не чтобы плясать для них фанданго, а чтобы карать и судить людей, относящихся ко мне ненадлежащим образом. -В таком случае, я должен снять печать, наложенную Вельзевул, чтобы освободить твои силы. — Доктор кинул свой взгляд в сторону электро-символа, находившегося на загривке Скарамуччи. -И каким же образом ты собираешься это совершить? -Пойдем со мной.       Дотторе поднялся во весь рост, зажег свечку, а та мягко осветила его стройное худое лицо. Скарамучча не понял столь резкой смены событий и, надев сверху свою юкату, подошел к Дотторе, слегка пошатываясь. Второй предвестник тяжело вздохнул и открыл незаметную ранее дверь, ведущую в длинный коридор. По всему видимому лаборатория Предвестника была намного больше, чем казалась поначалу. Петлявшим коридорами стелился путь к настоящей операционной, коей казалось для Скарамуччи та маленькая неприглядная комната, служившая лишь для обследования. Никакого освещения в коридорах, помимо света и тепла излучаемого лучиной, не было. И стоило бы Сказителю оторваться от своего сопроводителя, как тут же его поглотит, сожрет темнота, а меховой холод заморозить его душу окончательно. Он держался подле мужчины, параллельно рассматривая объекты, находящиеся в коридоре: животные в клетках, пару банок с замороженными органами, стопки бумаг распластались по всему периметру, но самое удивительное — было огромное количество растительности.       И пока милосердные лучи освещали прекрасные черты лица Дотторе, Сказитель все больше погружался в раздумья. И все же удивительные вопросы, касаемые цвета глаз Второго предвестника, не оставляли в покое думу мальчишки. Не может оригинал Доктора так упорно трудиться над такими отточенными чертами лица, над такой слаженной фигурой, над таким дурманяще обворожительным, захватывающим с головы до ног, словно окутывающим сладострастным ядом, телом, напрочь позабыв о глазах. Ведь глаза — это зеркало души. А каждый сегмент безусловно обладает своей личной душой, они все переносили на себя всю жизнь своего главного прототипа, меняясь только в отношении к существованию, но никак не в главной и единственной цели. Но не отличались и парой прекрасных глаз. И как бы не хотелось утонуть с концами в этом яде, не хотелось захлебнуться в этом жгучем, режущем, терзающем душу властном аромате, кровавая дымка с оттесняющей кислинкой которого бесспорно окунула душу в настоящий рай, в голове всегда была мысль о том, что это всего лишь еще один клон Доктора, не обладающий даже парой дивных, может, янтарных, а может, бирюзовых глаз. -Ты же передашь все, что мы сегодня сделаем настоящему Дотторе? — резко вспомнив о важности осведомленности главного Доктора, вымолвил Сказитель. -Настоящему? -Оригиналу. -Передам. — сухо ответил Дотторе, отвернувшись от своего собеседника, не желая развивать эту тему.       И после еще нескольких шагов по бессмысленно спутанным коридорам они в кои-то веки вступили в истинный храм, и, открывая врата в святилище, Доктор распахнул двери в темную операционную также обросшую небольшой растительностью. И уже положено начало в становление из жалкого мальчика в не просто подобие Архонта, а в самого Архонта. И этот ангел, нещадно павший на землю с рая в руки столь безумного доктора, вернется на небеса, расколов на две половины своего Создателя, своего бывшего Бога. -Присядь на кушетку, мне придется провести вскрытие. — с какой-то досадой произнес Дотторе.       Натянутая улыбка уже давно спала с лица, как будто маска, переставая обнажать острые ряды узких, блестящих при свете огня зубов. В голосе Доктора слышался пониженный бас-профундо. Хотя тот не любил полностью раскрывать аспекты и диапазон своего низкого голоса, томно стелющегося под яркие сладкие бутоны тенора Скарамуччи, но непроизвольно понижал его сейчас. Дотторе раздражал Сказителя своим низким, бархатистым голосом, с четким и нежным сумерским акцентом произносящим подобные неожиданные слова: -По правде говоря, я не желаю вскрывать столь красивое юное тело. Пока оно не искалечено и не изуродовано тысячами моих экспериментов, пока оно еще по-прежнему пахнет фиалковыми дынями, а не пропитано запахом крови, боли и химикатов. Пока ты еще милая кукла с явно видимыми шарнирами, а не изуродованное нечто. Я не хочу портить своими руками такое прекрасное тело.       После столь откровенных слов Предвестник не прекратил протирать свой острый скальпель, так приятно сверкающим приятно играющимися и плещущимися искрами, отраженные от света свечи. И только повернувшись «хирург» заметил покрасневшее лицо своего подопытного. Удивительно смешная картина: он как-то жмется от холода, но покрывается заметным во тьме румянцем, ярким пламенем обдающим всю кожу. -Неужто тебя смущают подобного рода слова? -Нет, просто холодно, — явно врал Сказитель, отчего сильнее покрывался краской. -Можешь, пожалуйста, раздеться полностью? — словно решив «добить» Скарамуччу, Дотторе произнёс это без особого стеснения. И без того пронзенный насквозь пробиравшим холодом юноша недовольно цокнул, не желав пуще оголять свою молочную кожу, которая, должно быть, сверкала бы еще ярче и прекрасней при тусклом свете свечи. И как же он тогда скучал по теплому влажному ветру с моря, по мягко греющему солнцу, по густому запаху фиалковых дынь, так сильно впечатавшихся в пластиковую кукольную кожу уже Шестого предвестника. На смену этой ласке пришел томный холод, пробирающий до костей, трескавший кожу. И в этой операционной даже ледяные руки Доктора не были в состоянии согреть это бренное тело. Но как же он жаждал и ждал хоть какого-то касания своего врача, хоть малейшее прикосновение. Ведь человеческое тело всегда обладает теплом, если прижаться к сердцу оно обдаст жаром, даже такое застывшее сердце как у Дотторе обладает теплом до последнего.       И тусклый свет свечи обдал своим отблеском обнаженную кожу Скарамуччи, жмущегося то ли от болезненного холода, то ли от жара смущения. И Дотторе, окончив готовиться ко вскрытию, оглянулся, и данная картина слегка насмешила его, заставив расплыться в острой улыбке. -Стесняешься? — словно играя, спросил предвестник, на что не последовало ответа, кроме как пустого перемешанного с ненавистным стыдом взгляда, что заставило Доктора еще более обнажить острые, как нож, зубы посредством улыбки. — Вельзевул и ее фамильярша-кицунэ и, в самом деле, постарались, вытачивая такие милые черты твое лица и тела. — Дотторе обошел своего пациента, звонко цокая своим каблуком и гордо подняв спину, явно наслаждаясь уязвимостью своей жертвы. — Подойди ко мне.       И Скарамучча, словно послушное дитя, подошел, все продолжая жаться от уже дикого нараставшего смущения, не желая глядеть в лицо этому монстру, питавшемуся невинностью юноши. Он намеренно выпрямился, подчеркнув свои изящные нежные прогибы в спине, чтобы придать и себе и врачу уверенности. Но обдававшийся жаром от столь мягкого и пристального взгляда на себя юноша стыдливо опустил голову. Достаточно напитавшись чужим стыдом, Дотторе не желал больше оттягивать самое сладкое, приторно сладкое, что он любил всей душей, но чем не жаждал заниматься со своим новым пациентом. Он нерешительно глянул на мальчишку, а после наоборот грубо и резко сдернул покрывавшую старое побитое зеркало ткань. И пред ними обоими раскрылась картина, показывавшая две фигуры, одна из которых с презрением глянула на старое зеркало, а вторая строгим и холодным взглядом обдала отражение.       И Доктор необыкновенно аккуратно погладил кожу своего нового пациента, постепенно опускаясь к животу, а одной рукой придерживая мальчика за подбородок, заставляя смотреть за движением своего карателя. И жгучие, горячие ощущение от дорожки пробежавшихся по телу пальцев Дотторе обдали храм Сказителя, покрывая его фарфоровую кожу тысячей мурашек, по крайней мере, ему казалось это ощущение схожее с людской дрожью по всему телу. И он с отвращением глядел на свое отражение в зеркале, заметив двигающийся силуэт Дотторе, вставшего уже прямо за спиной своего теперь уже не просто коллеги, а постоянного пациента-напарника, преследовавшего ту же цель, и склонившегося прямо к уху Скарамуччи. И так возбужденно, будоража, заставляя кровь разлиться по телу с новой силой, шепнул тому на ухо. -Лицезри же сам всю красоту своего божественного тела, раз не считаешь его таковым. — он до безумия четко произнёс все эти слова, вытачивая до идеала каждый слог, каждую букву, — Как же жаль что придется разрезать его. — Дотторе аккуратно провел большим пальцем по предположительному месту разреза, пока его дыхание и шепот щекотали кожу и ухо мальчика, дразня подобными жестокими изречениями.       Доктор пододвинул старый, ужасно скрипевший на всю лабораторную столик, металл которого уже давно окислился, со всеми необходимыми для проведения вскрытия инструментами. И наплевав на правила приличия, врачебную этику, правила обработки инструментов и прочие напрочь ненужные прелюдия, он решил с головой окунуться в порочное удовольствии, так охватывавшее его тело при виде этого недоделанного Архонта. Так и жаждя всем сердцем, всем душой, растерзать его, уничтожить, стереть в пыль, уже полностью не желая и дальше мыслить о том, что он такими действиями своими человеческими руками испортит такое юное, цветущее богоподобное тело.       И Дотторе, собирая выделившуюся липкую слюну, жадно и голодно облизнулся, также как и остальные клоны при виде такого прекрасного объекта для экспериментов. Его пожирало желание вскрыть своего нового пациента и разузнать, что же должно было сделать такую куклу новым Архонтом, какая сила будет питать энергией это тело.       И эти ласковые касания Дотторе тела Скарамуччи не давали покоя. Не хотелось смотреть вниз, чтобы узнать, что собирается сделать Доктор с телом Сказителя. Он был слишком опьянен своим врачом. Слишком опьянен этим насмехающимся взглядом, чувствовавшимся через острую маску ворона. Но во всех этих касаниях была нежность, осторожность и плавность. И непонятное тепло окутывало тело Скарамуччи. И каждое касание Дотторе было таким легким, он словно щекотал фарфоровую кожу своего подопытного. И Доктор, заметив явную реакцию по бегающим фиалковым глазкам куколки, словно войдя во вкус, пробежался пальцами по стыку грудной и брюшной части туловища Сказителя.       Второй предвестник не касался полноценно тела своей куколки, лишь слегка поглаживал и щекотал, дразня и купаясь в удовольствии от необычной реакции. Грациозные, парящие, четкие движения обжигали кожу Скарамуччи, пока тот, окончательно не сдавшись, не издал тихий, но такой жалобный и скулящий стон. И раззадорившийся мужчина приблизился ближе к мальчишке, обдавая его лицо, грудь и шею горячим жгучим воздухом.        И только Сказитель начинал отдаваться этому сладострастию, только сдавшись и решив с головой окунуться в похоть, желая все большего пожара внутри его тела, как что-то в противовес холодное оказалось внутри мальчишки. И непонятное чувство холода внутри заставили Скарамуччу опустить свои очи и улицезреть вполне ожидаемую картину: Доктору надоело это, казавшее Сказителю бесконечным, прелюдие, и тот вставил скальпель внутрь тела юноши. Багряная кровь с фиолетовым словно перламутровым отливом облагородила его живот, медленно стекая все ниже и ниже. И тягучее, как мед, возбуждение исчезло, отдав предпочтению нещадному адскому жжению в области разреза. Мальчик лишь издал тихий вздох, закусив губу и откинув голову назад, на плечо своему врачу. Он охватил руку Доктора, уже нещадно желавшего проникнуть в тело мальчика глубже, жаждущего засунуть нечто потолще в столь красивое тело, например, рукоять скальпеля, сумевшее бы заставить Сказителя потерять голос от нараставшего экстаза вперемешку со жгучей, раздиравшей кожу боли. Но это было абсолютно бесполезно, ведь хирург постепенно добирался до органов, все больше отделяя кожу от нутра и разрубая острием все ткани и дивную молочную кожу. Все тело било током, и концы иголок электричества нещадно вцепились в кожу Скарамуччи, царапая и раздражая ее изнутри, что накрывало его бушующей волной.       И вот, наконец, Дотторе отделил кожу от плоти, скинув уже ненужный приличный шматок фарфоровой, блестящий на свету кожи, которую уже не вернуть. Но это его не волновало, ведь точно такой же покров срастется и шрамы, образовавшиеся в первое время, будут напоминать еще долго об этом приторно-сладком моменте, стоило только снять наложенную Вельзевулом печать, как все полные силы вернуться к мальчику, и тот будет обладать еще лучшими качествами и показателями во время теста, чем сейчас.       Шестой предвестник сильнее вжался в своего хирурга, окончательно обмякнув и полностью разлегшись на нем. Ноги не были в состоянии держать это ослабшее бренное тело, покачиваясь и скрипя шарнирами. Второй же благородно поддерживал мальчика, предоставив тому отличную возможность распластаться по всему своему теплому телу. И юноша издал тяжелый, наполненный болью стон, словно тот сейчас же заплачет навзрыд, но пока только ощущал саднящую боль возле сердца, пожиравшую его изнутри, заставляя тело покрываться новой тысячью мурашек, врезавшихся своим током в покров тела Скарамуччи. -Неужто ты веришь в любовь? — усмехнулся над ним Доктор, жадно проговоря обжигающим шепотом ему прямо в ухо. -С чего ты это взял?       Раньше все его слова звучали с огромным апломбом, когда сейчас Сказитель неуверенно мямлил, задыхаясь в собственной боли перемешанной с накатывающей новыми волнами возбуждения. Он захлебывался в чрезмерной чувствительности и уже не был в состоянии здраво и трезво мыслить. Его опьяненный разум был готов до конца попасть в капкан, но мало того, эта мысль до безумия возбуждала юношу, заставляла его тело содрогаться под давлением этих чертовых проклятых глаз, видавших мир во всех его грязных порочных красках. И он все больше падал в пучину сладкого вожделения быть еще жальче, чувствовать еще большую жгучую боль, ведь какая разница какими способами раздробить эту могильно холодную ночь, заставлявшую кости крошится от холода внутри бренного тела, есть лишь одно лекарство, способное согреть и душу, и сброшенное с небес тело. А как все знают, в том числе и Скарамучча: хорошее лекарство всегда будет горьким и болезненным. Но помимо жара тела Дотторе, его грело что-то иное внутри. И это чувство разгоралось, волнами лаская его внутренности. Накатывающее возбуждение казалось в тот момент не таким уж и страшным, скорее, будоражащим. -Почему же твой дивный голос издает такие славные звуки, подобные стонам развращенной девицы? — Доктор подхватывал все продолжавшее слабеть тело своего пациента. И, не услышав ответа, он тяжко вздохнул и горестно протянул. — К чему же любовь в этом мире? Люди придумывают сами себе правила, страдая позже от них. Люди не преследуют высшие цели, а лишь стремятся уверовать в то, что романтика и любовь это не всего лишь социальный инструмент, созданный для того, чтобы люди видели в простом размножении нечто большее, нечто божественное. Как же никчемно можно страдать, отдавая свою жизнь, за пустые чувства, несоизмеримые с реальными мечтами. — он с необычайным трепетом и нежностью шептал свою молитву Сказителю в ухо, пока тот таял у него на руках, обдаваясь новой порцией фантомного жара. Вот что являлось его настоящей страстью, его настоящей любовью — так мягко разлагавшееся на нем тело, тлеющее от каждого прикосновения Доктора. Мужчина осторожно вычерчивал круг алой кровью на потрескавшемся стекле, наблюдая за телом мальчика через отражение: его покачнувшиеся ноги дрожали и вот-вот бы сломались, треснули по швам. Они почти не держали туловища юноши, кожа которого так красиво перестала обнажать плоть, так неприлично и стыдливо скрывавшуюся за слоем кожи. И белоснежные кости ребер небрежно торчали скрывая за собой нижнюю часть легких, но кишечник бесстыже первый сдался и слегка вываливался из брюшной полости, пачкая своей кровавой краской все — начиная от пола, заканчивая одеждой Второго предвестника. -Если бы только люди увидели твое тело, то поняли, что не к чему в жизни им любовь, раз есть такое исполненное Божественностью тело. — повторял раз за разом, уже словно читая молитву, новые приторные слова, касательно тела Сказителя. Доктор словно помешался на его хрупком девственном тельце, желая его поломать, разрушить, покромсать, заставить еще больше сочиться кровью. На зеркале виднелись уже походившие на символы изображения, все также вычерченные из нещадно хлеставшей из тела Скарамуччи крови. Дотторе, словно подлинный мастер, покрывал зеркало багряной краской, чисто вырисовывая символы, походившие очертаниями на насекомое. Он копошился между петлей кишечника мальчика, лопая и давя сосуды, дабы собрать побольше телесной жидкости, уже оставившую приличную лужу на полу. Сказитель словно опустел, словно кровь внутри него кончалась, и он терял сознание, с каждой секундой больше погружаясь в сладкий сон, а проснувшись от него чувствовал сладкую тошнотворную боль по телу, игравшую и струящуюся, словно змея.       И вот пентаграмма выгравирована растекающейся багряной кровью с фиолетовым перламутром, так легко покалывающая пальца Дотторе, на которых еще остался субстанция. И к чему же была кровь Скарамучче? Его обледенелое тело судорожно шаталось, вздрагивая каждый раз, когда «кровь» давала новый разряд тока, походивший на человеческий пульс. Сбивчивое дыхание, в случае с Дотторе, было следствием удовольствия от понимания, что его пациент, научившийся у людей быть подобным им и научившийся заново дышать, приобретя ненужную функцию, сейчас не был в состоянии контролировать свои вздохи и выдохи. Биение «сердца»; сбитое дыхание, превратившееся в попытку догнать воздух и жадно вогнать обратно в легкие; окутывающий его страх потерять жизнь, страх, что она вот-вот незаметно просочится сквозь его пальцы, словно песок, — все эти пункты характеризовали живого человека, находящегося в приторно-тошнотворном стрессовом состоянии. Но к чему нужна была эта «очеловечность», обученная намеренно с целью походить на жалких, в понятие Дотторе, людей? Скарамучча сам обучился, насмотревшись на людей, подобным человеческим признакам, сам очеловечился. Так ведь как бы не подступил тошнотворный зябкий ком в горле, как бы кровь не стыла, давая более сильные электрические разряды телу, как бы сложнее не становилось контролировать свое дыхание — Кукла не станет Человеком. Никогда.       И пока Скарамучча все больше обмякал, превращаясь постепенно в мешок костей, все больше виснувший на его враче, благо его худое телосложение позволяло, этот самый Доктор безжалостно наслаждался страхом, перемешанным с накатывающими волнами возбуждение. И он все мирно ждал, пока этот сладкий, до ужаса приятный, колющий и содрогающий страх сменится величием, коего он добивается сейчас. Ведь растекающаяся хохломской росписью кровь юноши была не напрасно таким изощренным образом забрана из его тела? Ведь это и, в самом деле, было способно даровать ему Божественная силу? И снизойдет ли Божественная воля, открыв, раздвинув, опустив и убрав ворота неба, бары небесные, крепленья небесные, затворы небесные? И, главное, одарит ли она бедное подобие Архонта самой настоящей Демонической силой, позволив тому использовать свое истинное гордое Божественное предназначение?       Дотторе твёрдо стоял на своем, ведь не зря же он прочел еще в юношестве книгу библиотеки Академии, покрытую приличным слоем пыли, с выгравированной гордой надписью «Ключ Соломона». И, заметив, что тело Сказителя и вовсе иссякло, начав терять всю жизненную силу, дарованную когда-то Матерью и отнятую наполовину, Доктор понял, что такой редкий шанс пора использовать. И сейчас в его власти вся судьба человечества, Небес и Ада.       Он нежно скользнул рукой по ряду белоснежных ребер, испачканных в собственной стывшей крови, провел окровавленными пальцами по аккуратному личику Сказителя, навсегда распрощавшись с такой жалкой, гибнувшей от боли, словно засохший сорняк под лучами палящего жесткого солнца, мордой, и, схватив того за подбородок, решительно устремил боязливый уставший зрак подобия Архонта на собственное грязное отражение. Дотторе приблизился к бледневшему с каждой секундой сильнее лицу и, еле сдерживаясь, чтобы не вцепиться в эту грациозную медовую шею, не выгрызть ее до самого позвоночника, тяжело вздохнул в ухо, уже ничего не слышавшего и не видевшего, кроме свода сверкающих звезд, юноши. Доктор злостно хихикнул, обратив свой великодушный взор на отражение, и принялся читать слова, после которых земля содрогнется, приобретя новое Светило. И сквозь бойкий звон в барабанных перепонках, сквозь жестокую подачу электрических зарядов, поражающих все тело, сквозь страдальческое дыхание кукла услыхала лишь призыв его матери-Вельзевула, доносящейся позади него нежным басом-профундо Доктора, мягко стелившийся под истошные вздохи тенора.       И мгновение спустя тело окончательно иссякло, обмякнув и полностью упав на крепко стоящий стан Доктора. Гробовая тишина обволокла два тела, одно из которых издало последний вздох, за которым ничего не последовало. Дотторе не станет судорожно повторять те строчки, надеясь больше на Божью волю. Он знал еще с детства, с непринятия обществом, с гибели в нем человека, с изгнания из рая, знал, что, чтобы стать сильнее, взрастить в себе способного противостоять обществу, необходимо сначала убить себя, искромсав тело, избив себя до саднящих все тело синяков, ведь только через смертельную боль ты убьешь себя, вернувшись новым существом. Поскольку только мертвый в состоянии не чувствовать на себе удары людей, может заблокировать поток своих чувств, льющихся из самого сердца, способен не пасть до идолопоклонства самопровозглашенным Богам. Смерть — самое настоящее лекарство от человечности, способное убить тебя и предоставить возможность взойти на небеса как новое Божество.       Это удел еретиков — размышлять о месте своем в Божьем мире, размышлять о бренности своего бытия, о неизбежной смерти себя и своей души, о неприятии обществом его же. И его философичное инакомыслие бы продолжала грузить и без того встревоженную собственную голову, если бы не послышался истошный возглас, издавший такой сладкий и желанный выдох в этот момент. И взглянув на недавно бездыханное тело, Доктор лицезрел совсем иное безжизненное тело. Горделивый зрак обдал его с ног до головы, расплываясь в жестокой острой улыбке, одарявший свидетеля Божественного становления гордыми раскатами грома, повествовавший о том, что метаморфоз случился. Луна ярко освещало тело уже более не юноши, а самого Бога. Клубы дыма вздымались в страхе перед гордым взглядом Божества, отчего дыхание перехватило, подержав несколько секунд, дабы не разрушить кристаллическую туманную тишину, только в которой можно было точно удостовериться в достоверности эксперимента. Торжественная внутренняя серенада отдавала по всему телу Доктора, заполняя его с ног до головы, не позволяя сделать лишнего вздоха. -И как же мне стоит воспевать новоиспеченного Архонта? Быть может, величать тебя твоим настоящим именем? Как думаешь Скарамучча, или точнее, Кабукимоно. -Соизволь восславлять меня как «Куникудзуши». — и точность слов характеризовала, что эксперимент, на самом деле, удачный. Гордость отдававшаяся в словах с большей силой, величала Скарамуччу, показывая того как настоящего достойного Архонта.       И Дотторе расплылся в злосчастной улыбке, оскалив свои острые, словно скальпель, зубы. Вместе со Сказителем они обратили свой взор на зеркало и уже чистейшее, казалось, светившееся отражение обдало и отразило их силуэты. -Я уверую в тебя, мой прекрасный Архонт. — донеслась молитва из уст мужчины. Льстя он все глубже желал погрузить в порочную пучину людских утех, портя только возвышенного Бога.       Доктор всем своим нутром жаждал переломать кости внутри своего Божества, оставить болезненные укусы на его белоснежной, словно прозрачной и открывавшей вид на систему кровеносных сосудов, сплетавшихся меж собой подобно корням дерева, оставить навсегда свой отпечаток на теле своего Божества, единственного Божества в которого он готов возложить всю свою надежду, подарив ему всю свою жизнь. Он жаждал окунуть Куникудзуши в глубокую пучину похоти, обязательную для становления мальчика Архонтом, жаждал уничтожить его изнутри, заставляя изнемогать от режущей боли по всему телу, умоляя Доктора остаться рядом хоть на пару мгновений. Больно сладострастное желание заставляло возбуждение, тянущееся мёдом, осесть комком внизу живота, который с кровью передавался всему телу, одаряя его приятной теплой накатывающей волной. И он мечтал даровать эти чувства своему новоиспеченному Архонту.       Сегун развернулся, поглядев на сосредоточенное и погруженное в свои грешные гнилые мысли выражение лица Дотторе. Он прижался к телу Доктора, пока руки мужчины обвили тонкий стан Архонта, прекрасно показывавший все выпирающие косточки, в том числе и изящные позвонки. Куникудзуши прожигал своими холодными, горделивыми, высокомерными глазами маску Второго предвестника, желая теперь вовсе не увидеть цвет его глаз, а сжечь до тла такого ненавистного недавно человека, явившимся сейчас пред ним в образе Спасителя. И он ненавистно жаждал также впиться в вишневые губы своего Доктора, одарив их рядом укусов, оставив кровоподтеки на обледенелых устах; когда как сам Дотторе желал вгрызться в песочную тонкую шею Шестого предвестника, даровав его телу приятный розовый пунцовый румянец вместе с рядом сине-фиолетовых гематом и кровоточащих, но приятно жгучих, ран.       И ведь чувства кишащей ненависти схожи с чувствами смущающей страсти, отчего Сказитель припал к губам своего Доктора, вжавшись в дарившее уже не тепло, а жар, тело. Да вот только это приятное тепло не было более нужно предвестнику. Теперь он больше замораживал Дотторе, нежели грелся о его человеческое тело с живым сердцем, гоняющим горячую кровь по сосудам. Их руки обвили друг друга, сплетясь и образовав единый силуэт в темноте, заставлявший объединенные воедино тела походить больше на монстра, чем на двух одаренных Богом умением любить людей.       И жарко, томно сплетались их языки внутри полости рта друг друга. Дотторе по-врачебному прошелся языком по белоснежному ряду зубов, словно обследуя Скарамуччу, а не погружая того в сладострастное удовольствие, которое мог подарить поцелуй, пока сам Сказитель вился и таял в руках своего врача. Его мышцы ослабевали, и он готов был рухнуть в руки своего спасителя, который с интересом ощупывал кончиками пальцев шейные позвонки своего подопытного. Их так не сходные тела соединились, сплелись, пообещав друг другу этим поцелуем пожизненный контракт, длиною в вечность. Их поцелуй не был схож с началом долгих любовных отношений, связанных с робостью и нежностью, он был похож на жадное вгрызание друг в другу, тем самым подтверждая фразу, что поцелуй — это начало каннибализма. И приливы жара одолевали разгоряченное тело Дотторе, изнемогавшего от возбуждения. Неужто мысль о нанесении порчи своему Архонту приносила столько удовольствия? И ведь в самом деле, Доктор, словно искуситель, даровал юноше сладкий запретный плод, обратив того в уже беспощадного, полного ненависти, преобразованной в цель и надежду, Архонта.       И как бы он не хотел дальше вкушать эти сладкие губы, больше не пахнувшие фиалковыми дынями, а пропитанными тяжелым ароматом крови, оставляющий привкус горечи на кончике языка. С невинностью и исчез прекрасный чистый маслянистый запах инадзумских цветов, наполняющий комнату своей сладостью. Но Дотторе все равно ненасытно впивался в чужие губы своими губами, стараясь сохранять кислород. И жаркое, обдающее тело горячей волной возбуждение, сплетение, комок внизу живота заставлял кожу покрываться бусинками пота.       Доктор, надеясь, что незаметно для своей куколки, ухмыльнулся сквозь сладковато-горький поцелуй. Его мозг чертовски предательски представлял в голове не подходящие ситуации воспоминания, гнетя душу и заставляя гнилое лицо облагораживаться не менее отвратительной улыбкой, являющейся ничем более чем просто попыткой защититься от своих же мыслей. Вспоминая такие глупые слова тогдашнего Кабукимоно, Доктор ухмыльнулся. Надо же было попросить «копию» Иль Дотторе передать все данные за сегодня «оригиналу». Надо же было… И предвестник начал подмечать все, что замечал в этом стохастическом, небрежном поцелуе: в полумраке, в отсутствие света остальные органы чувств пациента обострились, реакция бурная и мгновенная, весьма страстная и бесстыдная; находясь под наркотическим опьянением и, возможно, большим выделением эндорфина, пациент не чувствует боли после проведенного вскрытия; сердце остановлено, дыхание отсутствует — явные признаки клинической смерти; зубы здоровые и крепкие, сделаны из фарфора с примесью фаянса, сильное выделение слюны, причем сам язык холоден, так как кровоснабжение нарушено; явное постепенно появление эрекции, несмотря на отсутствие пульса, как одно из возможных следствий этого сладострастного обмена микрофлорой. Он детально подмечал все прелести этого небрежного поцелуя, перестав и вовсе проявлять инициативу, а лишь наблюдая за неряшливыми, скорыми и разгоряченными движениями своего пациента.       Но как бы Второй предвестник не желал не отлипать от своего Архонта, продолжая заниматься страшным грехом — идолопоклонством, ему, в отличие от Скарамуччи, был необходим кислород. И отстранившись комнату наполнил тяжелый возглас Доктора, жадно глотавшего кислород, но еще более нетерпеливо жаждущего завладеть телом своего Архонта. Мужчина впился в ключицы Скарамуччи, вызвав тем самым сдавленный стон, а после тихое шипение. Он плавно очертил зону ключиц своей россыпью кровавых поцелуев, оставлявших багряные пятнышки, чувствуя губами, как вздрагивает худое тело Сегуна. Отстраняясь он облюбовал карамельно-сладкую шею, яд которой он бы с удовольствием вкушал и вкушал. Кроваво-багровые отметки ярко контрастировали с белоснежным покровом внутренних органов.       Куникудзуши не казался более беззащитным юношей, под действием наркотиков у которого тошнотворно кружилась голова, подкачивались ноги, заставляя тело свалиться на крепкий стан Доктора. Его гордый холодный взгляд грубо облил Дотторе, словно плеснув на него прожигающий и сваривший мясо плоти, обнажая кости, кипяток. Его глаза не бегали, а упрямо устремились на маску мужчины, желая прожечь, дабы улицезреть воочию эти янтарные глаза Иуды. Но не пожелав снять маску, обнажая тем самым настоящую натуру Доктора, Сказитель произнёс такие ненасытно гордые слова: -Ты клянешься на крови, что будешь верен мне, как своему Архонту, до конца существования этого сгнившего мира? -Клянусь. — рьяно, без сомнений сразу же замолвил Доктор. Но жадное тело хотело большего: Куникудзуши опустил Дотторе в довольно-таки унизительную позу, и мужчина опустился на колени пред худощавым телом.       Предвестник, без сомнений понимавший суть происходящего и чего хотело обледенелое, но безбожно возбужденное тело стоявшего пред ним. Доктор примкнул к небрежно распластавшимся по тазу и животу петлям слегка розоватого кишечника, обдавая их адским, как казалось Сказителю, жаром, обжигающим его полностью, заставляя вновь разлиться этому сладкому, долгожданному чувству жара. Сбивчивое дыхание мужчины снизу щекотало не только обнаженные внутренние органы, но и нежную окровавленную кожу, больше не обладавшую тем изящным фарфоровым блеском, а запятнанную хохломской росписью телесной бордовой жидкости.       Дотторе, поглаживая одной рукой поясницу куколки, губами прислонился к месту разреза, жадно начав глотать остатки еще не застывшей, но превратившейся в густое пюре крови. Его холодно-вишневые губы обрели еще более карминовый, алый оттенок, заставлявшим лицо выглядеть еще более холодным, обворожительно морозным, сочетаясь с цветом его хрустальных волос инея. Как же было красиво лицо, даже без знания цвета его глаз, не существовавших глаз, ведь он всего лишь копирка Великого оригинального сегмента, не обладающая даже намеками на пару органов чувств, несущих свет, зеркало души. Доктор жадно хлюпал и чмокал, ненасытно пожирая металлическую кровь, явно пахнувшую озоном. Но ничего более не поделаешь пред горделивым, насмехающимся взглядом новоиспеченного Бога чревоугодия, гордыни. Так и хотелось пасть еще более низко, вскрыв свою человеческую, порочную натуру, раскрыть душу перед надзором своего нового Божества. А что же делает человека человеком? Неужто разум, самоконтроль и умение мыслить? Нет. Человека делает человеком первородный грех, Божественный страх, а главное, гордыня. Само его появление на Земле не нечто большее, чем простое порочное падение двух людей, не способных совладать с искушением. И как человек может назвать другого человека «нелюдем», если само звание «человек» не несет ничего в свет хорошего, кроме исправного, как бы это иронично не звучало, исполнения всех 7 смертных грехов. Люди так смешны пред Богами. -Я предан Богом, предан Архонтом, низвергнувшим мое нежное сердце прочь, отчего я и позабыл, что же значит быть человеком? Ведь люди верят в Богов, верят в судьбу, верят. А к чему же мне нужно вера, когда в моей власти создать подобное Божество? К чему мне вера, если Тейватское небо фальшиво? Если в этом бренном мире все фальшиво? К чему мне принятые людьми правила, когда я воссоздам своего идола? И мое преданное, но приобретенное сердце отныне обратится в твоего раба, следующего за тобой и защищающего тебя. Если ты падешь, я поймаю. Если ты потеряешься, я проведу вновь к Раю тебя. К чему мне Архонты, когда небо — подделка, когда все они не нечто большее чем Лжебоги и Дьяволы, а твоя кристаллически чистая душа навеки будет увековечена в моей памяти. И отныне и впредь я твой людской раб.       Да, люди смешны перед Богами.       И гордая, пронизанная болью, искрящаяся электрическим током, улыбка расплылась на нежном мягком лице. Божество глянуло в ноги своего окровавленного Доктора и, наконец, коснувшись его уст, размазав по ним собственную девственную кровь, сверкнул аметистовыми глазами, впуская этого человека в свой храм, в свое сердце.       Дотторе поднявшись вновь не смог удержать свой язык за зубами и снова обдал своим жаром тело Сказителя, приблизившись к его устам. Губы так маняще сверкали, играясь со отблеском луны, словно то наливное, сладострастное, такое заманчивое Адамово яблоко. Но к чему держаться от этого Запретного плода, когда оно так манит к себе, почему бы и не надкусить плод древа познания зла и добра? Обжигая их горячим дыханием и жадным поцелуем, перемешанным со сладковато-едким запахом сигарет, привезенных Панталоне для Дотторе из Ли Юэ, Доктор не мог насытиться этим вкусом, все больше углубляя поцелуй, вторгаясь в чужой рот. Он нежно дарил свое тепло, жаркими пальцами небрежно касаясь всего тела Архонта. Дотторе размашисто прошелся по талии Сегуна, облапав ее как только можно, самым изощренным извращенским способом, сжав в руках куски белоснежной кожи, оставив красноватые следы. Куникудзуши млел от таких грубых, болезненных прикосновений, отражая свое наслаждение в одобрительном мычание прямо в горькие губы своего врача. Обследовав поясничный отдел позвоночника и машинально посчитав количество позвонков, Предвестник убедился в их достаточности, отчего плавно перешел на ягодицы. От предвкушении чего-то столь порочного, грязного, мерзкого, отвратительного, но так манящего, дурманящего, вскруживающего голову, способного довести тело до дрожи, до судорожных мольб и пошлых стонов, Архонт жадно укусил губы Доктора, вкушая человеческую, отличную от его, кровь.       И в не состоянии более ожидать, руки грязно расхаживали, мяли все, что можно было грубо сжать. Мужчина оглядел превосходное, тонкое, струящееся тело уже своего Бога, обливавшееся, словно горячим маслом, сладким возбуждением, накатывающим с неимоверной жгучей болью. Отступать уже поздно. Отпрянув от нового влажного поцелуя, Доктор обхватил худые плечи Предвестника, сказав: -Потерпи, я возьму что-то смазывающее.       На что послышался громкий хлопок по рукам, собравшимся покинуть юное тело, а после последовал жесткий захват в районе запястья, настолько крепкий, словно зверь, монстр схватил руку Доктора. -Нет. — твёрдо заявил Сказитель, приблизив к себе Дотторе. — Не смей оставлять меня. Это примочки для людей, созданные людьми. Нам это не к чему. Или неужто ты похож на человека с обыкновенным предрассудками? Ни лучше и ни проще ли взять мою кровь? Не бросай своего изголодавшегося Бога на холод. Ты же не хочешь потерять веру в еще одного Архонта?       Второй предвестник посмотрел на Куникудзуши. Он облил его невидим ввиду отсутствия и света, и возможности посмотреть сквозь маску, жалким взглядом. И как он мог грубо настойчиво выебать столь дивное тело, хоть и пахнущее кровью, хоть и растерзанное, хоть и холодное, хоть и не обладавшее более сердцем. Но стоило заглянуть в опустевшие фиалковые глазки, облитые небесной синевой, Доктор утонул, захлебнулся в них, беспрекословно решив: -Я готов служить, ведь твоё желание — закон для меня.       Гордая, грязная, чревоугодная дьявольская улыбка расплылась по нежному ангельскому лицу. Дотторе осторожно вновь сблизился с телом своей куклы, прижавшись грудью к его груди. Он провел горячим для Сказителя пальцем по внутренностям, найдя еще не застывший и не превратившийся в кашицу источник для получения достаточного количества крови. Доктор смазал свою руку тягучей жидкостью под сопровождавшиеся надрывистые, болезненные стоны, словно Куникудзуши задыхался от распирающего жжения, боли, страдания, скоблящего его тело изнутри.       Вынув окровавленную руку из нутра, Предвестник принялся смазывать жидкостью иной путь для проникновения внутрь тела Архонта. Дивного Бога, любимого Бога, которого не хотелось трогать подобным способом. Не хотелось еще больше портить и без того достаточно попорченное тело. Но под приказом этих сладких глаз пришлось.       Дотторе максимально осторожно проник внутрь, но очень тяжело. Как бы он не старался смазать пальцы, как бы не старался сделать все как можно аккуратнее и нежнее, он выбил из измученного растерзанного тела пронзительный стон, походивший на резкий вскрик. Мужчины пытался двигать пальцами как можно тщательнее, то раздвигая их в стороны, то двигая вперед и вниз, то давя на различные места, дабы найти самое порочное место этого тела. Скарамучча еле мог стоять, сам насаживаясь на пальцы Доктора, подмахивая тазом и помогая найти позицию, способную облегчить данное состояние. Его конечности обмякли, пока жар тела Дотторе грел их. Страстное горькостное возбуждение струилось по телу, сбивая разум, сбивая последние капли рассудка, пропадавшего окончательно. Хотелось чего-то еще больнее, еще хуже, еще жгучей, еще более больного. Да так, чтобы Сказитель потерял голос от постоянных воплей, вскриков, стонов и мычания, чтобы тот окончательно охрип, сойдя с ума от нескончаемой боли. Сегун жадно вбирал в себя все тепло, когда Дотторе добавлял еще пальцев. Жар внизу тела, словно змей-искуситель, оплетал тело, сковывал движения. Но Божеству до безумия нравился этот ненормальную, нечеловеческий взгляд на себе изумленного Доктора, следившего за каждым визгом доносящимся изо рта своего Архонта. Он по-врачебному щупал тело изнутри, присматриваясь к реакции своего пациента, начиная двигаться активнее, желая привнести в горькую жизнь Куникудзуши хоть какое-то райское медовое наслаждение, приятно тянущееся по телу, отчего Сказитель жадно облизнул приторные от блеска губы.       Но, как бы прискорбно для Сегуна это не было, Доктору пришлось вынуть пальцы из согретого нутра, оставив того пустовать, гния от одиночества и скуки. На подобное действие последовал протяжный недовольный стон, молящий большего. Второму предвестнику приходилось словно кормить своего маленького ненасытного зверя, монстра. И вновь кромешный холод обдал их тела, заставляя продрогнуть до костей, до боли в них, до треска в них. Леденящий воздух обжигал своим холод грудную клетку изнутри и легкие, отчего Сказитель испытывал не самые приятные ощущения. Куникудзуши таял лишь от горячего воздуха, пара исходившего от дышавшего и согревавшего воздух за двоих Дотторе. Скарамучча мычал, каждый раз когда алые, налитые кровью губы холодного отлива мягко ласкали его ключицы, оставляя прекрасные, походившие на кровавые брызги кистями обезумевшего артиста синяки. Второй предвестник то жадно впивался в мягкие коралловые, но замерзшие и кроющиеся инеем губы, то губами припадал к изящным ключицам, плечам, не забывая целовать руки своего Архонта. Мужчина не мог насладиться своим Богом, даже не понимая, что возможность наслаждаться такой больной любовью будет предоставляться еще десятилетия, столетия…       Архонт издавал жалобные, скулящие и невнятные стоны, вымаливая тем самым нечто большего. Его нагло остановили прямо перед самой сладкой растекающийся по телу разрядкой, которую он бы вот-вот испустил, но Доктор грубо сжал его половой орган, не позволив Сказителю получить награду за долгие страдания. И спустя бесконечно долгие, тянущиеся, словно засахаренный гранатовый соус, пару минут Дотторе смог справиться с растягиванием штанов.       Предвестник неуверенно приставил свой член ко входу Скарамуччи, слегка приподняв его одну тоненькую изящную ножку, по которой видна была засохшая струя крови. И послышалось невнятное горячее бормотание прямо в ухо Сегуну, перебивший пронзительный стон которого раздался эхом в комнате. Доктор сделал первый размашистый толчок внутрь, войдя почти в полную длину. Для Куникудзуши этот момент казался до невозможного долгим и болезненным, словно вся вселенная содрогнулась в момент полного падения этой Архонтовской куклы в грязный мир похоти и гордости. Архонт вжался в мужчину с новой силой, задыхаясь и кашляя от переполняющий его изнутри боли, даже не обжигающей, а сгорающей все до тла боли, превращая мир вокруг в какую-то труху, прах, столь быстро развеянный по грубому резкому ветру Снежной. Забравшись руками под халат Второго предвестника, Сказитель расцарапал ему кожу, впиваясь ногтями, словно желал вытащить из него весь позвоночник. Даже уходящий наркотик не мог придать телу хоть чего-то сладкого, приятного. Осталась лишь саднящая, рвущая ткани, ломавшая вдребезги фарфоровые кости боль.       Разгоряченный половой орган в нем, наливавшийся большой долей крови, словно обжег тонкое тельце. Рвущая боль в органах, стекавшая на пол холодная кровь, теплые мягкие влажные поцелуи, оставлявшие пятна на теле, чувство заполненности внутри — все кружило голову, не давало покоя, не давало передышки и времени перевести силы. Доктору тоже было больно, поменее, но больно. Его со всей силы сжало неблагоприятно встретившее его тело Сегуна. Дотторе, словно задыхаясь, наслаждено мычал имя своего возлюбленного. Предвестник руками обвил, словно змея, член Куникудзуши и слегка сдавливая мягко поглаживал по нему, пытаясь так успокоить Архонта. После чего мужчина совершил монотонный, ленивый толчок внутрь, но такой глубокий, засаживая почти до конца собственный член. Скарамучча просто изнемогал от огромного количества боли, он превратил свою изящную, идеальной формы губу в комок окровавленной плоти, порядком искусав ее. -Дотторе… — Куникудзуши хрипло ныл, жалобно скулил, срываясь порой на рваное рычание, вымаливал что-то невнятное, но явно грязное с большей силой, что не могло не повлиять на Дотторе. Когда ему прямиком в глаза направились два сверкающих аметиста, так сладко моливших о привнесении хоть чего-то приятного на это не походившее более на секс, а, скорее, на грязное совокупление умирающих животных, ему словно крышу снесло. Он грубо толкнулся вместе с юным телом на стекло, оперевшись полностью на зеркало, вжал тело Куникудзуши в отражающую гладь, что безумно нравилось Сегуну. Как он жаждал еще давно, чтобы жаркое тело Доктора сжимало его, давило, заставляло задыхаться, закрывало даже от грешных лучей Луны.       Агрессивно, безумно, безбожно, небрежно, а главное грязно. Какими только эпитетами нельзя было описать это животное сношение, походившее скорее на изнасилование истекавшего кровью, порезанного, хладного трупа, в котором Доктор натягивает на себя своего дорожайшего пациента, кричащего, дрожащего, терявшего сознания, но так предательски сладко обмякающего, таявшего, давящегося собственными тягучими, томными стонами. Кровь измазанная по его лицу засохла, перемешавшись со слюной и новой порцией крови, хотя казалось бы, куда больше? Сказитель не мог больше уже выдыхать, кричать и стонать, издавать любые звуки своим раскрасневшимся горлом. Голова безудержно кружилась, что от настолько резкого толчка ему казалось, словно он вот-вот потеряет сознание, свалясь на кафельный пол и разбившись вдребезги на тысячи блестевших от света луны осколков фарфора, но благо, его поддерживала крепкая мужская рука, закинувшая ноги куклы на свои плечи. Дотторе навис над своим Сегуном, вдавив того в стену, властно закрывая его еще больше от ледяного воздуха, отчего Скарамучча задыхался, иронично не имея потребности в дыхании. Внутри все жгло, горело, словно находясь в чане с кислотой, растворялось. Но как же чертовски было жарко, словно под палящим, обжигающим солнцем в Аду. Душу его больше не гложило переживании о содрагающей райской прохладе с пришествием Дотторе. Ведь на смену тому не родимому холоду Снежной явился его Спасителем, греющий его Божественное тело своим горячим, жгучим паром воздуха.       Куникудзуши жалобно простонал, когда мужчина вошел чуть глубже. Предвестник слегка опешил: он вовсе не понимал логику куклы, чего тот хотел? чтобы в него поглубже и грубее вогнали член, или ласковые толчки, с нежными поцелуями? Сегун прерывисто мычал, иногда срываясь на стон, но так пристально следил за своим остановившимся Доктором. Мужчина поглядел вниз, распластавшиеся по ним обоим и уже испачкавшие все вокруг своей кровью петли кишечника, сквозь которые виднелся, казалось, просто огромный член Второго. Дотторе еле слышно хихикнул, при виде такой картины: насколько возбуждающе выпирал этот бугорок из петли толстого кишечника. Но вернулся к своей кукле: он обхватил рукой член Сегуна, чтобы тот тоже хоть немного насладился нахождение в подобной ситуации. Но Куникудзуши еще больше залился слезами, надрывисто вздохнув и молящие простонал: -Дотторе, прошу тебя… — ему тяжело говорить от новой волны накатывающей нескончаемой боли. — Поцелуй меня.       Слова эхом раздались в голове Доктора, и стоило бы его пациенту произнести хоть одно пожелание, так мужчина тут же бы его исполнил беспрекословно, послушно. И Предвестник потянулся за сладким поцелуем, как тонкая, худая дрожавшая рука остановила его, схватив за лицо, скрытое под маской. -Нет, постой… — к чему медлить? Была уже дюжина таких же успокаивающих сладких поцелуев, но к несчастью тщетных, что же нужно было сделать по-другому в этот раз? Куникудзуши, помедлив, все же коснулся стервятнического клюва маски Дотторе и, поддев ее за края, поднял, раскрывая так тщательно скрывающееся личико.       Красные губы, налитые вишневой краской; тонкий острый подбородок, очерченные идеальной ровной линией; худое удивительно красивое лицо; тонкий аккуратный нос, перечерченный шрамами; легкий жар, видимый по прилипшим к лицу прядям мятных волос; бирюзовые пышные волны, сейчас походившие скорее на штурмовые, вспененные и темневшие, качались в такт хлопанию… красных глаз… Красных? Не смолисто янтарных, не изумрудно блиставших, не водянисто бирюзовых, не нежно фиалковых, не всех других оттенков самоцветов, а адски кроваво-красных. Словно грешников иссушили и кровавая краска волнами, вспениваясь, опала на глаза, окрасив их в столь непривычный, но дивный цвет. Они не были подобны ярко блиставшему в одиночестве Солнцу, не были похожи на холодную одичавшую Луну, не были подобны уплывающему вдаль млечного пути Нептуну, не были сходны с леденящим и морозным Ураном, а походили на воинственный, пропитанный кровью прошедших войн и убийств Марс. Чудовищные, багряные, словно кровавая роса на траве, блиставшая от лучей раннего солнца, после тяжелой битвы, глаза, с ног до головы обдавшие Архонта своим волчьим голодом.       Куникудзуши пристально смотрел в эти глаза, как будто тонул, захлебывался в них. Мужчина откинул прочь птичью маску с острым клювом. -Неужто не ожидал увидеть мои глаза? — его глаза… Уставшие, цвета драгоценного камня падпараджа, блиставшие от света, но не блиставшие от счастья. Потухшие зрачки опустились, не став обманывать, как это делали звезды Тейватского небосвода. Настоящий Дотторе. Пред Сказителем стоял никто иной как прототип всех клонов, оригинал, Второй предвестник, Иуда, безбожник, изгнанник, Иль Дотторе. Дотторе… Как много теперь значило это прозвище для Божества. Была ли его крепка рука рукой спасшей его, или же рукой потянувшей в адские пучины?       Но из сильного удивления Сказителя вытащили эти же самые сверкнувшие алые глаза. Губы Доктора мягко коснулись губ Скарамуччи, обдав их новым жаром. В этот раз страстные быстрые, скорые, небрежные поцелуи сменились томными, влажными, но не менее нежными, оттого и терпкими. Второй предвестник впивался, словно вампир, в губы Сегуна, сосредоточившись в этом поцелуе не на ротовой полости, а на самих сладких, нежных, девственных губах. Кровавые, соленые, мокрые, но такие сладкие и мягкие были его губы, что, словно иссушенный, умирающий от жажды странник в пустыне Сумеру, наконец, нашел дарованный самим Богом ему оазис. Истинный рай. Предвестник не хотел больше медлить и продолжал двигаться внутри, но настолько плавно, медлительно, лениво, нежно и томно, что Куникудзуши в кои-то веки испытал удовольствие, удовлетворенно промычав в губы своего Доктора. Внизу все томно нарастало, распространялось по телу с огромной скоростью, тепло гоняя кровь по организму, да так что на коже проявилась жемчужная россыпь бисеринок пота.       Медленно, томно, страстно он двигался внутри, продолжая глубокий поцелуй, наполненный густой слюной или же, скорее, кровью. Дотторе жмурился, непривычно и несвойственно для себя закрывал свои глаза, стараясь не обдавать неприятным ярко-красным светом непорочное невинное лицо своего Архонта. Сегун же наоборот желал вновь увидеть его глаза, окунуться с головой в это багряное озеро, искупаться в грязной крови. Он завис в этой сумрачной лаборатории, наслаждаясь и окунаясь в бассейн порочного удовольствия — чревоугодия, сладострастия и гордыни.       Слишком сложно думать на такую тему еще и на вскруженную то ли от поцелуя, то ли от наркотика голову. Сказитель млел и таял в руках своего Хранителя, Спасителя. Могучий холод Снежной был далек от него, его храм, тело достаточно напитались чужим теплом, чужой энергией, отчего ему не нужны вовсе эти гнилые ядовитые лучи Инадзумского солнца. Больше не к чему это проклятое тепло. Не к чему свет, когда во мраках сумерки есть Он. Его личный Спаситель, его страсть, его Хранитель, его Экзорцист, его ямщик, проводивший его по тяжелой заснеженной дороге в Рай. Его любовь, поглощавшая весь мороз тьмы, весь мрак, всю боль. Отчего невозможно молчать, ведь половой орган все твердел и изливался липкой смазкой, предэякулятом, что паршивый, окровавленный язык нельзя было удержать за рядом острых зубов. -Мое спасенье, мое все. Ты мое Божество. Впервые в жизни моя душа мечтает воспевать молитвы тебе. Моему Богу. Моему Архонту. -К чему твои речи? Мне достаточно твоих действий, мой горячо любимый Дотторе. Столетия этого проклятия не давали мне вырваться наружу, разорвать собственную грудную клетку, дабы взойти вновь на Небеса в новом обличие. Я не просил, чтобы мое порочное тело создавали. Я не молил никого об этом. Так почему? Я никогда больше не почувствую вашего солнца на своем лице. Или уюта могилы. Я не жив и не мертв. Это ад на земле. Как могу я описать эту вечную молодость? Когда я ничего не могу сделать, кроме как сидеть сложа руки. По мере того, как мои любимые стареют и увядают. Каждый из них забирает частичку моего сердца и продлевает эту бесконечную зиму. Я застыл на сумеречной земле, в царстве тьмы. -Куникудзуши… -Что? -Я сдохну самой худшей смертью, ведь проклят людьми. Я умру, задыхаясь собственным ядом. Но моя душа, зарытая под сырой землей, в гробовой тишине и темноте, будет молвить твое имя. Будет посвящать тебе мою последнюю молитву. Ведь, Куникудзуши, ты мое Божество. Ты все, что у меня осталось. Ты не гниешь, не гибнешь на моих руках, под взором моих кровавых грешных глаз. С каждой жертвой я молил о смерти, но должен был молить о встрече с тобой. Ведь, Куникудзуши, я обожаю тебя столь же, сколь небо лживо, сколь моя душа грязна, сколь люди глупы. Я люблю тебя всем своим грешным сердцем. -Глупец, — рассеялся в темноте и гробовой тишине заливной смех Скарамуччи. Он смахнул прядь с лица застывшего в печали Дотторе. — Дотторе, мой любимый Доктор, твое порочное сердце человечно. Оно не грязно и черство, оно заморожено, ведь изранено и выкинуто с Рая. Человек выше Бога, ведь он жив. — Сегун расплывался в улыбке, смотря как лицо Дотторе покрывается болезненным ужасом. -Как твое Божественное происхождения признают люди, замолви за меня слово в Раю. -Пропою им твоим любимым тенором: «Отче, пожалуйста, прости его, ибо он не знает, что делать». — Сказитель еще больше пустился в, мягким эхом распространяющийся по комнате, неудержимый смех.       Две погибающие безбожные души в мире Божьем. Гибнущая пара душ. И каждый друг для друга словно Дьявол и Бог. Один в этом бескрайнем мире, наполненным сумеречной тьмой, меховым холодом, кровавым запахом алкоголя вперемешку сладкому шлейфу сигарет. Одинокие изгнанники, бродящие в пустыне личных пороков и несчастья. Один из них пророк истины и правды, дарованной вовсе не Лживыми Небесами, а адским упоением. И подобно вашему пророку, он был изгнан с этой ненужной правдой в Сумерскую бескрайнюю пустыню, дойдя до ледяной пустыни Снежной, где и повстречал то самое Божество, которое способно даровать ему по-адски прекрасную райскую веру и любовь.       Боль растекалась по телу, обжигала его, одаряя новыми волнами лихорадочного страха, тревоги и тошноты, подступавшей к горлу. Человек? Дотторе и человек? С каких пор он человек? С каких пор на нем заклятие первородного греха? Заклятие Страха Бога, ударившее по нему. Доктор терял рассудок сильнее, чем все его пациенты при особо страшном и опасном эксперименте.        Но душа тоскливо медленно металась, пока сам мужчина не решил вновь пасть к губам своего Сегуна, одаряя их серией коротких, влажных поцелуев, не получавших никакого ответа. Доктор начал лихорадочно и небрежно двигать внутри, также одаривая своего Архонта томными возбуждающими волнами наслаждения, от которых все покалывало. Тело Божества пахло орхидеями, растворенными с соком фиалковых дынь, аромат ладана, обвитый траурным мускусом, нежно обвивал Дотторе этот дурманящий яд, отчего глаза начинали намокать. Внутри все горело, особенно снизу, когда Святое тело сжимало его особенно сильно, издавая сладостные протяжные стоны.       Предвестник тонул. Захлебывался в собственном наслаждении, накрытым сверху тошнотворным, будоражащем и подогревающем кровь страхе. До невозможного было хорошо. Сочетания чего-то столь страшного смешались со стойким чувством возбуждения. Увеличивая скорость, мужчина выбивал стоны из своей куклы, поражаюсь чистоте его дивного голоса. Тенор… нежный мягкий, сладкий, любимый, чистый, мелодичный, словно хрусталь, легко бьющийся о стены морозной лаборатории на осколки. Доктор словно животное вцепился в кукольное тело, жадно сжав его со всей мужской силой, отчего за спиной послышалось невнятное бормотание перемешанное с тягучими стонами.       Он поглядел вперед, не заметив ничего другого, кроме как своего лица. Его худое но с тем же утонченное лицо. Он лицезрел тонкие черты лица, словно кто-то изрезал его лицо, отчего они казались острыми, как лезвие; четкий контуром сухих из-за морозов, налитых кровью цвета гниющей вишни губ, сквозь которые выглядывали острые зубы; аккуратно уложенные волнистые голубовато-мятные вспененные волосы, с оттенком бирюзы, пряди которых слабо качались в такт движениям Дотторе и резко оканчивались вздернутым наверх рваным кончиком. А главное, глаза, переливавшиеся от света блистающей одинокой луны. Они были подобны выглядывающем подснежникам среди бескрайних просторов снежной пустыни, крови под снегом. Его красные очи, в которых бушевали волны, даже, скорее, бушевал шторм, кровавый шторм. Жадный, голодный взгляд жрал изнутри невинное тело, которое с силой скорее натягивалось на половой орган, нежели чем наслаждалось всеми прелестями сладострастия. Леденящая кровавая буря — самое живописное и наиболее мягкое описание для его гниющей, отвратительной, чудовищной внешности. Тонкий высокий стан согнулся, словно монстр пожирает свою добычу. Его усеянные сетью вен, словно отравляющие корни ядовитого древа, жадно обламывали голую изящную спину Сегуна, порой царапая ее кожу окрашивая фарфоровую кожу с холодным розовым подтоном кровавым багровым цветом. И как он бешено долбился внутрь Священного тела, перемалывая органы в кашу, смазанную кровью, а после томно и медленно вытаскивал окровавленный член, даря своему Архонту успокаивающее наслаждение. Монстр. Чудовище. Как только сумерский народ не прозвал эту картину. Видя в зеркале ничего более, чем насилующего Вечного Судию, Бога, Архонта монстра, Доктор ужаснулся, обливаясь холодным потом. Неужто он и в самом деле чудовище, умеющее только рушить чужие судьбы. Неужто его сердце лишено человечности? Сокрытое словно в клетке ребер его сердце леденеет, поглощая кровь, что делает его нечеловечным человеком. Оказывается, он взаправду подобен животному, чудовищу, чья жизнь существует лишь для принесения боли другим? И ничего более? Разве его высокие цели в прорыве науки не были оценены достойно, не потому что люди группы и не готовы жертвовать ничем из-за глупых предрассудков, а потому что ласкающее солнце благосклонно к ним и дарует им разум, чувства, любовь. Осажденное пустошью сердце билось впустую, просто так, когда как сердце существа, которое сейчас тлело от каждого прикосновения Доктора, покрывалось россыпью бисеринок пота, залитое доверху кровью и болью, не было живым. Оно не грело ни его тело, ни его нывшую от боли душу.       Сумрак поглощал их тела во тьме, но к чему этим двум нужно то любимое людьми Солнце, когда как они преданы и Богами, и обществом. Двое изгнанника, двое ищущих страсти, чьи сердца были оснащены болью, но по-разному. Мир Божий отвернулся от них, заставляя гнить в этом мраке, тьме, заставляя купаться в лунном свете. Два изгнанника, ненавидящие Солнце и утро.       Дотторе дивился своему отражению и своим мыслям, своим страхам и мечтам, своей боли и своему чудовищному облику. Божественное око правды и на самом деле даровало ему возможность открыть свои глаза и улицезреть настоящую картину, настоящий свой портрет. Чудовище, монстр, Иуда, нелюдь. Как только нельзя было назвать это голодное животное, пожиравшее изнутри невинного Бога. Но почему же кличут его дитем Дьявола, дитем тьмы, когда как сам Архонт провозгласил его сердце настоящим, а его назвал Человеком. Так что же способно сделать человека человеком? Движущаяся по капиллярам кровь, разгоряченное тело, теплое дыхание? Или же стало быть любовь, эмоции, чувства, надежда, вера — высшие чувства, дарованные только ему? А быть может Божественный страх, Первородный грех, порочность, грязность, желание испортить даже прекрасного Архонта? Ведь всеми этими чертами в состоянии обладать только человек, чье тело сделано из глины Прометей, а разум вдохнут Афиной. Или те ошиблись и человек это нечто большее? Что же отличает его от Бога или Дьявола? Ведь Боги с усмешкой и любовью глядят на своих подданных, любуясь их простотой и глупостью, когда как Дьявол не меньше любит людей, желая им дать возможность жить в свое желание. Или, быть может, Боги ненавидят людей за Первородный грех, а Демоны подстрекают на совершение новых пороков, дабы поиздеваться над их душами? Какого место человека в Божьем и Дьявольском мире, если в сравнение с Богом он бесполезен, порочен, грязен и мертв, а в сравнение с нелюдем он чист, способен любить, желать, мечтать, сочувствовать. Какова же эта тонкая грань между низшим и высшим происхождением человека? Быть может, все эти рамки глупы. Ведь человек иное существо. В Божьем мире человек может сотворить своего Бога, как точно также может испортить его. Быть может, любой человек и есть и Бог и Дьявол воплоти. Он сочетает в себе все присущие и Высшим и Низшим: Первородный грех сплетен воедино с надеждой и верой, сладострастие связано с самой нежной любовью, гордыня переплетается с разумом, чувствами и эмоциями. Но есть во всех людях и недоступное и Богу, и Дьяволу — горячая кровь, текучая по сосудам. Человек это нечто отдельное от Бога и Дьявола, но сумевшее вобрать в себя все их качества, добавив свою человеческую биологическую неповторимость. А все Боги и Дьяволы не нечто более чем их нежелание смириться со своей могущественной силой?       Доктор больше не мог держаться, словно находясь в костре, обдаваясь пожаром, с его кровавых очей текли горькие соленые слезы, хладной струей стекавшие по его бледным щекам и расцарапанной спине Скарамуччи. Дотторе вжался сильнее в своего любимого Архонта, обнимая того всей силой, продолжая захлебываться горькими слезами. И прекрасное, воистину Божественное сочетания нежных, переливающихся, мелодичных стонов тенора слились воедино с низкими всхлипами, благородными, бархатистыми вздохами баса-профундо, словно дуэт хрипящего контрабаса со звенящей скрипкой. Божественный исступленные воздыхания с плачущими человеческими вздохами обдали комнату благородным эхом.       Иль Дотторе, взаправду, ненавидел утро. Ведь уж лучше выть под одиноко бродящую под сводом звезд Луну, захлебываясь в собственных горьких, горячих слезах, скатывающихся по щекам и нещадно бьющихся о пол. Уж лучше ноюще стонать, вздыхая одинокий ледяной дым. Уж лучше в жизни больше не видывать и вовсе это тающее за горизонтом или крепнущее на рассвете Солнце. Ох, как Доктор ненавидел утро. Как он ненавидел это ласково светящее на всех, кроме него, гниющего в пустыне под его грозным злым жаром. Он беспокойно был готов рыдать на Луну, в фиолетовом дыме сумерек, в еретическом одиночестве, в изгнанническом тумане пустыни, проклиная весь мир вокруг в том, что Солнце так и не осветило его. Что никто так и не принял его душу, никто так и не ласково одарил его своим теплом. Ни одно Божество, ни одно Общество, ни один Человек.       Доктор поглядел на отражение, когда лучи встающего холодного Солнца осветили его алые, переливавшиеся от слез глаза. А тающее солнце взглянуло на него с милостивой улыбкой, одаряя его кровь своими лучами. Но это солнце было не восседающим над всеми горделивым Светилой. Это были сладко улыбающиеся аметистовые глаза Божества, сумевшего принять его сердце под свой нежный взор.