michelle

зайди в комнату, сними пальто — ты так хорошо выглядишь, а я так замерз. ты хочешь быть моей особенной, я не могу дышать.

      она прекрасна.       гарри ужасен.       всё тело ноет от туго вонзившихся в кожу грубых верёвок, но он не пытается вырваться, всё равно не получится, а мысли тормозят мухами, влипшими в паутину — он смотрит и не может прекратить.       кажется, он всё-таки больной.       и далеко не чуточку, как чудная луна, ублюдочный снейп или тот, кто придумал чёртов турнир — гарри больной псих, которому место в лечебнице, как говорила тётя петуния.       такому уроду поможет лишь электрошоковая терапия       гарри согласен — сейчас, не чувствуя холодной дрожи, с затёкшими кистями, пульсирующим болью предплечьем, он думает только о высокой худой фигуре перед собой. она светится ядовитым жемчугом — дотронься и умрёшь, и у гарри чешутся кости. как восхитительно было бы коснуться тонкой, немного влажной кожи, вдохнуть запах и ткнуться носом, и стыд раскрашивает лицо, и пальцы из раскалёного железа вонзаются в живот. она не позволит, конечно нет, и гарри нервно облизывает пересохшие губы, наблюдая, как она зачарованно разглядывает себя, изучает, совсем как гарри, и тоже не находит сил оторваться, вырвать из груди сорняк обожания — такое изумительное, такое сильное, такое живое тело, оно прекрасно и идеально подходит ей.       у гарри в голове шумит прибой.       а волдеморт наконец обращает на него внимание, будто почувствовав его ненормальный взгляд — и смеётся, морозным, пронзительным, высоким хохотом, щиплющим инеем изнанку грудины.       её глаза ни на секунду не отрываются от его.       удовлетворение, мрачное и незнакомое, лучится от неё — она счастлива, пожалуй, впервые в жизни, а он не знает, почему, просто чувствует чужой восторг.       и восторгается в унисон — хвост на фоне жалобно скулит и с отвращением кривится, не смея оторвать глаз от земли, или не желая, а гарри не понимает, почему, как петтигрю может оставаться спокойным и равнодушным, когда в нескольких шагах от него стоит обнажённая волдеморт, даже не думающая набросить сверху мантию, сиротливо лежащую на одном из могильных памятников.       её аккуратные груди вздымаются в такт дыханию, а гарри забыл, как делать вдох — его жрёт огонь, а она дышит, по-настоящему, чувствует привкус кладбища на языке и прохладу в лёгких, влажную землю под ступнями и искрящуюся в венах магию.       она в порядке, она жива, она прямо здесь, незнакомая знакомка, и гарри совсем запутался.       где же страх? где же ненависть? где же жажда отомщения?       но есть лишь желание, поселившееся топлённым сахаром в животе. — в чём дело, гарри?       шипение ласкает уши, скользит змеёй по позвоночнику, пуская мурашки, и гарри кусает губу, не зная, что ответить. он дрожит, то ли от холода, то ли от бури внутри, а она скалит зубы и довольно щурится.       во рту оседает вкус граната.       что сказать? что закричать? что попросить?       гарри — просто гарри, потерянный мальчик, который понятия не имеет, что должно предпринять в подобной ситуации, а волдеморт вальяжной походкой приближается, и в её вытянутых зрачках отражается лишь он.       кажется, он вот-вот умрёт — а где-то очень далеко кричит женщина.       гарри не может вспомнить, кто она, только смутно помнит, что когда-то уже слышал её звенящий крик, но когда воспоминание-слово по нервам-струнам почти складывается в трагичную мелодию, волдеморт протягивает изящную кисть и касается щеки.       боли нет — только шипучая пустота.       гарри смотрит её в глаза, насыщенно-красные как цвет факультета, как кровь на разбитых от падения коленях, как защитное заклинание, как костюм несуществующего Санта-Клауса, как слепящее сквозь закрытые веки солнце, как размозжённая ботинком голова ужа, как спелая черешня — красиво.       всё кружится, но она стоит непоколебимой константой, худая и бледная, великолепная настолько, что будто бы ненастоящая, и у гарри трепещут бабочки от её пальцев, любовно оглаживающих его лицо. и взгляд прямо в глаза, ни мгновения в сторону, и ему кажется, что он тонет где-то на радужке, проваливается за зрачок вглубь, туда, куда никому прежде не было входа, в сокровенность мыслей и эмоций, и его собственный разум призывно открывается, жаждая впустить её в самые дальние уголки, показать все запылённые каморки и тёмные чуланы — только бы она осталась, только бы не бросила его одного. — у тебя глаза куда прекраснее, чем были у твоей грязнокровной матери.       гарри на секунду хочет закричать, потребовать заткнуться и ударить, побольнее, посильнее, но потом забывает об этом, ведь какое это всё имеет значение, его мать давно мертва, а мёртвым на всё — всё равно. она оставила его одного в этом мире, оставила его тёте петунии и дяде вернону, оставила без защиты и любви, и всё, что у него есть — волдеморт, которая будет с ним до последнего вздоха, своего и его.       как странно всё стало.       может, «неправильно» куда более правильное слово для описания происходящего, но оно мелькает кометой и скрывается где-то за пределами настоящего, улетая куда-то в будущее, в последующие мгновения, которые сейчас слишком эфемерные и неважные.       сейчас важна волдеморт — пахнущая терпко, мускусно, чуточку металлически, и у гарри рёбра обвивает полынь.       наверное, он совсем сошёл с ума. — у тебя глаза смерти, гарри.       в её голосе что-то алчное, что-то бешеное, что-то восхищённое, что-то собственническое, почти благоговейное, что-то, цепляющее нервные узлы электрическими когтями, что-то, поселяющееся горячим сгустком в животе и шраме — гарри дрожит, готовый заплакать, а волдеморт улыбается совершенно безумно, преисполненная злого торжества, которое должно пугать, но почему-то не вызывает ничего.       гарри смотрит на неё и видит себя.       волдеморт смотрит на него и видит себя.       где-то далеко, в такт каркающим воронам, кричит женщина.