***
Я, кажется, и позабыл, что, стало быть, значимым для тебя. Я потерял всё сущее к тебе, утаил в своём каменном сердце… но я не жалею.
***
Грязные просторы. Дымная мгла. Ныне с зябким сырым ветром стекали густой лавиной на замок Аберлин, что вечным, мрачным едким туманом сползали и промежутками окутывали чернявые части здания, в которых никогда не бывали хоть малейшие проблески заветных лучей, обжигающих как огниво, солнца. Сие здание – возвышенное, чуждо возведённое прошлым, тлело яко ветхая, рваная одежда очередного бродяги, что просит монеты в каждой подворотне. Мелочники пройдут, но он подкинет несколько. Стальных монет, ни капли не жалея совсем. А зачем бранить того несчастного? Подбросит совсем чуть, накидывая на себя плащ, и подобно тени, сбрасывает тайком пару деньжат на взъерошенную шапку, обставленную несколькими видными дырками... А тот заплачет да помолится за помощь проявленную высшему, скривив гримасу, плаксиво прижимаясь к своему ломкому головному убору. Изрядно тоскливо наблюдать, но эмоции не проявляются ничуть. Лишь остановился тот за поворотом, с накинутым плащом на седые волосы свои, и ни слов не возгласив, скрылся во мраке необъятном. Луна чуждо прокладывала некую, уже непроходимую тропинку к замку Аберлин, укороченную, о которой знали только те. Она была единственной цветущей тропой. Бывали там сказочные сиреневые цветы, объятые зелёными кустарниками, что разрастались неуклонно быстро, а лианы её сползали, переплетаясь, лениво беспорядочно свисая. И эти цветы необычайно таинственны. Но он не помнил названия этих цветов. Смутно, отчаянно вырисовывая в забитой голове её действительность. И походили они на него. На одного него. Но он не помнил их так наверняка, а его не забывал. Старался усердно. Пройдутся ль когда-нибудь снова по той возвышенной тропе, окружённой пейзажем давним, её просторам? Пожалуй... Но нога того оцепенела и холод окутывал при одном лишь взгляде на нелюдимую тропинку, о которой ведовали лишь они. Никто больше не ступал на неё. Никто. Цветы больше не блистали своей изящной красотой, не пахло там ароматами громкими, вбивающиеся по самые ноздри. И только ветер несносный гулял, овладевая ознобом беспечным. Ещё днём заиграл лихой, упитанный однотонными звонкими ударами тяжёлых капель, дождь. Дальние пушистые, как сладостная вата, облака, собрались в долгий хоровод, преобразовавшись в густую, плотную тучу. Серую, едва ли видную на хмуром небе. И где-то за горизонтом объявился глухой звук грома... после растущий, превратился в удар, созвучный с пронзительными, заострёнными осколками. И теперь под порывами ветра зябкая дрожь пробегает порой по лужицам в выбоинах камней и по громадным вязам, заставляя их внезапно проливать холодные слёзы интенсивного дождя. А тот шёл, обойдя виданную, пролитую скользким дождём, тропу, не уронив взгляда сего. Взор сфокусировался на замок Аберлин. Чрез малость метров он окажется в здании, в своём месте обитания, где проводил множество часов своего свободного и занятого времени. Где существовал и находился, питался и засыпал с безграничным потоком мыслей, сковывающих весь ненастный разум. Как банально. Скучно. Как раздражает. Горизонт дымится неиссякаемой чернотой. «Ahogar. Sólo hay ahogamiento y asfixia. Ahogarse y asfixiarse». Взор меняет направление. Замок Аберлин уж перед носом. И веет странствующим холодом. Пора заходить внутрь.***
Гулкий, заливчатый звук врат скользит по ушам ядовито остро, заставляя скорчиться любого вошедшего внутрь дворянина, но не самого герцога, взявшего руководство над замком. Уж издревле он был приучен к шумным и противным звукам, скреплённых меж собой идентичностью. Оглушительные вопли некоторых врагов, нацеленных на истребление герцога, часто издавали точные звуки перед гибелью, как и широкие врата – противно, отвратительно для барабанных перепонок. Но обладатель схожести с глубокой тенью привык к этому звуку, и лицо его не менялось, когда он слышал подобное. Оставалось сдержанным, будто неживым было вовсе. И широкие высокие врата открылись, яко дощатые створки для окон, с пронзающим, словно всхлипом, звуком. Герцог с необычайной хладнокровностью осматривается, когда зашёл уж вглубь замка. Зрачки бегают по неосвещённым участкам жилища, и взор украдкой притягивает стоящего впереди ключника, что было метался по захолустью, но по возвращению господа важного своего, обратился назад, встречая с неуклюжей походкой. Прежде, чем он хотел донести речь свою неподдельную, дал волю себе подождать, чтобы Баскак родимый снял с себя плащ невидимый, но по чуть-чуть приобретавший естественный цвет для вещицы. Ключник поспешил и с гримасой неловкой прикрыл – вслед за вошедшем внутрь замка герцогом – врата. И уж хотел он говорить, как слабизну себе дал, скорчившись в изумлённом лице. Неподдельные эмоции становились у ключника, он глаза округлил, во весь голос завопив, что по всему помещению прошлись эти слова... Эти несчастные предложения, но такие важные, непосредственно нужные, бурно сыгравшие на облике герцога. — Баскак Вы наш милостивый, я, обычный ключник, служащий Вам уж столько зим, блажити Вас горазд, – его едкий говор молвил быстро, но полно, добавляя неуместные слова о возвышении герцога. Он чуть съёзжился, падая тому на колени, держась руками так точно и крепко, что белые, промокшие насквозь после дождя, брюки, помялись из-за сильной хватки ключника. – Ей Богу, горазд... Обитель сие замка Аберлин... Ваш брат бессчастный жив! Нашли его, брата Вашего младшенького! Руки ключника сильно сжимали штанины облегающие, чуть ли рвали их, но не сделали того. Донёсся еле разбираемый шёпот мужика сего служащего, но герцог и не пытался вслушиваться. Его пробило в безбрежную пропасть понимания того, что сейчас произошло. Ведь его брат не мог, не мог бы объявиться... его не могли бы найти в бескрайних Землях Рассвета так скоро. Иль тому казалось, что произошло это так скоро, так мгновенно, что не успеешь сомкнуть глаза? Взаправду. Всё тело обдало лёгкой тревогой за содеянное, за найденного близкого когда-то человека. Но черты лица оставались спокойными. Не более, чем обычными. А в голове всё плыло двоякой неясностью того, что сейчас старший Пэксли, обладатель, казалось бы, безграничного замка, ответственности и бесконечной борьбой с одиночеством, встретиться спустя четыре года со своим братом... потерянного однажды целиком и полностью. Образ уходящего прочь младшего Пэксли, остался быть созвучным с пронзающими насквозь клинками тело, ни сколько больно поранив физически, сколько эмоционально. Но тот не устоял, не смог осилить себя, чтобы пойти с братом, однажды ушедшего прочь с семьи, оставаясь одному уж эти четыре года в проклятом замке. «Что я могу сделать, так это вернуть тебе свободу». Это стало последним, что сказал тому наследник замка Аберлин прежде, чем младший Пэксли развернулся и ушёл... незаметно, как пропали их неназванные хранители. Это было последним, и он посчитал, что тот не объявится. Больше нет. Но вот, чрез четыре года он слышит от простого служащего-ключника весть поразительную, но так пусто и комок нежданно образовался в горле немом. Глухо так трезвонит что-то в голове, ударяет каждый раз, когда прокручиваешь те сказанные слова недавно. И зыбкое дыхание сбивается, и почему-то громкие стуки в седой голове, подобные ударами костяшками, скованными в кулак, становятся всё острее с каждой минутой нагнетающего молчания. А за высокими панорамными окнами шагает громкий дождь и, приземляясь неизменно на сухие когда-то тропы, дарит всему живому и дышащему источник питания. Но по-прежнему чуялась духота, а дождь не охлаждал, даже если б выйти на улицу и находится там, до самого его завершения. До того момента времени, когда облака перестанут быть высокой плотной тучей, когда небо перестанет быть тоскливым и покажется с мелькающими лучами явное солнце. Но не бывать такому... проклятье обрушилось и уж не почувствуется больше ласки, обжигающей кожу скрытными лучами высоченного жёлтого пятнышка. И вдумалось поспешно ляпнуть строгую речь эдакую, грозно разглядывая облик беспокойного служителя. Зрачки увеличились, раскрывая бескрайнюю черноту, подобно бездне нелюдимой, взгляд бойко направлен вперёд, не удосужившись обратить внимание на павшего к коленям. Он заговорил: твёрдо и открыто. — Встань немедля, – слова донеслись еле громко, но интонация звучала внятно, с басовым оттенком её, – и проведи меня к нему. Обеспокоенным становился ключник, но прислушался к приказу милосердно, потирая лоб тыльной стороной кисти от скопившегося пота. И кивнул, приподымаясь ленто, чуть отводя потерянный взгляд в, еле освящённый масляными лампами, коридор, находившийся прямо от них. И яко взбудораженное животное дикое, опьянённое людскими вмешательствами и издёвками, ключник потянул за собой в странствие недолгое – прямо, по тому узкому коридору, кой ведёт в огромное, массивное помещение, где большая часть бремени рокового, посвящена была длительным заседаниям герцога замка благосклонного... И страх, и злость и радость некая охватывают в объятия жуткие свои. И скованное сердце то стучит, в надежде цепи оборвать. И он не думал, не ждал того... иль всё же?***
Путь хлюпкий. А коридор сужается, и в конце замечен мрак проницательный. Масляные лампы способны светить тускло, не касаясь углов тех пыльных. Ключник отворяет дверь тяжёлую... и сердце сжимается вдребезги. Взор его, прикованный развязно вперёд, а герцог не молвит – замер в кромешной тьме. И бренчит нестерпимое молчание. И влечёт же ослепнуть... теряться в слепоте той полной. Как подло, как мерзко, но видеть глаза те небесные хочется... Обомлеть. На это горазд... но вот, что-то шепчет потерянный некогда. — Всё тот же холодный взгляд, – ладони потерев об испачканные штанины, привстал, что мерцавшая кровь... багровая едкая, показалась так скоро на лице белоснежном. – Узнаю тебя, братец Эймон. А холод не дремлет... а, может, как знать. Ведь, хлад же бескрайний начался в ту дождливую ночь, когда он потерял его... и закончился тогда, когда Эймон увидел родимые глаза, явившиеся во мгле необъятной... «Я потерял тебя однажды... да, знаю. Но это однажды – поверь, не навсегда».