There is no place for you in the war

— Разрешите, господин коммодор, — твёрдо отчеканив звание, постучав в дверь ровно с пару раз, выпрямился Фиппс, сглотнув отчего-то подступивший к горлу ком. Повод, по которому он явился сюда, совершенно не радовал. Даже коридор на пути к крепким деревянным дверям вверял под диафрагму что-то липкое и неприятное — совершенно пустой и тихий, лишь с ковром, кровавым пятном стелющимся под ногами. — Войдите, — по ту стороны створы донеслось приглушенное, завершившееся каким-то громким гулким звоном.       Щелчок дверной ручки эхом раздвоился в сознании, когда Чарльз шагнул вперед за порог, дробью каблуков коснувшись паркета кабинета бригадира. Даже воздух здесь пах по-другому: гарью тлеющих в камине сосновых поленьев, чернилами и порохом. — Доброго вечера, лейтенант, — кивнул коммодор, держа на сцепленных пальцах подбородок. Уперев руки в крепкий лак дубового стола, он нанизывал собеседника взглядом точно на лезвие катрана. Его совершенно светлые, почти сливающиеся со склерой глаза не двигались, не разрывая контакта ни на мгновение.       Подняв руку к виску и докоснувшись козырька фуражки, Фиппс произнес ответное «Доброго, сэр». Он встал, сведя ноги и убрав руки за спину, как будто на построении. Ему сложно было ответить на пронзающий взор, оттого Чарльз нехотя опустил глаза, признавая свою подчиненность перед командиром. — Вас что-то… — притворно занятно призадумавшись, коммодор встал из-за стола, подбирая тонкими белыми пальцами со стола наполовину опустошенный штоф. — Беспокоит? — запах крепкого коньяка разлился по комнате, когда янтарь заполонил грани стакана.       Опустив взор на носки туфель и сведя брови, совершенно не желая думать о том, что сейчас возникало в разуме, Чарльз выпалил бесцветное: — Так точно.       Нужно ли было говорить, как едко под кожу вьелась усмешка коммодора, даже сокрытая краем стекла. — Я пришел лично принести вам свои извинения за произошедшее сегодня. Отныне я буду тщательнее следить за порядком во взводах и- — Вольно. Не стоит сожалений, — покачав головой, бригадир подобрал ниспавшие к вечеру на скулы волосы, зачесав их назад. Помада на его волосах подстерлась, но блеск лака все еще отражал свет лампад под потолком. — Я уже наказал виновных. Главное, — удержав стакан четырьмя пальцами, он поднял указательный, направив его в грудь лейтенанта. — Не допустить такое впредь. Сейчас совершенно нет времени на подобное, — коммодор осушил бокал одним глотком и, утерев губы ладонью, отошел к кожаной софе близ стены, с хлопком уронив стакан на журнальный столик.       Фиппс напряженно наблюдал за каждым движением офицера, и от того, верно, не укрывалось этого. — Присядьте, лейтенант, — кивнув в сторону кресла напротив, бригадир закинул ногу на колено, уложив руку на спинку и подперев кистью голову. Его поза была слишком расслабленной, скорее даже вальяжной — скорее всего, он уже был пьян.       Фиппс был наслышан о произошедшем несколько дней назад на восточном фронте — что всего в нескольких милях от них — непосредственным участником которого выступил коммодор. Даже те крупицы информации, что просачивались через солдатские сплетни, были ужасны. Возможно, именно эти последствия для себя офицер пытался утопить в огненной воде. — Так точно, сэр, — кивнув, Фиппс едва ли не строевым шагом приблизился и опустился на сидение, не касаясь спинки. Держа подбородок над воротником, Чарльз всмотрелся в лицо бригадира, замолчавшего на несколько долгих секунд, как будто оценивая его, испытывая.       Неожиданно хриплый, заливистый смех разнесся по комнате, коммодор согнулся к коленям, исподлобья взглянув на подчиненного сощщуренными глзами. — Хватит с меня этого на сегодня, — все еще оправляясь от смеха, он смахнул с уголков глаз невидимую влагу. — «Так точно, сэр», «Никак нет, сэр», — еще один горький смешок сорвался с губ. — У меня есть имя. Неужели никто из вас его уже не помнит? — испытывающе выгнув бровь, офицер покачал головой. Он всмотрелся на мысок собственного сапога, покачивая им в воздухе из стороны в сторону. Его пальцы сцепились друг с другом, и одна из ладоней была затянута в черную тугую перчатку — за ней коммадор прятал шрамы от ожогов, оплетающих почти всю кисть до самого предплечья.       «Он абсолютно точно пьян», — поджав губы на мгновение, Фиппс сжал ладони на бедрах, допустив себе глубокий вдох. Он половину дня готовился к тому, чтобы явиться с повинной, и к общению с нетрезвым коммодором точно был не готов. — Я помню, сэр. Все помнят, — «Чарльз Грей» — так его звали. Сам он был младше Фиппса чуть меньше, чем на десятилетие, но уже был членом офицерского состава, и справлялся с возложенными обязанностями командира нескольких ботольонов. Сам же Грей учавствовал в сражениях не напрямую, но его снайперские позиции с излюбленным девятнадцать ноль три Спрингфилдом никто никогда не раскрывал. Его позывным был «Каракурт» — и никто не сомневался, что выстрел коммодора был столь же смертелен, как укус белого паука. — Лейтенант, скажите… Вас ждут дома? — склонив голову к плечу, вопросил Грей. Золотые нити на его погонах сверкнули, и Фиппс неосознанно засмотрелся на искусно вышитую корону. Кажется, этот паук сплетал для него паутину, пытаясь затянуть его прямо в свои владения. — Никак нет, сэр, — Фиппс не двинулся с места, но в сердце заныла отравленная игла, вонзенная туда с самого начала войны. Вся его семья была убита: мать с младшими расстрелена в плену, отец бесследно пропал, но через несколько месяцев и его тело нашли, утопленным в каком-то болоте, где враги устроили могильник, точно для какого-то скота.       Губы офицера болезненно изогнулись в ухмылке, и он встал, твердой походкой направившись к столу. Только сейчас Чарльз заметил, что кобура штатного револьвера на чужом поясе была расстегнута и пуста. — Это ведь, отчасти, благо, не находите? Нам обоим нечего терять.       Казалось, что Грей только и ждал того, чтобы какая-нибудь жертва явилась в его кабинет и он уподобил ее своим речам. Наивной стрекозой стался лейтенант, вынужденный теперь выслушивать чужие откровения. Не сказать, что они с коммодором были незнакомы — они служили бок о бок уже два года, и успели уже множество раз спасти тылы друг друга как перед начальством, так и во пламени сражения, но никогда не разговаривали на что-то большее, чем офицер и подчиненный. — Смею возразить, — возможно, перечить бригадиру в его нынешнем состоянии было неразумно, и даже если тот не рассердиться, то, скорее всего, разразиться еще более длинной тирадой. — Любовь заставляет людей жить. Если им есть, куда вернуться, то они- — Но это слабость, — перебив, Грей медленно прошел вперед, нависая над сидящим лейтенантом. Его спина закрыла собою свет, но даже так Фиппсу казалось, что чужие серые глаза светятся, подобно утреннему снегу. — Их шантажируют. Они готовы на предательство лишь ради того, чтобы убежать под подол к матери, — брезгливо выпалил коммодор и отпрянул. Он обратил взгляд к камину, к языкам пламени, танцующим за кованым узором. — Если вы о том, что сегодня сказал рядовой Брикенс, то не следует воспринимать это так явно. Все мы готовы служить во славу Королевы и страны, даже ценой собственной жизни, — и снова сегодняшний инцендент на утреннем построении. Солдат, позволивший себе выплюнуть в адрес коммодора громкое «имею честь не слушать братоубийц», тотчас отправился на порку и в карцер. Но, само собой разумеющееся, это событие посеяло смуту в полках.       Фиппс не имел ни права, ни квалификации оценивать действия офицера, оттого события в Бедфордшире отметились для него как данность без субъективной оценки. Он не винил коммодора за гибель тех людей, чьи тела остались сожжеными огарками на поле, перемешанные с осколками гильз и вражескими трупами. Это была аксиома войны, и никои усилия не могли свести ее. — Мне все равно, что он там сказал. Моя роль проста, и я ее исполняю. Главное ясно дать понять остальным, что подобное своеволие карается. И жестоко, — голос коммодора понизился, стих, он налил себе еще коньяка и вернулся на софу, закинув на нее ноги прямо в обуви. — Так точно, — информация о том, что в некоторых особых случаях сам бригадир занимался наказанием, давно были известны во взводах. — Хватит! — рявкнул Грей так, что из стакана его пролилось несколько капель, упав на китель. — Я хочу поговорить с нормальным человеком, а не солдафоном, — устало выдохнул он, отпив немного.       Коммодору казалось, что кроме его второй личины, являющейся последние пять лет, его самого больше не существовало. Как будто все забыли о нем, забыли о том, что он тоже когда-то был кем-то, кроме орудия убийств.       Сглотнув, переселив себя, Фиппс произнес мягче, чем его обыденный армейский тон, проглотив уничижительное высказывание в свою сторону: — Хорошо, я понимаю вас.       Чарльз видел, как чужие глаза заинтересованно просияли. — Приятно слышать, — пожалуй, с годами его улыбка перестала быть радостной — она всегда казалась хитрой, искусственной и притворно одобряющей, как будто таким жестом он удтверждал солдатам приказ. — Кстати, лейтенант, не разделите со мной пару бокалов?       Мысленно Фиппс чертыхнулся так громко, как, наверное, не было за всю его жизнь. Он умел пить и мог опрокинуть с целую бутыль, вот только если коммодор выпьет еще «пару бокалов», навряд ли он сможет сохранить хоть какое-то подобие ясной мысли. С другой стороны, как и любому мужчине Чарльзу хотелось отдохнуть, прервав череду серых дней. В последний раз он пил полтора месяца назад, на праздновании небольшой победы по освобождению военнопленных. — Если только немного, — прочистив горло, сказал он. Подумав, что уже может позволить себе это, Фиппс откинулся на спинку кресла и снял фуражку, положив ее на стеклянный столик.       Удовлетворенно закивав, Грей прошел к огромному шкафу, стоящему за письменным столом. За прозрачными вставками оного виднелось множество книг и папок, но бригадир открыл обычный деревянный ящик, выудив оттуда покрытый пылью бокал — такой же, из которого пил он.       «Похоже, он давно пьет в одиночестве», — отметил про себя Фиппс, наблюдая, как Грей протирает стакан тряпкой для очков, схваченной с секретера, и проверяет чистоту на просвет. Закончив, коммодор откупорил штоф, подцепив крышку между мизинцем и безымянным, и налил чуть больше, чем половину. После добавил себе, и с двумя наполненными стаканами вернулся. — Прошу, — Фиппс взял бокал из той руки, что без перчатки, и она оказалась столь невероятно холодной, как будто Чарльз коснулся куска льда.       Умостившись на софе, бригадир облизнул губы и в своей излюбленной манере приковал взор к чужому. — Вы ведь не спешите? «На самом деле, немного». — Нет, — хмыкнул Чарльз, поднося стакан к лицу. Приложив прохладную кромку к губам, Фиппс сделал первый глоток, и тотчас его разразило сильным кашлем — алкоголь был настолько горьким, что его просто невозможно было пить. Желчь подступила к горлу, и Чарльзу пришлось зажать рот тыльной стороной ладони. «Боже… Какая же гадость!». — Могу я… Могу поинтересоваться, что это за коньяк? — сдавленно прошипел он. — Тиффон Трес, — спокойным тоном изрек Грей, опустошив бокал на добрую четверть. «Какой это к черту Тиффон Трес, эта бадья просто отвратительна», — Чарльз сделал глубокий вдох в бесплодной попытке избавиться от горького осадка, осевшего в глотке. — Думаю, вам не по вкусу стрихнин. Я добавляю немного прямо в бутылку, — неожиданно признался коммадор.       Отпивая, он даже не менялся в лице, и смотрел на собеседника поверх стакана, так, как будто не сказал ничего незаурядного.       Фиппс непонятливо нахмурился, как будто не веря в то, что сейчас слышал. Стрихнин? Это же сильнейший алкалоид, лишь одна чайная ложка которого была способна убить человека.       И все же Чарльз был наслышан об этом веществе как ни о каком другом — пабы по всей Британии были обязаны продавать покупателям пиво по его закупочной цене, и чтобы получить хоть какую-то прибыль, разбавляли пиво стрихнином — он имитировал характерную хмельную горечь, к тому же оказывал значительный энергетический эффект. После его употребления обострялось зрение и слух, стимулировалась нервная система, и, в целом, действие походило на последствия употребления ударной дозы кофеина.       Еще во время учебы в университете Фиппс единожды пробовал его перед сдачей экзаменов, и не сказать, что положительные свойства оного перевешивали значительно отрицательные — после каждой дозы стрихнина нужно было как минимум день оставлять на то, чтобы «отойти», либо употреблять следующую порцию, чтобы невелировать неожиданной охватывающую слабость и апатию. — Да, наверное… Очень горько, — неловко усмехнулся Фиппс, так, как будто он был школьником, вкус алкоголя для которого еще нескоро станет приемлим и начнет приносить удовольствие. — Давно вы…? — говорить слово «употребляете», явно было слишком резко. — Не знаю точно, — Грей пожал плечами. Выпив все, что оставалось в его стакане, он сполз вниз по спинке софы, та протяжно заскрипела от трения кожаной обивки. — После того как… — он вытянул руку в перчатке над собой, к потолку, и беспорядочно заиграл пальцами, как будто набивая какую-то мелодию. — Почти год, — ладони плавно опустилась на грудь, и коммодор так и замер, свесив худые ноги с подлокотника. — Помогает сосредоточиться. А еще, учитывая то, чем я занимаюсь… — Грей в точности изобразил хват своей снайперской винтовки, изнову вытянув руки наверх, и, не закрывая глаза, медленно нажав воображаемую спусковую скобу, приложил курок.       Фиппс услышал этот пронзительный грохот от взрыв пороха, свист вылетевшего калибра и звон выпавшей гильзы… — Заставляет почти никогда не промахиваться.       …Грузный хлопок упавшего навзничь тела. — И я знаю, что ты хочешь сказать, — Чарльз отметил внезапный переход коммодора на «ты», но не подал виду. Вряд ли Грей вообще отдавал себе отчет в том, что говорил сейчас, опьяненный в двойном размере. — «Это вредно», «ведь так легко ошибиться с дозировкой». Да, так и есть, — Фиппс слышал какой-то болезненный азарт в его тоне.       Вобрав в легкие побольше воздуха, Грей проговорил: — Оружие нужно улучшать. Разве не лучше принести наибольшую пользу сейчас и уйти после с достоинством?       «Умереть от передозировки — разве это смерть «с достоинством»?», — Фиппс почувствовал уколы сочувствия где-то за грудиной. Ему не положено такого, да и никто впринципе не должен знать о том, что твориться на душе у коммодора, но то, что он считает себя вещью, которую можно улучшить и после выкинуть по ненадобности — ужасает. Верно, таковым должен быть идеальный служащий — полностью отдавшимся самому себе на съедение, верным долгу намного больше, чем чувству самосохранения. — Твое сердце бьется громче, — тихо обронил Грей, как будто невзначай. Похоже, от алкалоида у него значительно усились все чувства осязания. — Тебе страшно? Боишься меня? — и снова эта усмешка, по-истине дьявольская.       Дежурное «никак нет» чуть не сорвалось с языка. Ему нужно поддерживать хрупкую иллюзию, стеклянный купол, под которым сам себя раскрыл офицер. — Нет, не боюсь. Вы прекрасный руководитель, я испытываю к вам лишь уважение. — Сейчас не время для лести, лейтенант, — разочарованно покачал головой Грей, изогнув брови. Кажется, он окончательно разомлел, свесив с софы руку, рассеянно теребя ворс ковра.       Фиппс оглядел растянувшуюся фигуру коммодора с ног до головы. Волосы его истрепались, помада окончательно стерлась с них, и теперь седые локоны липли к щекам и лбу, но сам Грей не обращал на то никоего внимания. За расстегнутой верхней пуговицей кителя виднелась серебряная подвеска с посмертным жетоном, и Чарльз отстраненно подумал о том, сколь же много информации хранил в себе сверток бумажки на чужой шее: место и дату рождения, его второе, отческое имя, группу крови и даже имена его близких. Были ли живы его родители? Может, там было имя его возлюбленной? Любил ли бригадир кого-либо вообще, или всегда был таким, с простывшим тусклым взглядом?       Перчатка на его правой руке была тонкой, из эластичного чернильного лайкра. Иногда форменные он надевал прямо поверх, чтобы скрыть увечье чем только возможно, и ни за что не допустить того, чтобы кто-то что-то увидел. Ходили слухи, что перчатка доходила до самого плеча.       Было ли Фиппсу интересно, что такого сокрывал коммодор? Чертовски. Его ладони, верно, больше походили на девичьи, с тонкими и длинными пальцами, быстрые и ловкие. Во время речей он постоянно жестикулировал, и Чарльз мог признаться, что временами заглядывался на эти движения, представлял, как белые пальцы взводят курок и держат нож, как по утрам укладывают волосы и застегивают запонки. Так насколько вторая кисть могла быть обезображена, что коммодор решил более никогда ее не показывать? — Ох, совсем забыл, — буркнул Грей и подорвался с места. Движение его были резки, стимулированные стрихнином, но сознание не успевало управляться с телом, оттого он лишь как-то странно посмеивался, спотыкаясь.       Он прошагал к своему секретеру, и вдруг из-под него выудил какой-то чемодан, грузно уронив его на стол. Сдув пыль, Грей любовно огладил поверхность и, с тихими щелчками приоткрыв замки, отворил верхнюю створу.       В чемодане оказался складной патефон.       Фиппс недоверчиво, даже с некой иронией смотрел, как офицер раскладывает аппарат, уже напевая себе какую-то песню под нос. Периодически Грей сдувал с лица ниспадающие пряди, но они все так же настойчиво лезли в лицо, дрожа от движения длинных ресниц. — Джек Чарман, Монтес у Монрике или Солти Хермин? — любопытно склонив голову, вопросил коммодор. Еще раз нырнув куда-то, вытащил, верно, с целую дюжину пластинок, и, пританцовывая, стал их перебирать. — Ох, неужели она все еще здесь? — радостно воскликнул он. — Артур Коллинс… Лейтенант, только послушайте.       Грей попытался уставить пластинку под иглу, но то едва ли у него получалось. — Сэр, позвольте я- — Нет, нет, сидите, лейтенант, — повернув голову и отведя взор от проигрывателя, изрек Грей, но видя, что Фиппс все еще являет всем своим видом готовность подняться, произнес: — Это приказ, — его глаза сверкнули привычными льдинами, но на губах расплылась кривая улыбка. Снова тихий, низкий смех вырвался из недр его груди, и вскоре послышались первые шорохи скользящей по винилу иглы. — Так т- Хорошо, — как-то обреченно вздохнул Чарльз, вовремя осекшись.       Постепенно мелодия разыгрывалась. Неразборчивый шум сменился бойкими, яркими звуками, и коммодор закрыл глаза, телом подыгрывая песни. Он щелкал пальцами в такт, водил плечами и в момент проигрыша звонко ударил каблуком по паркету. Грей схватил со стола уже почти опустевший штоф, на дне которого едва плескалось с пару глотков, как Фиппса неожиданно прострелило осознанием — стрихнин плохо растворялся в спирте, и учитывая ту дозу, что уже расходилась по чужим венам, ударная добавка в виде особо большого количества осевшего порошка могла просто… Убить. — Господин коммодор! — стрелой сорвавшись с места, он подлетел к Грею, уже приложившему горлышко к губам. Фиппс попытался перехватить чужую ладонь с графином, но едва коснулся чужого запястья, как бутыль выскользнула из бледных пальцев, и оглушающий стеклянный звон разлетелся по кабинету вместе с острой крошкой на паркете. — Лейтенант, так вы захотели потанцевать со мной! Но не обязательно же было разливать мою выпивку… — раздасованно покачал головой Чарльз, но тут же переменился в лице и, сминая каблуком осколки, перехватил руки Фиппса в свои, как будто своему партнеру по вальсу. Он переливчато засмеялся, но на задворках его голоса звучало что-то отчаянно горькое.       Мелодия закрутилась, стала быстрее, ритмичнее и громче, Грей повел лейтенанта в танец, на самом деле лишь изображая какую-то нерадивую игру.       Фиппс замер, не понимая совершенно ни крупицы происходящего — казалось, что коммодор просто сошел с ума. Он так рьяно, с чувством и душой отдавался музыке, его лишившиеся блеска столь давно глаза были прикрыты, перчатка сползла по запястью — «И все же она ни на толику длиннее, чем обычная» . Обыденно белое, застывшее восковое лицо было разгорячено, на нем калейдоскопом сменялись эмоции, настолько яркие, что, казалось, могли обжечь самого Грея.       Когда коммодор, предвидя концовку песни, закружился, подведя над собой чужую руку и едва не врезался бедром в стол, Фиппс окончательно потерял терпение. — Господин коммодор, вы не в себе! — рыкнул он, отнимая руки и отходя на несколько шагов назад. — Пожалуйста, прекратите. Вы позорите себя, — нахмурившись, сурово отрезал Чарльз.       Обхватив себя за плечи, так, как будто его внезапно пробил жуткий озноб, Грей отпрянул на несколько футов, спиной врезавшись в огромный шкаф. Тот задребезжал стеклом, но выстоял, сотреся содержимое. Смотря себе под ноги, на раскидавшиеся осколки и рыжее пятно пролитого алкоголя с просвечиваюшимися на свет крупинками, он выдавил из себя какое-то подобие усмешки. Та же переросла в странные, задыхающиеся звуки, лишь отдаленно напоминающие то, чем изначально должны были быть. — Прости… Я, и правда, немного забылся, — чрезмерно громко сглотнув и зажмурившись на несколько мгновений, как будто так мог свести пьяное наваждение, коммодор ступил вперед, затем еще раз и еще, шатко уставляя ноги, пока не рухнул обессиленно ниц, точно заплетясь в собственных конечностях. Осколки штофа впились под кожу ладоней, упершихся в паркет, но Грей так и остался на месте, замерев. — Сэр! — Наверное, все же не стоило мне и в этом году отмечать свой День Рождения, — прошептал он и наклонился ближе к полу. Затем еще раз и еще, как будто желая прям там улечься на разбитом стекле.       «День Рождения?», — мысль поразила сознание, вверив в него смятение и печаль. Сколько же сегодня исполнялось коммодору? В их возрасте и положении этот «праздник» давно утратил вес, но, все же, это было знаменательной датой. Обычно подобные мероприятия отмечались с размахом среди офицерского состава, так почему Грей решился забиться в свою конуру, как побитая псина, и первого человека, подошедшего к нему, принялся облизывать? Почему он пил здесь совершенно один, вспоминая лишь то, как его клеймили «убийцей»?       Бывшая агрессия спала, Фиппс почувствовал, как жар в его теле утих, сменившись опустошением. — Господин, прошу, поднимайтесь, — потянув коммодора за рукав кителя, а после крепче перехватив уже все чужое тело, Фиппс вздернул то с земли, ставя офицера на ноги. Тот повалился на него, опустив голову и замолчав. От него ужасно пахло перегаром и чем-то еще, что за алкогольным смрадом разобрать было невозможно.       «Нужно уложить его», — вести Грея пришлось едва ли не под руку. Он невпопад истерично посмеивался, ноги совершенно его не держали, хотя Фиппс был уверен — с такой дозой энергетика в крови, при должном желании, прямо сейчас коммодор мог пробежать с целую милю, не запыхавшись. Он хотел вести себя так — как пропитая пьяница, как обычный человек, позволивший себе слабость и наслаждение.       На софе коммадору не унималось. Он не отвечал на вопросы, когда Фиппс пытался выяснить местонахождение аптечки, уже даже почти не реагировал на попытки его разбудить, как будто витал где-то в своих мыслях. — Знаете… А Вы хороший человек, лейтенант, — произнес Грей едва слышимо, всматриваясь в чужое лицо, неумолимо расплывающееся пред взором. Его притворная улыбка уже пропала, не оставив и следа, и серые омуты таили за собой лишь одно — отчаяние, сокрытое за льдом зрачков. Тот, кто никогда не надеялся, не мог отчаяться — так на что когда-то надеялся коммодор? На кого? — Хотите, я напишу Вам рекомендательное письмо? Станете капитаном… Или может майором? — Никак нет, сэр, — скорее отмахнулся Фиппс от пьяной болтавни, уже самолично пытаясь высмотреть в кабинете хоть какое-то подобие чего-либо, чем он мог вытащить осколки из чужой ладони. Вести коммодора в таком состоянии в лазарет значило опозорить его перед всем батальоном, так что нужно было управиться самому. — Вы сердитесь, лейтенант? Может, разочарованы? — рассеянно бормотал Грей, пока Чарльз кидался по углам его кабинета. — Не повторяйте мою ошибку. Не теряйте себя в иллюзии, иначе больше не сможете вспомнить дорогу назад.       Наконец Фиппс находит деревянный ящичек со скудным набором чего-то, напоминающее то, чем можно обработать порезы и остановить кровь. Он уже едва различает, о чем вещает ему бригадир, сосредоточившись лишь на том, как и в каком порядке применить растворы. Лежащий на софе коммодор лениво поворачивает голову, когда Фиппс обращается к нему: — Сэр, разрешите помочь вам, — он присаживается на пол у изголовья, положив ящик на колени.       Грей щурится, смотрит пристально, молчит с несколько секунд, а потом коротко бросает: — Нет. — Позвольте возразить, нужн- — Вольно, шучу я, — усмехается он, уголок его губ дергается всего на секунду, а глаза все такие же пустые. — Спасибо, — Грей сам подает руку, не отворачиваясь, похоже, собираясь наблюдать за процессом.       Фиппс вытягивает несколько крупных осколков пинцетом для смачивая ваты, пред этим окунув его в спирт, а те, что меньше или совсем крохотные — иглой. В полумраке кабинета почти не разобрать особо мелких крупиц, но Грей подсказывает ему, очевидно, видя лучше под воздействием стрихнина и ведомый своими ощущениями.       Перебинтовывать нет смысла, и Чарльз просто заливает все обеззораживающим. Коммодор не шипит и не дергается, а сам вспоминает лишь то, когда он так же лежал пред лейтенантом с порванным бедром на промерзлой земле, и тот зашивал ему рану прямо наживую обычной ниткой, сорванной с одежды какого-то погибшего солдата. Даже такие моменты совершенно не сблизили их, и Грей не мог назвать их взаимоотношения даже «приятельскими».       Когда очередь подходит ко второй, правой руке, Фиппс обращется к офицеру вопросительным взглядом — тот был левшой и, в теории, уже сам мог позаботиться о себе. Это не значило, что Чарльз не мог или не хотел помочь — коммодор мог не разрешить касаться его.       Ответом послушил короткий кивок.       Перчатку Фиппс снимал с каким-то потаенным благоговением, затаив дыхание. То, что могло пред ним предстать, возможно, более никто больше не видел.       Взяв тонкую обнаженную кисть в ладонь, Чарльз осмотрел ее лишь с секунду — кожа здесь, и правда, была очень грубой, потемневшей, с кое-где проступающими пятнами, похоже, в местах особо поражения. Поговаривали, что то порох в магазине пистолета подорвался от неисправности прямо в руках коммодора, и вместе с самим оружием вспыхнула и одежда. — Мерзость, да? — Что?.. — задумавшись, произнес Фиппс, подняв голову. — Говорю — мерзко. Можешь не осторожничать — эта рука почти ничего не чувствует, — отмахнувшись, сказал Грей и закрыл глаза, как будто и в самом деле не желая смотреть на увечную часть собственного тела. — Я все равно буду осторожен, сэр.       Из-за того, что кожу покрывала пусть и тонкая, но ткань, кристаллы стекла не вобрались в плоть, и извлечь нужно было лишь пару кусков, один из которых оказался скруглен и довольно глубоко вонзен в ладонь. Наверное, обычному человеку было довольно больно от такого, но Грей, как и сказал, даже не вздрогнул, когда Чарльз подцепил искривленный осколок. Как только стекло было извлечено, тут же полилась кровь — горячая, яркая, столь сильно контрастирующая с сухой, оледеневшей кожей.       Прибинтовав небольшой кусок марли к порезу, Фиппс не стал подавать коммодору перчатку — все равно она уже была испорчена. — Благодарю за помощь, лейтенант, — тихо изрек Грей, отняв кисть и положив ее под другую — точно пытаясь спрятать — умостив ладони на животе.       Фиппс ничего не ответил, лишь учтиво качнув головой. Он прибрал пинцет и бутыль с антисептиком, защелкнул коробку и отставил на кофейный столик.       Что-то тяжелое нависло меж ними. Мутное и крепкое, как сигаретный дым, вязкое, словно сожженая патока. — С праздником вас, коммодор. — Забудь. Я стал на год ближе к смерти, разве это праздник? — его лицо исказилось от неясной эмоции. Грей смотрел на потолок, на узоры, оставляемые лампадами на белом полотне.       Разве здесь можно было что-то возразить? В их мире, в котором каждая секунда могла стать последней? Разве кто-то мог знать: может сейчас на них сбросят снаряд, что сотрет здание в пыль, может сюда ворвется с дюжину вражеских шпионов и прикончит их, пред тем отстрелив пару суставов, а может быть кто-то пустит по вентиляции хлор? К черту такое существование, в самом деле… — Лейтенант, можете дать мне обещание? Не как подчиненный, а как простой человек, — взор офицера лишь на толику просветлел. — Никто не должен знать об этом вечере. — Разумеется, сэр, — Фиппс, уже встав с паркета, присел на край кресла напротив. — И еще… Приходите как-нибудь, — Чарльз не мог поверить собственным глазам, лицезрея насколько только возможный от коммодора искренний жест, когда уголки его губ приподнялись, а серые, как горсть рассыпанного пепла, глаза стались теплее. — Как пожелаете, — что-то теплое разлилось в груди, но Фиппс не изменился в лице, прощаясь. Прошагав уже к самой двери, он привычным жестом отдал честь коммодору и скрылся за створой.       После этой ночи у них не было радостных встреч — лишь те, в которых они отдаленно чувствовали что-то, похожее на облегчение ноши, взваленной на плечи, сравнимой лишь с упавшим с самого эфира неподъемным небом.