Календула

      — Пожалуйста, возьми мое письмо, — говорит Дазай с милой улыбкой, голова его чуть наклоняется в сторону, добавляя образу еще больше приторности. Чуя ни разу ему не верит, прекрасно зная, что скрывается за добрым фасадом — острый интеллект и расчетливость, безупречно работающая логика, которой нет никакой разницы между добром и злом.       Ему искренне не понятно, почему бывший партнер перешел на сторону света, на два долгих года бросив его блуждать в неведении, пока, наконец, не объявился в Детективном агентстве. Радостный и помогающий, фальшивый, как и весь его новый образ: кофейного цвета пальто, полосатая рубашка и бирюзовая брошь, которую хочется сдернуть и выкинуть прочь. Заново переодеть в черное, которое подходит Дазаю больше всего.       Ему стоит огромных усилий, чтобы не схватить того за плечи и не встряхнуть. Крикнуть в смеющееся лицо, чтобы прекратил строить из себя святого, потому что Чуя помнит, знает. Только он один, кто всегда был рядом, наблюдал в переломные моменты и видел тьму в смеющихся карих глазах. Он, кто перехватил его руку, когда тот стрелял в уже мертвого человека, кривя губы в удовлетворенной и совсем не светлой улыбке.       Около штаб-квартиры много охраны, все взволнованы из-за появления одного из сильнейших врагов, но Дазай, кажется, не собирается делать ничего криминального. Только мирно стоит напротив и протягивает небольшой конверт. Бумага цвета слоновой кости, плотная и рифленая, имя Чуи на ней выведено летящим почерком:       — Передаешь письмо от самого себя?       — Что-то типа того, — тот довольно смеется. — Я написал письма всем, кто оставил след в моей жизни. Совсем скоро я умру и хочу оставить последние слова.       — Да ты уже достал со своими попытками самоубийства! — казалось бы, Дазай перешел на сторону добра и должен был прекратить заниматься подобными глупостями, но нет: тот до сих пор продолжает изводить бинты, болтаться в реке и раздражать всех идиотским черным юмором. — Что ты придумал на этот раз?!       — Ничего. Все уже сделано. Поэтому я и спешу отдать тебе это, — неожиданно тот достает из внутреннего кармана пальто еще пару писем. — Да и передашь эти Акутагаве и боссу? Сначала я думал вручить их лично, но подумал, что отдать тебе будет гораздо проще.       Улыбка становится мягче и отчего-то… печальнее? Тот дергает головой, отбрасывая в сторону каштановую челку, и на мгновение выглядит уязвимым. Раненым.       Сердце пропускает удар и сжимается, предчувствуя нехорошее: Дазай никогда не смотрел на него так. Чуя глядит в ответ, не отрывается, пытаясь разгадать значение чужих слов, но тот как всегда непроницаем. Закрытая книга, кроме того минимума, что разрешает ему прочитать. Только Чуя все равно замечает нездоровый румянец на бледных щеках, когда шагает чуточку ближе, запрокидывает голову, чтобы вглядеться еще внимательнее.       — Сделано? О чем ты говоришь?       Он и сам удивляется волнению в своем голосе. Будто бы ему есть какое-то дело до того, убьет себя Дазай или нет. Но ускорившийся пульс утверждает обратное, как и вспотевшие вдруг ладони — Чуя действительно переживает, ему действительно есть дело.       — Я уже умираю, — беззаботно кивает Дазай и смеется еще счастливее. — Это дело нескольких дней. Я не хотел испытывать боли, но судьба решила иначе. Это даже лучше двойного самоубийства, еще романтичнее, — тот драматически вскидывает руку и прижимает ко лбу. — Ах, гораздо романтичнее. Так ты возьмешь письма или нет?       Раздраженно цокнув языком, Чуя протягивает руку. Хочет казаться безразличным, но забывает даже дышать, когда пальцы Дазая касаются его собственных, гладкие и мягкие. Бумага, что заменяет их, все еще хранит чужое тепло.       Дазай коротко кивает, и опять в карих глазах что-то перещелкивает, опять в них эта уязвимость, что-то прощальное, а потом тот отворачивается и медленно идет прочь. Уходит от Чуи, который ненавидит смотреть на его прямую напряженную спину, ненавидит оставаться один, без него.       Поэтому он скорее запихивает письма в карман пальто и торопится следом. Нагоняет несносного партнера, заглядывает в лицо, что теперь подернуто странной темной тенью. Тот явно не ожидал, что его увидят, позволил себе расслабиться, оставшись один, но снова быстро берет себя в руки.       — Что ты сделал? Принял яд?       Они продолжают идти куда-то, темп становится чуточку быстрее. Дазай хмыкает:       — Неправильно. Хочешь поиграть в угадайку?       — А что если и так? Если я пойму правильно, ты ведь скажешь мне?       — И что мне с этого будет? — тот наслаждением выдыхает, щуря глаза от палящего солнца. — Выполнишь мое желание?       Их руки настолько близко, что почти касаются друг друга. Чуя ниже на двадцать сантиметров, и ему приходится подстраиваться, шагать шире, чем он делал бы обычно. Дазай глядит на него сверху-вниз и выглядит развлекающимся. Притворяется ли или действительно рад, что Чуя последовал за ним, продлевая их время вместе?       Люди вокруг спешат, на часах почти восемь — самое распространенное начало рабочего дня. Наверное, они тоже выглядят торопящимися на работу, по крайней мере, ему хочется так думать. Что они все еще приятели-мафиози, а не заклятые враги.       — Ладно, — соглашается он, — но в пределах разумного.       — Когда это я не был разумным? — тот комично округляет глаза. — Ну, твои варианты?       — Ты нанял киллера?       — Нет.       — Чей-то дар?       — Мимо.       — Болезнь?       — В яблочко, — на этот раз на лице нет улыбки. — Теперь ты должен выполнить мое желание.       Чуя уже открывает рот, чтобы возразить, но замотанная в бинты рука останавливает его. Выражение лица Дазая застывшее, словно кадр из кинофильма:       — Ты больше не можешь спрашивать меня об этом.       — Но...       — Мне нужно идти.       С этими словами тот убыстряет шаг, а Чуя, ошарашенный и потерявший дар речи, спотыкается на месте. На очень короткий миг он видит муку, искажающую правильные черты, но Дазай уже далеко впереди, и ничего нельзя сказать точно.       Только боль, которую испытывает Чуя, вполне очевидна. Дазай дорог и важен ему, с неожиданной ясностью понимает он, а осознание того, что тот смертельно болен, выбивает почву из-под ног, заставляя все в груди сжиматься.       Кусая губы, он останавливается и вытаскивает из кармана письма. Засовывает предназначенные для Акутагавы и босса обратно, оставляя свое, и резким движением открывает. Во вложенном внутри листе находятся два коротких предложения: «Любовь — это прекрасное чувство. Надеюсь, когда-нибудь ты познаешь его».       Очередная загадка? Почему Дазай говорит о любви? С ним из всех людей?       Ему снова ничего не понятно, и он опять бежит следом, догоняет, чувствуя, что если отпустит сейчас, то больше никогда не увидит. Его охватывает такой ужас, что он и сам не замечает, как хватает за руку, переплетает пальцы.       Дазай останавливается так резко, что Чуя впечатывается в спину, но вместо того, чтобы отшатнуться, остается на месте, обнимая второй рукой и прижимаясь щекой между лопаток. Сердце под ней колотится рвано, неистово, будто собирается выпрыгнуть из груди.       — Ты прочитал его, — говорит тот, заметив смятый лист в сжатой ладони, а потом вдруг давится вдохом: Чуя слышит хрипы и сипение, клокочущие в груди. Дазай сгибает спину и надрывно кашляет, почти задыхается; оттолкнув Чую в сторону, вырывает руку и прижимает ладони к губам, дрожа от рвотных спазмов.       Когда все заканчивается, тот убирает пальцы, а Чуя видит кровь и оранжевые цветы на ладонях.       — Календула, — слова звучат как приговор, — символ тоски и отчаяния.       Он продолжает глядеть на лепестки, а внутри словно проворачивается нож. Становится очевидно: Дазай болен ханахаки, болен безответной любовью, поэтому и написал про нее в письме. Кто-то не отвечает на его чувства, отвергает его, поэтому тот умрет через несколько дней.       — Цветок десяти тысяч лет, — улыбка на окровавленных губах выглядит сюрреалистично. — Именно столько я бы любил, если бы не умирал так быстро. Это даже смешно.       Чуе же совсем не смешно. Он встречается с Дазаем глазами и хмурится: как можно принимать эту ситуацию? Просто страдать, ожидая смерти? Ему хочется пойти и побить глупца, который смеет не принимать его чувства. Как можно отвергать такого, как он? Уникального. Умного, цепляющего.       Щеки охватывает жар. Он не должен думать о подобном, но не может врать себе, что Дазай чертовски красив. По правде говоря, Чуя не встречал никого более особенного.       — А еще это символ верности и постоянства. Такой неоднозначный, правда? И цвет у него рыжий, как у твоих волос.       Как у твоих волос.       — Можно попросить тебя еще об одном желании? — Дазай шагает ближе и цепляет пальцами за подбородок. — Я сам рассказал о болезни, поэтому это будет справедливо. Можно… я поцелую тебя?       С гулко бьющимся сердцем Чуя смотрит в темные пронзительные глаза. Осознание проходит через него электрическим зарядом, он рвано вдыхает, будто вдруг в одно мгновение оказываясь под водой.       Он не успевает отреагировать, потому что тонкие губы уже приближаются к лицу, глаза закрыты, пушистые ресницы дрожат. Этот поцелуй мягок и невинен, лишь нежное прикосновение губ, но даже это мимолетное прикосновение распаляет внутри Чуи испепеляющий огонь, о существовании которого он раньше не имел понятия.       Когда Дазай начинает отстраняться, Чуя не позволяет ему этого: обхватывает ладонью за затылок и решительно притягивает обратно. Высовывает язык и слизывает кровь с уголка губ.       — Чуя, — потрясенный шепот, в котором смешиваются неверие и надежда.       — Десять тысяч лет, — ворчит он. — Ты обещал.