***
Когда судьба сводит его с Фиш Муни, Освальд думает, что наконец вытянул счастливый билет. У него внутри всегда таились сокрытые амбиции и далеко идущие планы, которые он хотел воплотить в жизнь. Знакомство с Фиш, ее благосклонность, возможность быть подле нее — это кажется мелочью, но Освальд умеет быть благодарным судьбе и умеет ждать. В один из очередных серых дождливых дней, когда Освальд в переулке избивает какого-то должника Фиш с подачи Бутча, эмоции так сильно захлестывают его, что он едва ли понимает, что вообще делает. Наружу вырываются все его подавляемые эмоции, вся его ненависть и злость на этот мир, на этот город, на тех людей, которые находятся у власти, у которых есть все, чего он всегда так хотел и… Кажется какой-то ублюдок из людей Фиш называет его Пингвин, и Освальд огрызается, потому что ненавидит это прозвище. — Что здесь происходит? — незнакомый мужской голос звучит неправдоподобно живо и реально в этом грязном переулке умирающего в болезненных муках города. Кобблпот оборачивается и сразу же попадает в плен глубоких голубых глаз, смотрящих на всю их компанию с неприкрытым осуждением. — Ты кто вообще такой? — спрашивает Бутч. — Джеймс Гордон, полиция Готэма, — отвечает незнакомец. У Освальда воздух застревает в легких. Кажется, Бутч говорит что-то еще, а Джеймс Гордон что-то отвечает. Кажется, даже Освальд наконец снова обретает голос и предлагает на откуп детективу совершенно неправдоподобную историю про то, что тот до полусмерти избитый парень в полном порядке и они просто заигрались. Кажется, он даже задает какой-то отвлеченный вопрос про то, как детективу в Готэме и он что-то отвечает. Вся эта сцена в памяти Освальда остается только расплывчатыми урывками, потому что он не может поверить, что он наконец-то нашел… Джеймс Гордон возвращается обратно в клуб. Остальные люди Фиш тоже покидают переулок. Только Освальд все остается стоять под зонтом. Джеймс Гордон, полиция Готэма. Джеймс Гордон. Освальд улыбается.***
Освальд Кобблпот ненавидит Джеймса Гордона. Ненавидит до трясущихся пальцев, до сжатых зубов, до рваных кровоточащих ран на сердце. Ненавидит его каждую секунду своей жизни, каждый вдох, каждый удар сердца. Ненавидит-ненавидит-ненавидитненавидитненавидит Освальд Кобблпот любит Джеймса Гордона. Ненавидит. Мог бы любить. Любит. Ненавидит. Н е н а в и д и т. Равнодушие. Как же хочется быть равнодушным. Как же хочется увидеть его силуэт в далеке и не испытать никаких чувств из-за этого. Как же хочется взглянуть в эти бесконечно глубокие глаза цвета весеннего неба и не почувствовать привычной дрожи в коленях и резко сбившегося рванного ритма сердца. Равнодушие. То, что Освальд ненавидит в Джеймсе Гордоне больше всего.***
Кажется после убийства Уэйнов, безумие, хранившееся в этом городе, спустили с цепи. Освальд допускает глупую ошибку, рассказывая про ожерелье, но он считает, что если уж и вступать в игру, то лучшего момента и быть не может. Реакция Фиш жестока и неудержима, Освальд почти уверен, что она убьет его своими руками. Но она этого не делает, и тогда Кобблпоту выпадает шанс поговорить с самим Кармайном Фальконе. Освальд не хочет умирать и отчаянно цепляется за жизнь. А еще он умеет говорить людям то, что они хотят услышать, и сейчас пользуется этим умением на всю катушку. Он рассказывает дону о Фиш Муни, о том, что слышал от нее самой. Играет словами, говорит, что ему нет смысла врать, рассказывает о том, почему он гораздо полезнее живым, как на духу выкладывает свои планы и схемы, которые могут сработать, и в конце просит лишь об одной услуге. — Прикажите Джиму Гордону убить меня. То, как Джеймс Гордон грубо толкает его в спину, подталкивая к краю и приставив пистолет к голове. То, как Освальду опять приходится отчаянно что-то объяснять и доказывать, торгуясь на собственную жизнь. Когда Освальду на пару мгновений удается развернуться лицом к Гордону — он сперва снова тонет в этих невозможно голубых глазах. Вот только глаза эти такие же холодные, как вода в реке в этот дождливый октябрьский день. В них нет ни намека на теплоту или хоть какую-то симпатию, и Освальд от этого чувствует даже большую боль, чем от сломанной ноги. — Не возвращайся в Готэм, — шепчет ему Джеймс Гордон, опаляя ухо горячим дыханием, прежде чем выстрелить мимо и толкнуть его в ледяную воду. Когда речная вода обжигает его тело, Освальд может думать только о том, что обязательно вернется. И что глаза у Джеймса Гордона невозможно голубые. Цвета весеннего неба.***
Джеймс Гордон. Отвратительно привычное, почти родное, ненавистное имя, которое Освальд Кобблпот видел на своей руке больше десяти лет. Д ж е й м с Г о р д о н. Ровные каллиграфические буквы, высеченные на его бледном предплечье, ближе к локтю — прямо над линиями светло-голубых вен. Освальд Кобблпот был рад, когда они появились на его восемнадцатый день рождения. Освальд Кобблпот был воодушевлен, когда встретил этого Джеймса Гордона лично. Освальд Кобблпот был в ужасе, когда увидел на предплечье полицейского аккуратно выведенное имя — Лесли Томпкинс. Освальд Кобблпот оказался бракованным. Сломанным. Не вписавшейся в этот мир единицей, для которой никогда не будет места среди людей. Он — ошибка. Он — обреченный на одиночество преступник, который всегда мечтал о любви.***
Украденная у какого-то местного психа, почти пустая зажигалка приковывает взгляд и занимает мысли. Охранник проходил мимо его палаты всего пару минут назад, значит до следующего обхода у Освальда есть еще около получаса. Внутри отчаянно борются «за» и «против». Часть его в ужасе от собственных мыслей и просит успокоиться, переждать, однажды эта боль уйдет, незачем поступать так радикально сейчас. Ночь ведь темнее всего перед самым восходом. И восход однажды обязательно наступит. Но другая часть продолжает гадко нашептывать, убеждать, кинопленкой проносить в голове все худшие моменты жизни. Оно того стоит. Сделай это. Освальд Кобблпот ненавидит Джеймса Гордона. Освальд хочет никогда больше не видеть его, не вспоминать, не думать. Но как можно не думать о человеке, если видишь его имя каждый раз смотря на собственную руку. Это ужасно. Это больно. Это осколками раздирает внутренности, превращая их в кровавую кашу — отвратительную, гниющую, не способную чувствовать. То, что нужно для такого, как он. Дрожащая то ли от холода, то ли от нервов рука тянется к зажигалке. Онемевшими пальцами зажечь ее оказывается сложнее, чем захватить готэмский трон преступного мира. Колесико зажигалки чиркает почти оглушительно громко в ночной тишине психиатрической лечебнице. Как гром во время грозы, за пару секунд до очередного яркого блика молнии. Робкий огонек все же нехотя загорается, и Освальд судорожно сглатывает. Ждет, пока металлический наконечник зажигалки нагреется от пламени. Кобблпот вглядывается в огонь и видит в нем только равнодушные глаза цвета весеннего неба. Видит аккуратные буквы имени Лесли Томпкинс на чужом сильном предплечье, которые словно смеются над ним своей немой чернотой. Слышит грубое «мы не друзья». Почти физически ощущает как пощечину холодный, презрительный взгляд. Освальду бы выжечь из себя Гордона, вытравить, выдавить все о нем, что болезненно тлеет внутри. На глаза набегают слезы. Судьба до ужаса несправедлива. «Вы верите в судьбу, мистер Пингвин?» Металл зажигалки нагревается и уже неприятно покусывает большой палец, зажавший колесико. Освальд медлит всего секунду. Всего секунды ему хватает, чтобы осознать одну простую вещь — Джеймс Гордон никогда не был и никогда не будет его судьбой. Такая простая мысль, такое уничтожающее душу откровение. Освальд сначала чувствует запах и только потом — боль. Раскаленный металл и маленький слабый огонек пузырят кожу ожогами. Он шипит сквозь зубы и чувствует облегчение, не сдерживая слез. Имя Джейсма Гордона медленно пропадает с его предплечья, оставляя за собой только кровавый волдырь ожога. Так же, как и в груди. Запах жженной плоти забивается в ноздри. Мерзкий, неприятный. Как сжигать все дотла, увы, знает только огонь. Ветер нужен праху так же, как искры — костру. От красоты до пепла — шаг, он так близко, но я рискнул. У Пингвина трясутся руки от боли и рвущихся из груди рыданий. Мир перед глазами замыливается и расплывается. Зажигалка, сделав свое дело, выпадает из ослабевших пальцев, а Освальд просто с м о т р и т. Смотрит на свое предплечье, где всего пару минут назад было испортившее его жизнь имя Джеймс Гордон. Теперь на этом месте только кровоточащая болящая рана. Освальд улыбается. Смеется. Это похоже на истерику. Или нервный срыв. Освальд не разбирается, он же не психолог. Вспоминается Эд. Странный, трогательный Эд Нигма. Убийца, работающий в полиции. Очередной псих, разгуливающий на свободе по улицам Готэма. Эд Нигма, который спас его, когда мог бы просто добить. Эд Нигма, у которого предплечья чистые — без единой черточки.***
Освальд не понимает, почему он все еще жив. Освальд не понимает, что этому странному человеку от него нужно. А еще у него так сильно трещит голова, будто его пару раз приложили лопатой. В затуманенную голову пробивается звук льющейся воды, от которого клонит обратно в сон, но Кобблпот запрещает себе засыпать, мало ли что может произойти и что может сделать этот парень из полиции. Шум воды прекращается, за ним следует еще какая-то возня. Пингвин приказывает себе открыть глаза, чтобы в случае чего быть готовым защищаться от длинных иголок и шприцов с каким-то гадким составом. Мэх. С трудом разлепив глаза, Освальд натыкается взглядом на… голого Эда Нигму. То есть, полуголого. Парень стоит в одном полотенце на бедрах, волосы у него влажные и растрепанные. Освальд окидывает его взглядом и не понимает, что не так. Ну кроме того, что на Нигме из одежды только полотенце. Взгляд цепляется за лицо, волосы, выделяющиеся ключицы с еще не высохшими капельками воды после душа, грудную клетку, выступающие ребра — боже, какой он худой — и все равно что-то не так. Освальд хмурится. А потом его осеняет. Взгляд наконец останавливается и задерживается на предплечье. На абсолютно пустом, бледном предплечье. Эд понимает, что так смутило Пингвина, и скрещивает руки на груди, закрываясь, замыкаясь, защищаясь. — Оно всегда было пустым. Говорит Эд Нигма, и Освальд отводит взгляд. Кажется он влез во что-то очень личное, что его не касается. Хотя Эд сам виноват, нечего разгуливать в таком виде по собственной квартире, пока в ней находится раненый, опасный преступник в отключке. Освальд думает, видел ли Эд имя Гордона на его руке, но спросить не решается. Вместо этого только провожает Эда взглядом, когда тот, поняв, что продолжения разговора не последует, уходит в другую комнату. Кобблпот вздыхает. Даже непонятно, чье положение дерьмовее. Освальда — у которого на предплечье имя человека, предназначенного другой. Или Эда — у которого имени вообще нет, а значит в мире нет его родственной души. Хотя какая разница, если итог у них обоих все равно одинаковый? Они оба обречены на одиночество. Эд возвращается уже одетым и с высушенными уложенными волосами. — Вы верите в судьбу, мистер Пингвин? — спрашивает Эд. Освальд иронично усмехается.***
Любовь это слабость. Говорит Эд, и Освальд верит. Любовь это слабость. Говорит Эд, у которого предплечья чистые — без единой черточки. Любовь это слабость. И Освальд больше не хочет любить. Выжженное имя Гордона на руке горит яростной болью. Но этого так чертовски недостаточно, этого мало. Это даже близко не так больно, как та расползающаяся по грудной клетке пустота, которая поглощает все эмоции, все чувства, все, что вообще имеет значение. Освальд всхлипывает и тянется к ожогу трясущимися пальцами. Ногти царапают рану, раздирая ее еще больше. Физическая боль задевает каждую клеточку тела, заглушая наконец ту безнадежную дыру в груди, заполняя ее собой. Мало, мало, этого все еще мало. Освальд продолжает царапать рану, кровь стекает по руке, и тяжелыми каплями разбиваются о кафельный пол. Это имя должно навсегда стать прошлым. Это имя должно исчезнуть с его руки. Никакого Джеймса Гордона. Никогда. Никогда. Никогданикогданикогданикогда Освальд задыхается, кровь собирается на полу в неприятную лужу, боль в руке растекается по телу, Освальд задевает обнаженную кровоточащую плоть ногтями еще раз и еще, пока все предплечье не становится похоже на кровавую кашу. Только тогда он успокаивается. Только тогда он решает для себя, что этого достаточно, чтобы имя Джеймса Гордона исчезло с его кожи. Только тогда он обессиленно оседает обратно на холодную постель и прикрывает глаза.***
Выход из Аркхэма знаменуется нахождением родного отца, которого Освальд никогда и не надеялся обрести. Это похоже на сказку, или на сон, или на ожившую мечту, и Освальд счастлив впервые после смерти матери. Элайджа окружает его семейным уютом, отеческой любовью, и Освальду хочется остаться в этом моменте навсегда. Его новую жизнь омрачает лишь уродливый шрам на предплечье, поверх которого все равно проступили буквы ненавистного имени. Уже не такие яркие — теперь темно-серые, но все равно они там есть. И переодеваясь каждый день или принимая ванну, Освальд тоскливо проводит пальцами по чужому имени и старается не поддаваться жалости к себе. Сидя на низенькой софе напротив отца с чашечкой ароматного чая в руках, Освальд слушает, как Элайджа рассказывает о своей Гертруде, и долго не решается спросить. — Но вы с мамой ведь не были… — набравшись смелости, все-таки спрашивает он, — родственными душами? Отец на это грустно улыбается и качает головой. — Нет, не были, — отвечает он и задумывается. Освальд и так это знает. Он видел имя на руке матери, и это точно было не «Элайджа Ван Дал», мама тогда сказала, что никогда даже не встречала человека с этим именем, и маленький Кобблпот тогда очень расстроился, ведь он считал, что человек с именем, которое появляется на предплечье, будет главной любовью всей твоей жизни и только с ним ты сможешь быть счастлив. Освальд сильно ошибался. — Мы не были родственными душами с моей дорогой Гертрудой, но она всю жизнь была самой сильной моей любовью. Я знал женщину, чье имя ношу на руке, мы даже были влюблены друг в друга, но… она вышла замуж за другого. За какого-то врача, с которым познакомилась в ресторане. Я не обиделся на нее, ведь с ним она была счастлива. А я так и не смог забыть твою мать, Освальд, — рассказывает отец, смотря задумчивым взглядом куда-то вдаль через окно. — Знаешь, Оззи… Эти имена на наших руках — они ведь ничего не значат. Да, для многих они действительно являются предречением к большой и чистой любви, но далеко не всегда. Люди не обязаны любить тех, чьи имена украшают их руку. Мы не выбираем, кого любить. Мы влюбляемся в тех, кого выбирает наше сердце, а оно не спрашивает ничьих мнений на этот счет, — отец улыбается и наконец переводит взгляд на сына, которые сидит, завороженный его словами, боясь даже вздохнуть. — Я уверен, сын мой, ты встретишь человека, которого полюбишь и который так же сильно полюбит тебя в ответ. И совсем неважно будут ли ваши имена на руках друг друга, ведь самое главное, что вы будете счастливы. А все остальное… да разве это важно? Освальд рвано втягивает воздух в легкие и не знает, что сказать. Предплечье отдается фантомной болью обожженной расцарапанной кожи. Джеймс Гордон. Джеймс Гордон может катиться в ад, ведь Освальд верит отцу. Он сможет найти человека, с которым будет счастлив. Обязательно найдет. И это будет не ебанный Джеймс Гордон. Точно нет. От Джеймса Гордона в его жизни останутся только тусклые серые буквы поверх зарубцевавшейся кожи. Освальд улыбается отцу и кивает. Через два дня после того разговора отец умирает. И жизнь снова катиться под откос.***
Победа на выборах впечатляет и будоражит. Освальд едва ли верит, что это и правда с ним происходит. Но теплая ладонь Эда, мягко, но уверенно ложащаяся на его спину, чтобы поддержать и выразить немое «я рядом» ощущается слишком реально, слишком правильно. Освальд списывает пробежавшие по телу мурашки на радость от победы. А вот предательство Бутча неожиданно и оттого более болезненно. Еще и Нигма, рванувший его защищать и едва не погибший сам, запускает в груди тревожное волнение, страх и еще ураган сложно различимых чувств от легкой злости до невыразимой благодарности, граничащей с нежностью. Обхватив вечно холодными пальцами лицо своего друга, который пару секунд не дышит после крепкой хватки Бутча, Освальд успевает осознать, насколько важен для него стал этот некогда странный и нелепый парень из полиции с пустыми, такими страшно пустыми чистыми предплечьями. Освальд напряженно всматривается в его лицо, с неприкрытым страхом в голосе зовет по имени. Ну же, Эд. Давай, очнись же. Когда Нигма открывает глаза и тяжело втягивает такой необходимый сейчас воздух, Освальд испытывает такое впечатляющее облегчение, что даже не пытается сдержать набегающие на глаза слезы. Он жив, он в порядке. Он улыбается Освальду так тепло и открыто, будто не был сейчас в одном шаге от смерти. В груди что-то волнительно трепещет и пальцы почему-то слегка подрагивают. Такое странное чувство. Такое светлое. Освальду от него почти хочется зажмуриться, словно ему в глаза светит яркое летнее солнце. Эд, чуть приходя в себя, обхватывает ладонями его плечи, чтобы просто почувствовать поддержку, а Освальду в этот момент кажется, что он обретает для себя нечто важное.***
Эд говорит, что он в порядке. Эд говорит, что Освальду не о чем беспокоится. Эд говорит «Освальд, пожалуйста, не суетись, тебе совершенно незачем так переживать из-за меня». Освальду это кажется глупым, ведь слова Эда нисколько не уменьшают его желания позаботиться о нем после всего им пережитого. Хлопоча на кухне, собирая по памяти рецепт маминого чая от горла, Освальд надеется, что Эд еще раз улыбнется ему так же, как всего пару часов назад. Пожалуй, Освальд готов убивать людей и захватить весь мир ради одной этой улыбки. Волнительный трепет в груди только нарастает. Освальд приносит чай и еще раз спрашивает о самочувствии — уже в тысячный раз за два часа, удивительно, как Эд все еще не упрекнул его за чрезмерное волнение. Эд в очередной раз повторяет, что он в порядке, благодарит за горячий чай, который действительно мягко согревает горло, уменьшая боль, и улыбается другу. Улыбается. У л ы б а е т с я. Освальд тает под этой улыбкой мгновенно — словно выпавший в мае снег. — Тебя едва не убили, — говорит Освальд, заламывая пальцы на руках, нервничая больше обычного. — А ты спас меня, — отвечает Нигма и, кашлянув от неприятных ощущений в горле, мягко усмехается. — Снова. Освальду больно видеть уродливые синяки на его шее. Освальд винит себя, что не смог вовремя сориентироваться и помочь, не допустив травм. Освальд смотрит на Эда, как на самое драгоценное сокровище в жизни и тонет. Но тонет не как в ледяной воде Готэмской реки, не как в светло-голубой радужке цвета весеннего неба, захлебываясь и задыхаясь. Он словно мягко погружается в теплый шоколад карих глаз, почти ощущает запах свежего кофе — Освальд всегда любил хороший свежесваренный кофе. Освальд тонет и не хочет это прекращать. — Надеюсь, ты знаешь, Освальд, я сделаю для тебя все, что угодно, — Эд говорит это с обезоруживающей искренностью в голосе, и Освальд в е р и т ему. Теплый свет пламени от камина красиво играет на его коже, блики скачут на стеклах очков, путаются в волосах и подсвечивают карие глаза уютным светом, делая их еще более мягкими, завораживающими. Освальд впервые в жизни не знает, что можно сказать, поэтому только смотрит — пронзительно, доверчиво, пытаясь впитать в себя каждую секунду, проведенную на этом диване, в такой запредельной близости с этим человеком. Освальд не выдерживает, тело словно само тянется ближе к Эду — ближе к теплу, к доверию, к искренности и нежности, которыми окружает его Нигма. И когда Эд, не задумавшись ни на секунду, обнимает его в ответ, прижимая крепче к себе, у Освальда в голове вспыхивает всего одно слово. Такое важное, такое нужное и — как всегда ему казалось — такое невозможно далекое и недоступное. Меня не купить, но можно украсть за миг. Ни к чему одному, но для двух бесценно. Что я? Освальд, оглушенный собственным осознанием, чуть сильнее сжимает чужое плечо, невесомо поглаживая пальцами. Меня не купить, но можно украсть за миг, ни к чему одному, но для двух бесценно — что я? Что я? Что я? Любовь. Л ю б о в ь. Освальд думает, что сейчас отдал бы все на свете, чтобы серые буквы на его предплечье сложились в имя «Эдвард Нигма». Отстранившись, Эд делает еще глоток чая и, отставив кружку обратно на столик, задумчиво смотрит на свои ладони. — Знаешь, Освальд… — начинает он так, словно не обращается к Пингвину, а размышляет сам с собой, взгляд его все так же устремлен на собственные руки. — Я давно смирился с тем, что для меня в мире нет родственной души. Я никогда и не искал ее, понимал, что это бессмысленно. Я перестал грустить из-за этого, перестал сожалеть. Но… — он кидает один короткий взгляд на Освальда, и тот чувствует, как воздух застревает в легких. Эд, тем временем, глубоко вздыхает и все-таки разворачивается к Пингвину, — Но сейчас я первый раз в жизни жалею. Жалею, что… Я хотел бы, чтобы на моем предплечье было твое имя, Освальд, — признается он и снова опускает взгляд, боясь столкнуться с чужой реакцией. Освальд так сильно обескуражен этими словами, что не сразу может снова начать собирать бардак в голове в какие-либо связные мысли. Все-таки у судьбы ужасное чувство юмора — она сделала их обоих сломанными, не вписывающимися в мир деталями, а потом свела вместе, чтобы они… что? Он переводит взгляд на собственную руку — злополучная метка сейчас скрыта рубашкой и пиджаком, но Освальд все равно ощущает в этом месте фантомный жар ожога и боль открытой раны. Эд однажды увидел тот уродливый шрам, что остался Пингвину от былых надежд на любовь. Нигма тогда только поджал губы — не стал ни спрашивать, ни как-либо комментировать, но Освальд все-равно сказал: — Оно тоже должно было быть пустым. Эд странно посмотрел на него и сказал, что подождет у машины — им нужно было ехать в мэрию. И вот сейчас — в этот самый момент, сидя у камина рядом с человеком, который вызывает внутри такую впечатляющую бурю чувств, Освальд вспоминает слова отца. Эти имена на наших руках — они ведь ничего не значат. Мы влюбляемся в тех, кого выбирает наше сердце, а оно не спрашивает ничьих мнений на этот счет. Освальд осторожно тянется рукой к столу и берет с него черный маркер, которым еще утром Эд рисовал какие-то схемы на белых листах бумаги. Нигма прослеживает его движения взглядом и молчит, даже не шевелится. Пингвин, все еще не очень уверенный в своих действиях, мягко берет Эда за руку, закатывает свободный рукав халата к плечу, открывая взгляду чистое — такое ужасающе чистое — без единой черточки предплечье — мягко поглаживает кожу большим пальцем, желая в одной этой ласке передать всю нежность и любовь, что он испытывает к этому человеку с его невыносимыми загадками. Освальд не смотрит на Эда — боится. Снимает с маркера колпачок и немного трясущимися пальцами, как можно аккуратнее оставляет на бледной коже яркие мазки, собирающиеся в имя — «Освальд Кобблпот». И только закончив выводить собственное имя, Освальд откладывает маркер обратно на стол и наконец поднимает взгляд на Эда. Тот смотрит на него с таким неприкрытым восхищением, нежностью и любовью, что Освальду хочется зажмурится. Блестящую влажность в его глазах за линзами очков Пингвин списывает на игривые отсветы пламени и неуверенно улыбается. Эд тяжело сглатывает и покашливает — горло все еще нещадно болит, но это настолько сейчас неважно, что Эд едва ли обращает внимание. Нигма закусывает губу и берет тот же маркер со стола. Поднимает взгляд на Освальда — без слов, одними глазами спрашивая разрешения. Кобблпот кивает и протягивает руку. Эд расстегивает запонку, чуть заворачивает рукав рубашки, обнажая запястье, и — неожиданно для Освальда — притягивает его руку к лицу, оставляя на хрупком бледном запястье невесомый поцелуй. Освальд, неготовый к подобным жестам, замирает и ему правда требуется какое-то время, чтобы вспомнить, как правильно дышать. Эд же, проведя носом по открытой коже и еще раз оставив на ней мягкий поцелуй, переплетает их пальцы. — Могу я попросить тебя снять пиджак? — говорит он, и голос его едва громче шепота — Освальд не хочет разбираться, это из-за больного горла или из-за общей атмосферы их такой хрупкой, чарующей, искренней близости. Пингвин кивает и стягивает мешающий сейчас предмет одежды, оставляет его на спинке дивана и снова протягивает руку Эду. Теперь ничто не мешает Нигме закатать рукав рубашки до локтя и во всех подробностях рассмотреть уродливый шрам с серыми буквами. Освальду под его изучающим взглядом некомфортно, хочется оттянуть рукав вниз, чтобы скрыть это уродство от чужих глаз. Но Эд держит хоть и нежно, но твердо, и, словно почувствовав отношение Пингвина к своей метке, наклоняется и оставляет поцелуй на предплечье — такой мягкий и невозможно искренний. Освальд опять чувствует набегающие слезы. Эд отстраняется и в сомнении крутит в пальцах маркер. — Я не уверен, что могу… — Можешь, — твердо отвечает Освальд. — Я уже давно мечтаю, чтобы имя Гордона исчезло с моей кожи, — говорит он и морщится. — И если на его месте будет твое имя, Эд… — он на секунду задумывается, не зная, какими словами лучше выразить всю ту любовь и нежность, которую он испытывает. — Я тоже хотел бы, чтобы на моем предплечье было твое имя. Нигма робко улыбается ему и кивает. Открывает маркер и не удерживает колпачок в дрожащих пальцах — он выскальзывает из рук и закатывается куда-то под диван, но им обоим нет до этого никакого дела. Эд оставляет еще один поцелуй на травмированной коже и опускается чуть вниз — пишет свое имя прямо под первой меткой. Яркие буквы имени «Эдвард Нигма» горят чернотой и притягивают внимание на бледном — почти фарфорово-белом — предплечье. Освальд даже перестает замечать отвратительный шрам и выцветшие буквы чужого имени — он видит только яркость и надежду новых, поблескивающих в свете камина букв — Эдвард Нигма. И это правильно. Эд откладывает маркер на стол и ловит взгляд Освальда своим. Между ними сейчас так много всего — искрящаяся нежность в воздухе, поджидающее впереди совместное будущее, невысказанные слова признаний, легкое напряжение от ожидания дальнейших действий и л ю б о в ь. Освальд почти физически ощущает ее, и ему хочется кричать, плакать, смеяться, сжать Нигму в своих объятьях и не выпускать ближайшую вечность. Освальд любит. Боже, как же он любит. А от понимания, что его любят в ответ, он почти задыхается. Эд переводит взгляд на имя, что теперь украшает его предплечье, которое всю его жизнь было пустым — таким ужасно пустым — без единой черточки — и это выглядит так странно, непривычно, но так правильно и нужно. Эд улыбается и проводит пальцем по черным буквам — Освальд Кобблпот. Да, именно так. Замечательно. — Могу я поцеловать тебя, Освальд? — спрашивает он, и его щеки предательски краснеют, он снова покашливает. Освальд неверяще смотрит на него — нет, он точно никогда не привыкнет, что может быть любимым. Но сам подсаживается ближе, берет лицо Эда в свои ладони — пальцы у него холодные, вечно холодные — поглаживает скулу большим пальцем, и Эд ведет головой, льнет к этой ласке, желая получить больше. Все-таки Эд — даром, что новоявленный готэмский психопат и убийца с маниакальной любовью к загадкам — такой трогательный, робкий и нежный. Освальда это сводит с ума. — Конечно можешь, Эд. Тебе необязательно спрашивать. Я весь твой, — Освальд косится на яркие черные буквы на своем бледном предплечье, Эд вторит ему и внутри у него что-то с силой переворачивается, когда он смотрит на собственное имя на чужой руке — Эдвард Нигма. Эдвард Нигма и Освальд Кобблпот. Они сами выбирают свою судьбу — они только что выбрали свою судьбу. Эд целует его так отчаянно, но вместе с тем нежно, что Освальд не сдерживает короткого стона, который Нигма сцеловывает с его губ. Ладони Пингвина перемещаются с чужого лица к волосам — и ощущение мягких волос, оплетающих пальцы, кажутся Освальду самым потрясающим, что он чувствовал в жизни — ровно до того момента, как Эд проходится языком по его губам, раздвигая их. Освальд позволяет, приоткрывает губы, углубляя поцелуй и снова стонет, потому что всего этого так много, и это так ярко, так восхитительно. — Люблю, — выдыхает Освальд в чужие губы. — Люблю, — вторит ему Эд, опрокидывая Кобблпота спиной на диван.p.s
Эдвард придирчиво вчитывается в описание красного сухого вина на этикетке. Сегодня у них с Освальдом первое свидание. И одна мысль об этом заставляет пресловутых бабочек в животе порхать, а табун мурашек пронестись по позвоночнику. Эд теперь каждый раз глупо улыбается, когда думает об Освальде. Или когда вспоминает, что у него на руке теперь его имя. Он так влюблен, что даже не хочется портить жизнь Гордону, загадывать наводящие на весь город страх загадки и убивать людей. Хотя, если Освальд попросит или если кто-то посмеет Освальду навредить… О, Эд лично каждому вскроет грудную клетку и заставит называть вынимаемые органы в алфавитном порядке. — Идеальную бутылку выбрать невозможно, правда? — женский голос обращается к нему откуда-то сбоку. Эд улыбается, подумав, что для Освальда он найдет идеальное вино, чего бы ему это ни стоило. И отвечает: — Все зависит от региона и выдержки. Ну и конечно от того, с чем его подавать, — Нигма оборачивается на свою внезапную собеседницу и замирает. Кристен. — Мисс Крингл? — Нет. Нет, меня зовут Изабелла, — девушка робко улыбается и смотрит немного озадаченно, но без неприязни. — Простите, просто вы напомнили мне мою давнюю знакомую… очень давнюю, — Эд чувствует себя неловко и хочет сбежать из этого магазина, как можно быстрее. Найдет вино для них с Освальдом где-нибудь в другом месте. Девушка задумывается на секунду, а затем подходит ближе, улыбаясь. — Так торопитесь меня потратить, а потратив, торопитесь вернуть, что я? — загадывает Изабелла, и Эд усмехается. — Время, — отвечает он, не раздумывая. — Обычно я не заговариваю с незнакомыми людьми, — говорит девушка и игриво отводит взгляд. — Но не хотели бы вы… — Прошу прощения, — перебивает ее Эд. — Простите, мне уже пора, у меня свидание с моей… родственной душой, — говорит он, улыбается, кинув короткий взгляд на скрытое рубашкой предплечье и старается не замечать легкое разочарование на лице новой знакомой. Эд не дожидается ее ответа — и все это жутко невежливо с его стороны, но он спешит покинуть магазин, чтобы сделать глоток свежего воздуха. Оказавшись на улице, Нигма глубоко вдыхает и на секунду прикрывает глаза. Да уж, вот такой близкой встречи с собственным прошлым он точно не ожидал от сегодняшнего дня. Немного придя в себя, Эд быстрым шагом спешит вниз по улице — там должен быть еще один винный магазин. Он найдет для их с Освальдом свидания самое лучшее вино.