Может быть, всё обойдётся

      Наутро Глеб продолжает опасаться, что не кончились ещё его мучения, — так, на всякий случай. Потому что лучше перебдеть, чем недобдеть, и всё в таком духе. Поэтому поутру он думает о Матвее с глубоким сомнением, подозревая, что ещё стоит ожидать каких-нибудь провокационных выходок. Тем более что утро уже начинается непривычно: никакой ставшей уже рутинной побудки с раздвиганием штор. Матвей просто глушит будильник и скрывается в ванной. Глеба он оставляет на милость его собственного будильника — но у Глеба и так сна ни в одном глазу. Он лежит, размышляет о том, чего ему теперь стоит ожидать, и рассеянно прислушивается к плеску воды в ванной.       Когда будильник начинает орать уже у него, Глеб запоздало понимает, что Матвея нет как-то слишком долго. И вода больше не шумит, и вместе всё это наводит на нехорошие подозрения. Даже немножко тревожит. Глеб выбирается из-под одеяла, идёт к ванной и стучит в дверь.       Ещё пару секунд его всё так же оглушает тишиной, а потом дверь распахивается.       Матвей… как будто в порядке. У него голова совсем мокрая и под глазами тёмные круги, словно он ночь вообще не спал, но в остальном он визуально в норме. Но так и тянущийся с самого пробуждения привкус непривычности всё равно заставляет думать, что что-то не так. Возможно, Глеб просто напрасно тревожится и излишне драматизирует. Но он всё равно на всякий случай приглядывается пристальнее.       — Ты там топился в раковине? — уточняет Глеб. Матвей выстреливает в ответ быстрой улыбкой — и даже улыбка у него выходит какой-то не такой. Как будто слишком быстрой, механической, не совпадающей с более тусклым взглядом. Мысленно Глеб ругает себя: ну, начал приглядываться на свою голову! Так отцепиться от Матвея не получится, так можно в него лишь сильнее втрескаться. А Глеб и так уже примерно по уши.       — И как ты только живёшь с такой паранойей? — шутливо удивляется Матвей. — Утопиться-то, конечно, и в суповой тарелке можно — только я такого не практикую. Я жить планирую. — Его интонации, всегда яркие и чёткие, в этот раз выходят какими-то не совсем внятными, смазанными. Глеб затрудняется понять, какой настрой вложен в последнюю фразу: скорее боевой или скорее унылый. Он предпочитает ставить на первый вариант: так, полагает он, обоим будет проще. И оба они двинутся дальше, свободные от той невозможной херни, которая едва не случилась между ними.       Впрочем, если уж быть откровенным до конца — свободным Глеб себя пока не чувствует. От того, что он встал в позу человека, не приемлющего однополые отношения, легче ему не становится и проблема никуда не исчезает. Его идиотское сердце всё так же нелепо трепыхается в груди, места себе не находит и, кажется, самому Глебу уже совсем не принадлежит. Но ничего, это, наверное, как болезнь: нужно подождать, и постепенно его отпустит, и все симптомы этой неуместной влюблённости пройдут.       Вот только редкая болезнь тянется настолько долго. У Глеба же это всё длится не месяц и не два, и ассоциации возникают лишь нерадостные, и пока он совершенно не чувствует, чтобы его хотя бы понемногу отпускало.       В первые даже не дни, а недели после того тяжёлого объяснения с Матвеем ему особенно худо. Глебу приходится держать себя в руках крепче крепкого, чтобы сдерживаться, не коситься на Матвея постоянно, не проверять, как он и что он. Или чтобы хотя бы делать вид, что его взгляды — подозрительные, а не беспокойные. Первое укладывается в легенду, которую он втёр Матвею, второе особенно стыковаться с ней не будет и рискует разрушить её. Ничего разрушать Глеб не хочет. Не для того он так старательно прикидывался, что никаких поцелуев не случалось. Он просто хочет нормальную, спокойную личную жизнь, без всяких выкрутасов с какими-то внезапными отношениями и нестандартными партнёрами. Неужели хотеть этого неправильно? Матвей же пока больше похож на его личную смерть, и Глеб рядом с ним по-прежнему чувствует себя как на вулкане.       Они всё так же делят одну комнату на сборах, а Матвей успокаивается не сразу. Какое-то время он всё ещё продолжает пробовать границы дозволенного, словно упорно не желает верить в то, как всё для него обернулось. И при этом ему нечего предъявить, потому что он как будто ничего такого не делает: его двусмысленные фразы и пронзительные улыбки вроде бы не слишком отличаются от того, как он ведёт себя с другими ребятами, и, по идее, не его вина, что Глеб каждый раз чувствует себя так, словно его ошпаривает кипятком. В каждой улыбке видится скрытый смысл, в каждом взгляде — непозволительный подтекст, но и не винить в этом самого себя невозможно. Наверняка что-то по-прежнему разболтано в его собственной бедовой голове. Не может же быть, чтобы Матвей пребывал в режиме жёсткого направленного флирта едва ли не круглосуточно! Каким-то его поступкам и высказываниям Глеб сам дорисовывает провокационный подтекст, это стопроцентно. Но каким?       Всё это тянется до конца сборов, и Глеб постоянно как на иголках. Из-за этого он зажимается, перенапрягается, порой на какие-то шутки Матвея реагирует без нужды резко и грубо, всё так же параноидально видя в них флирт, а потом сам себя за это ругает. Влюблённость не спрашивает, когда прийти и к кому потянуть всем сердцем, и казалось бы, кому как не Глебу это понимать. Но страх поддаться, признать это в себе, подвергнуться осуждению перевешивает. Глеб боится, осторожничает и отстраняется.       — Слушай, может, хватит? — непривычно резко спрашивает его Матвей перед отъездом. В нём вдруг проглядывает незнакомая доселе сталь, ранее надёжно скрытая за обезоруживающей шутливой мягкостью. Глеба этот неожиданный стальной отблеск завораживает, и его многострадальному сердцу становится ещё хуже. — Я не жираф, до меня уже дошло. Тебе не нравлюсь я, не нравятся парни в принципе, противна сама концепция, и подкаты ничего не изменят. Я понял и усвоил. И уже не подкатываю, честное слово. Можешь ты перестать кусать меня за рандомные фразы? Или мне теперь обходить тебя по большой дуге при каждой встрече?       Глеб не сразу собирает в кучу слова для ответа. Ему становится одновременно и лучше, и хуже. С одной стороны, дело проясняется: точно нет никакого флирта. Можно выдохнуть. С другой же стороны, от такого Матвея сердце заходится совсем уж неприличными восхищёнными спазмами. Так и не поборов до конца этот приступ, отдалённо похожий на инфаркт, Глеб молча кивает, сжав челюсти. И сразу же сам понимает, как двусмысленно это можно истолковать, и всё-таки разлепляет губы: — Спасибо за понимание. Договорились. Я перестану. — Он обходится рублеными фразами, не рискует связываться с более пространными объяснениями, потому что опасается в эти мгновения попросту не справиться со своим голосом.       — Чудно, — кивает Матвей. И быстро расслабляется, переходит к привычному мягкому тону: — А я-то уж прикидывал, откладывать мне на бронежилет или на психотерапевта. Хорошо, что не понадобится ни того, ни другого. Спасибо за понимание и тебе.       Глеб снова кивает. Это движение даётся ему лучше всего, в нём накосячить сложно, вот его и стоит придерживаться. Нужно только перетерпеть эти несколько мгновений, думает он, вот, уже понемногу отпускает, дальше станет легче.       Спойлер: не становится. Глеб так и не может выкинуть Матвея из головы, даже когда не видит его неделями, порой осторожно фантазирует о том, как всё могло бы быть, решись он по-настоящему сделать этот шаг навстречу — впрочем, в фантазиях он всегда очень сдержан, ничего совсем уж неприличного там нет, — и опасается, что ни черта-то время не вылечит, что в сезоне всё станет лишь хуже.       Матвею оставляют на сезон его потрясающую, очаровательную короткую. Он всё так же старательно отрабатывает и летящий вальс, и звучную пощёчину перчаткой, и картинное умирание в финале, и ему это по-прежнему оглушительно идёт. Глеб смотрит на всё это неделя за неделей, и мозги у него плавятся отчаянно, а когда от мозгов остаётся одна труха, начинает понемногу плавиться и всё остальное тоже. На нацчемпе он проигрывает этой короткой, по ощущениям, в хлам. На городском чемпионате повторяется то же самое. И Глеба не слишком успокаивает то, что оба раза он с лихвой отыгрывается в произвольной. У него не должны так позорно размякать колени при виде Матвея, даже несмотря на то, что эта воздушно-летящая короткая — определённо отягчающее обстоятельство.       Городской чемпионат Глеб в итоге всё-таки выигрывает. Мельком он думает: это, конечно, не распиарят, потому что в рамках городского чемпионата никому не интересно, да и оттенок какой-то сомнительный — но тем не менее, некоторое преодоление в этом было. Преодоление собственного дурного сердца.       Матвей подходит к нему в раздевалке после произвольных.       — Молодец. Поздравляю. Всем отомстил за пропущенный прошлый чемпионат, и месть твоя страшна, — говорит он с мягкой улыбкой. Глеб смотрит на него исподлобья, пытаясь за этим откровенно косым взглядом скрыть свою нетвёрдость. У Матвея губы искусанные и улыбка как будто подрагивающая, неуверенная — а глаза тёплые, вот главное — в глаза ему не смотреть, потому что тогда нетвёрдость Глеба достигает катастрофических каких-то масштабов. Глеб бурчит скомканное «спасибо» и отворачивается. Матвей его попытки спрятаться воспринимает по-своему. Его голос слегка тускнеет, но он упрямо говорит Глебу вслед: — Эй, я ничего такого не имел в виду! Перестань от меня шарахаться, пожалуйста. Я давно уже всё понял.       — Я не шарахаюсь, — сдержанно отвечает Глеб и думает: нет, ничего Матвей не понял, иначе он, почувствовав слабину, вцепился бы намертво и дожал бы. — Просто такой турнир… да этапы домашнего гран-при, мне кажется, как будто ценятся больше. Да и потом: Миши нет, Женьки нет, Пети тоже. Как будто утешительный кубок какой-то откатали.       Матвей присвистывает.       — Ну надо же, какой ты пессимист. И мастер обесценивать, — отмечает он перед тем, как поинтересоваться: — Ты себе порадоваться-то хоть иногда разрешаешь? Или не размениваешься на такую ерунду?       Отчётливого упрёка в его голосе нет, но Глебу немедленно становится стыдно. И правда. Обесценивать… некрасиво.       — Иногда позволяю себе, — пристыженно бурчит Глеб. — Просто сейчас как-то… не тот повод, что ли…       — Дима Алиев тебе не повод? — мягко попрекает Матвей и подталкивает Глеба локтём. — Тебя послушать, так я с прошлогоднего чемпионата должен был уползти в унижении, потому что выигрывать было ещё стыднее, — второй толчок, почти нежный. — Не будь таким мрачным, это вредно для здоровья. Порадуйся за себя хоть немного. На одну улыбку хотя бы? — И Матвей бесцеремонно протягивает руку и тычет Глеба пальцем в щёку.       Глеб покорно улыбается под звонкое одобрение Матвея. Конечно, любому другому парню он бы ничего подобного и близко не позволил. Но это Матвей, шальные взгляды которого оставляют на сердце выжженные кратеры, из-за которого сердце Глеба уже похоже на швейцарский сыр, причём дырок больше, чем самого сыра. И по-прежнему категорически непонятно, как с этим справляться.       А Матвей, как назло, со всей честностью держит слово. Глеб, пожалуй, уже и рад бы был сдаться под напором — но никакого напора нет. Матвей, как и обещал, больше не подкатывает. Более того, он пытается всё отпустить и забыть, как по диснеевским заветам, двинуться дальше — и кого-то себе находит. Теперь он часто убегает после тренировки первым, заявляя, что его ждут, хотя раньше всегда был не прочь задержаться и поболтать. Его внимание к Глебу размазывается, почти совсем теряется. И ведь этого Глеб и добивался — а в груди расползается неконтролируемая едкая горечь, и никак не отделаться от грызущего ощущения, что он своими руками отдал что-то очень важное и бесценное. Не хотел презирать самого себя за голубизну, а кончил тем, что всё равно себя пилит и укоряет, только теперь за трусость. И попытки вспомнить всё своё отвращение к голубым почти не помогают. Легко было быть твёрдым в этом отвращении, пока речь шла об абстрактных парнях, не обозначенных никакими техническими характеристиками и уж тем более — не обладающих живым, горячим обаянием. А потом оказалось, что с твёрдостью проблемы, если вместо абстракции думать про Матвея, похожего на яркую вспышку.       Очевидно, что лучшее, что теперь можно сделать — не травить самого себя, не лезть дальше, не узнавать про новую личную жизнь Матвея больше, чтобы не подпитывать в груди жар, пугающе похожий на ревность. Глеб честно старается так и делать. Но подробности вываливаются на него сами, в прямом смысле слова. Как-то в раздевалке после тренировки, проходя мимо скамейки, Глеб неловко задевает рюкзак Матвея — и из перевернувшегося открытого рюкзака на пол высыпаются вещи.       — Вот чёрт! — виновато восклицает Глеб. И торопливо наклоняется, едва не сталкиваясь с Матвеем лбами: — Прости! Я помогу собрать. — Он старается не особо фиксироваться на том, что именно хватает и забрасывает обратно в рюкзак, но его взгляд машинально притягивается к непривычно яркому флакону, в какой-то момент оказывающемуся у него в руке. И… ох. Блин. Глеб успевает прочесть на этикетке слово «смазка», прежде чем Матвей выхватывает у него флакон. Внутри немедленно вспыхивает обиженный жар, с такой силой, что даже уши горят. Разом севшим голосом Глеб уточняет: — Это тебе с собой зачем?       — Затем, что это мне понадобится вечером. Я и купил с утра по дороге на тренировку, чтобы вечером время не терять, — светски отвечает Матвей. Как будто это бутылка воды у него в рюкзаке — он невозмутим совершенно. В раздевалке, по счастью, в эти мгновения больше никого нет, и поэтому Глеб решается на следующий вопрос:       — Ты будешь делать это с кем-то другим… или кто-то другой будет делать это с тобой?       — Ты ведь в любом случае не собираешься участвовать, — парирует Матвей. — Так какая тебе разница? Я думал, тебя подобные вещи не интересуют.       Глеб сам не знает, какая ему разница. Он как мазохист, зачем-то просит подробностей, которые сделают хуже вне зависимости от ответа. Беспомощно он отвечает: — Да так просто. Любопытно стало.       Пожалуй, он всё-таки не хочет знать ответ. И хорошо, что Матвей ему так и не отвечает. Но этот мелкий, казалось бы, случай — как ещё одна выжженная дыра в сердце, а на сердце и без того уже места живого нет. И попытаться бы удержать, вернуть, всё исправить — а что исправлять? И зачем? Его там явно уже не ждут. Тем же вечером у соседей из динамиков женскими голосами долбит дурацкая песня про «не ищи виноватого, это сделал ты», а Глеб пытается перебить эту ноющую лирику музыкой из своих наушников и ненавидит попсу остро, как никогда. И кто только придумал, что вот так давить на больное — это верный способ получить хит?       Впрочем, кто-то, наверное, рыдает под такое на подоконнике и удовольствие получает.       После этого случая Глеб осторожничает ещё сильнее прежнего, чтобы не поймать от жизни ненароком добивающий удар. Какое-то время всё идёт гладко. Потом наступает день рождения Лизы. И Лиза устраивает по этому поводу вечеринку, на которую щедро приглашает в том числе и ребят из группы. Получив приглашение, Глеб поначалу тяжело размышляет, стоит ли идти. Его не прельщает перспектива оказаться с Матвеем в одном помещении в очень неформальной обстановке; вернее, прельщает и пугает одновременно. Как бы чего не вышло. Причём сомневается Глеб в основном в себе самом.       Ладно, он просто будет держать себя в руках. Что он, тварь безвольная, что ли. И не напиваться — эту поправку Глеб делает уже на вечеринке. Конечно, глупо было бы ожидать, что отмечать Лиза будет с лимонадом. Ей не пятнадцать, да и гостям её тоже. Все могут себе позволить. Глеб осторожничает: не корчит из себя единственного трезвенника на вечеринке, но и на шампанское не налегает. Ему вовсе ни к чему, чтобы у него развязался язык и он выболтал посторонним свои тревоги и потаённые желания. Особенно тем, для чьих ушей это вообще не предназначено.       С глазу на глаз с Матвеем он сталкивается сильно позже, когда общая вечеринка уже распадается на отдельные группы по два-три человека. Матвей кажется раскованнее обычного, и Глеб его такого немного опасается. Он напоминает себе, что Матвей вроде как в отношениях и успокоился, а потому ничего такого выкинуть не должен, — но стопроцентно быть уверенным никогда нельзя.       — Знаешь, я за вечер придумал примерно пару сотен шуток, с которыми можно было подойти к тебе и начать разговор. Но все какая-то лажа, так что я здесь только с констатацией своего бессилия, — сообщает Матвей. Звучит… неожиданно. И как-то слишком сложно.       — Зачем тебе придумывать шутку для того, чтобы начать со мной разговор? — искренне не понимает Глеб. — Нельзя без этого просто начать обсуждать то, что тебя интересует? Что за вербальные реверансы?       Матвей пожимает плечами. И вдруг с лёгкостью вполголоса роняет такое, от чего у Глеба начинает звенеть в висках: — Ну не могу ведь я первым же предложением сказать, что смотрел на тебя весь вечер, а до этого весь сезон, и всё ещё влюблён в тебя, настолько, что меня изнутри выжигает. Это было бы слишком напролом. Даже невежливо.       Глеб стоит, окаменев. Неожиданное откровение оглушает его, бьёт под дых, всё перемешивает в душе. Соблазн огромен, но нельзя поддаваться ему, нельзя верить в полупьяные слова, это говорит шампанское — или с чем там Матвей успел его намешать за вечер, — только и всего.       — Я не ожидал, что ты до сих пор так думаешь обо мне, — говорит Глеб, осторожно подбирая слова. — Мне казалось, у тебя в личной жизни всё прекрасно устроилось и без меня.       Матвей криво улыбается.       — Ну, я очень старался, чтобы оно устроилось. Местами даже из кожи вон лез, — признаёт он. — И иногда мне самому кажется, что всё получилось славно. А потом я ловлю себя на том, что снова думаю о тебе, и ощущаю, что нагромоздил друг на друга ложь, грязь и попытки заткнуть брешь в сердце кем-то, кто напрасно тратит на меня время. Что всё это в любой момент может рухнуть, как карточный домик, потому что ничего другого, серьёзного на таком фундаменте построить нельзя. И надо как-то из этого выбираться — а куда и зачем? Если дальше меня наверняка потянет к тебе, а ты меня не ждёшь и не хочешь? Ведь так? — Он кидает на Глеба жаркий внимательный взгляд, а у Глеба сердце проваливается в пятки. Сперва он думает, что каким-то образом себя всё-таки выдал; потом быстро соображает, что повода не было, но проблем это не решает. Что сказать в ответ? Подтвердить? И тогда чёрт знает, что Матвей наворотит после этого, решив, что он в тупике со всех сторон. Не похоже, чтобы он сейчас был способен мыслить адекватно, не преувеличивая и не драматизируя. Обнадёжить? Та же проблема, только с другого бока. Глеб торопливо размышляет и приходит к выводу, что, видимо, лучше всего будет не отвечать вообще.       — Наверняка не всё так плохо, как ты рассказываешь, — расплывчато говорит он и похлопывает Матвея по плечу. — Всё у тебя образуется.       Глаза Матвея вспыхивают жарче прежнего.       — Ты съезжаешь с прямого вопроса, — замечает он вдруг, так рассудительно, будто совершенно трезв. Так он очень быстро достанет из Глеба правду, а Глеб, не готовый выкладывать её вслух, полагает, что пора ретироваться.       — Пойду к Лизе. У неё сегодня праздник, а мы её побросали. Некрасиво, — заявляет он прежде, чем не менее некрасиво сбежать. Остаток вечера он предусмотрительно больше не остаётся один, болтает с ребятами то там, то здесь, а потом решает, что лучше будет уйти немного пораньше, чтобы избежать повторных объяснений на прощание. Его особенно никто не удерживает, Лиза вежливо предлагает задержаться ещё минут на пятнадцать, но за руки не хватает и не обижается. И, ещё раз пожалев ей напоследок всего самого замечательного, Глеб выскакивает из ресторана.       Он не готов к тому, что увидит на улице.       На скамейке неподалёку от входа, чуть сгорбившись, сидит Матвей. Если подойти ближе, то становится видно, что рядом с ним на скамейке лежит телефон, а ещё ближе — даже и слышно, что идёт звонок. Из динамика кто-то ругается на повышенных тонах, и до Глеба даже долетают отдельные слова: вот так бросать, пьян или спятил, завтра запросишься обратно. Матвей не реагирует, словно не слышит ничего. Он смотрит перед собой даже не потерянным — пустым каким-то взглядом, и откровенно непривычно видеть его таким. Глеб предполагает, что здесь не последнюю роль сыграло всё то, что они с Матвеем наговорили друг другу менее часа назад, а потому он в какой-то степени ощущает себя виноватым. Причастным. Нельзя в такой момент просто взять и пройти мимо. Глеб делает последний шаг ближе, подходя уже вплотную, и легко касается плеча Матвея.       — Ты в порядке?       Вопрос совсем простой, но Матвей вздрагивает и в первые мгновения смотрит так, словно у него эти три недлинных слова категорически не складываются в осмысленную фразу.       — Да. Наверное. Не знаю, — сбивчиво отвечает он. Спохватившись, хватает телефон, сбрасывает звонок и вскакивает: — Мне пора. А то сейчас Лиза выйдет, а я тут… сижу в непраздничном виде. Могу и не успеть объяснить, что это не из-за того, что с её вечеринкой что-то не так. Чего доброго, испорчу настроение ещё и ей тоже. Нет, до такого лучше не доводить, — он неловко усмехается и порывается уйти.       Глеб удерживает его за запястье.       — В таком виде? Никуда ты не пойдёшь. Наворотишь ещё в одиночку каких-нибудь глупостей. Судя по тому, что я видел, ты уже начал, — спорит он. У Матвея глаза нездоровые, дурные, и Глеб всерьёз опасается, что, если сейчас просто отпустить его по ночному городу одного, это может печально кончиться. И плюс к тому — Глебу кажется, что ему выпал ещё один, совершено не заслуженный шанс. Что, если сейчас им не воспользоваться, то шансов может больше не быть, и придётся таскать своё безумие в груди в полном одиночестве ещё невесть сколько времени. Возможно даже, трагически долго, судя по тому, что оно всё не проходит и не проходит. — Я тут живу недалеко. Переночуешь у меня.       Усмешка Матвея становится становится откровенно кривой и даже какой-то печальной.       — Да брось. Чего мне сделается? — пытается отказаться он. — Доползу уж домой как-нибудь. А то что же это я, из-за такой ерунды на шею к тебе сяду? Ещё ножки свесить и болтать ими предложи.       — И предложу. Я тебя одного в таком состоянии никуда не отпущу, — категорично отвечает Глеб. Он продолжает цепко держать Матвея за запястье и подозревает, что без этого Матвей давно бы уже удрал, не задержавшись даже из вежливости. — Не знаю, что тебе сделается, но думаю, что конкретно сейчас — ничего хорошего. Не виляй. Пошли.       Ещё несколько полных секунд Матвей колеблется, прячет глаза, но наконец всё-таки кивает.       — Если я тебе не помешаю, — с невыносимой вежливостью проговаривает он. Глеб это игнорирует: для него очевидно, что если он сам подошёл и пригласил, то ему уже ничего не мешает, абсолютно не неудобно, и так далее, и тому подобное. Ему приходится быстро выпустить запястье Матвея, чтобы не рождать у прохожих неуместных ассоциаций, шагая по улице за ручку с парнем, — но Матвей вроде уже успокоился и смирился, удрать не пытается. На ходу Глеб пытается прикинуть, как ему разместить у себя внезапного гостя. Он очень спонтанно предложил, а теперь сам не уверен, как сделать лучше. Лезть вдвоём в одну кровать — совершенно точно не вариант. Даже с учётом так и не сдохшей влюблённости, которую Глеб таскает у себя в груди, и ровно такой же проблемы, как выяснилось, в груди у Матвея: всё равно, такое надо сначала проговаривать и уж точно это делается как минимум после первого свидания. А они вдвоём до сих пор никак не могут словами через рот нормально поговорить. Ещё есть раздолбанный диван, скрипучий, как чёрт знает что. На нём не то что не получится нормально уснуть — если на нём ворочаться, то, пожалуй, со всего этажа сон слетит. В общем, тоже как будто не вариант. Глеб полагает, что, если поменьше дышать, то как-нибудь получится и на диване уснуть. Ну, в крайнем случае, можно будет постелить себе на полу. Вариант с тем, что можно согнать с кровати гостя, Глеб даже не рассматривает, машинально ко всем доступным горизонтальным поверхностям мысленно прикладывая себя. Но, оказавшись в квартире и уяснив диспозицию, Матвей упирается всеми четырьмя.       — Я не могу спать в твоей кровати вместо тебя, — заявляет он. И взгляд прячет, и несёт дальше какую-то чушь про то, что, мол, хозяина ронять на пол невежливо. Но чувствуется, что в первую очередь его волнует что-то совсем другое.       — Гостя ронять на пол ещё более невежливо, — возражает Глеб. — Постельное бельё я тебе дам чистое, запасную пижаму — тоже. У меня никаких проблем с тем, чтобы разок переночевать вне своей кровати. Не драматизируй.       — Но не на полу же, — продолжает упрямиться Матвей. У него как будто нет другого внятного аргумента, которым он может обосновать своё настойчивое «не могу», а потому обойти его возражения очень просто.       — Ладно, не на полу. Диван ещё есть, посплю на нём, — слегка уступает Глеб, а сам думает: полежит ровно, дождётся, когда Матвей уснёт, а там уже можно будет встать с этого скрипучего монстра и устроиться так, как удобно. Матвей тягуче вздыхает.       — Я точно тебя не стесняю?       — Точно. Прекращай уже.       Ещё немного вяло попрепиравшись, они наконец устраиваются на ночь. Первое время — пару часов, наверное — Глеб честно проводит на диване в гостиной, старается лишний раз не шевелиться и даже дышит осторожно. Только потом он, напрягаясь от каждого скрипа пружин, перетаскивает постель на пол — там, как ни парадоксально, удобнее, можно ворочаться всласть, никому не мешая. Какое-то время Глеб и ворочается; потом приходит к выводу, что так получилось всё-таки холодновато и жестковато, и крадучись возвращается в спальню за вторым одеялом.       В спальне в первый миг его сердце пропускает удар: ему кажется, что на кровати пусто. Лишь потом, приглядевшись, он замечает Матвея. Матвей лежит, отвернувшись к стене, почти по этой стене размазавшись, словно пытается как можно меньше места занимать и как можно меньше с этой кроватью контактировать. Несколько мгновений Глеб смотрит на него, трогательно пытающегося исчезнуть под одеялом, и в груди ворочается острая, дурная, не знающая меры нежность. Он недолго борется с этой нежностью, стремительно проигрывая — нельзя просто пройти мимо, надо что-то сделать — но они о таком не договаривались, нельзя без малейших обсуждений вот так лезть к человеку — ну в худшем случае, Матвей скажет ему отвалить, и он отвалит, — а потом подходит ближе и осторожно проскальзывает под одеяло, мягко приникает к Матвею со спины. Поначалу его оглушает волнением, он не без труда сдерживает дрожь, ожидая отпора в любой момент. А потом Матвей издаёт неясный мягкий звук и чуть подаётся навстречу.       — Глеб, — бормочет он в полусне, не вполне чётко — но достаточно разборчиво для того, чтобы Глеба обжигало каждым словом. — Ты снова мне снишься, да?       — Да, — соглашается Глеб и кое-как подавляет желание вцепиться в Матвея изо всех сил: словно бы мимоходом оброненное «снова» кажется ему очень горьким. — Это… хороший сон?       — Очень, — признаёт Матвей и сдвигается ещё немного, отлипает наконец от стенки, чтобы взамен теснее прильнуть к Глебу. — Просто замечательный.       — Тогда я продолжу, — шепчет Глеб. С лёгким трепетом он обнимает Матвея, стараясь сделать это как можно осторожнее, почти невесомо, чтобы не нарушить хрупкую грань между явью и сном. И сам едва не плавится от вдруг расцветшего в груди сокрушительного тепла. Вот так лежать в обнимку с Матвеем оказывается до невыразимого приятно, настолько, что Глеб жалеет, что не решился на нечто подобное скорее. Подумать только: это тепло могло бы быть у него гораздо раньше, если бы только он не трусил. Глеб клянётся самому себе, что не будет жадничать, не станет рисковать, чтобы не поломать всё в первый же вечер — у него, по сути, ничего ещё и нет! одни только смутные надежды, которые вовсе не факт, что оправдаются, — а потом умудряется так и заснуть.       Он просыпается от того, что кто-то щиплет его за руку, несильно, но ощутимо. Из-за плотных штор не понятно, светло ли уже за окном, — зато понятно, что Матвей, во-первых, всё ещё рядом, а во-вторых, ощущается ужасно напряжённым, твёрдым, как деревянный. Осторожными, почти что недоверчивыми движениями он ощупывает обнимающую его руку, а потом снова щипает чуть ниже локтя. Зачем-то. Как будто пытается таким кривым образом удостовериться, что не спит.       — Ай, — говорит Глеб. Убирает руку, перекатывается на спину — он только сейчас понимает, что своим телом почти зажал Матвея у стены, и спешит исправиться, — и с недоумением нашаривает взглядом светлый затылок: — Ты чего?       — Это ты «чего», — возражает Матвей. Он мгновенно изворачивается, перекручивается на месте, чтобы оказаться к Глебу лицом, и смотрит в ответ строго и тревожно. — Почему ты здесь? То есть, я понимаю, что это твоя квартира и ты имеешь полное право находиться в любом её месте, — но всё-таки? Мы… я что-то наворотил вчера? — Судя по тревожному блеску в его глазах, он искренне не припоминает своих признаний.       У Глеба предсказуемо нет не идиотских ответов. Вчера, когда они оба были чуть раскованнее, а произносить все фразы было чуть легче, он так и не решился открыть рот и проговорить то, что чувствует. А сегодня той лёгкости уже нет, и челюсти словно наливаются свинцом, и слова все какие-то неловкие, тяжёлые, неподходящие.       — Ты вчера много говорил, — начинает Глеб издалека. И тут же видит, как вопросительно взмывают вверх брови Матвея:       — Боже. Я что, рассказывал тебе что-то слезливое и душещипательное? Продавливал тебя на жалость? И позорился прочими сходными способами?       — Ты сказал, что я по-прежнему тебе нравлюсь, — продолжает Глеб. Матвей стремительно отворачивается, пряча запылавшее лицо.       — Ох, — пристыженно говорит он. — Обычно я помню, что мы почти год назад это проговорили и закрыли вопрос. Вчера, получается, меня сорвало? Прости. Надеюсь, я хотя бы не при всех заявил тебе об этом?       Глеб кладёт руку ему на плечо. Мнёт под пальцами пижамную ткань, даже сквозь неё ощущая, какая горячая у Матвея кожа. И заставляет себя закончить: — А я вчера так и не решился сказать, что ты мне тоже нравишься.       Матвей крупно вздрагивает после этих слов.       — Давно? — быстро уточняет он. В его голосе мешаются недоверие и надежда — а ещё ему, скорее всего, не понравится ответ. Но Глеб велит себе быть честным. Вранья между ними было уже слишком много.       — Больше года, — признаётся он. — После того, как ты выиграл прошлогодний городской чемпионат, это началось, вот тогда-то я и поплыл.       Матвей рывком садится.       — Хочешь сказать, ты всё это время смотрел, как меня корчит, и врал, что тебе всё равно? — пронзительно спрашивает он. Глеб опасается увидеть в его глазах отвращение — но видит только болезненное непонимание. — Но зачем? Почему?       — А ещё на тех сборах я тебя поцеловал, а потом делал вид, что ничего не было, — дополняет Глеб, идёт ва-банк, раскрывая все карты. Нельзя быть честным наполовину, признаваться надо во всём. — Потому что струсил. Испугался, что такая связь — это неправильно. Неестественно. И вокруг все осудят.       Глаза Матвея чуть тускнеют, словно в них что-то гаснет. Он покорно соглашается: — Ну да. Ты всё правильно подумал. Так оно и есть. Но разве что-то изменилось с тех пор? Почему ты решил признаться сейчас?       — Ничего не изменилось. В том-то и дело, — говорит Глеб. Он тоже садится, чтобы взять Матвея за руку, и сам толком не чувствует этого прикосновения, потому что пульс бешеный, заглушающий собой почти всё остальное, и пытается объяснить: — И моё к тебе отношение не поменялось тоже. Я выкинуть тебя из головы не могу. Думал, что будет лучше, если я тебе откажу — а оказалось, наоборот, только хуже. И я себя грызу постоянно за трусость, за нерешительность, всё бы отдал, чтобы это исправить. Мне искренне жаль, что я повёл себя как трус и подлец. Но если бы ты смог простить меня за это — тогда мы могли бы попробовать ещё раз. Вместе. Безо всякой этой херни, которую я устроил в прошлый раз. — Возможно, он объясняется не вполне внятно, но когда Матвей поднимает на него внимательный, испытующий взгляд, язык сам собой начинает заплетаться. И то, что Глеб продолжает хотя бы выдавать цельные фразы, а не начинает сбиваться — уже своего рода победа. Тёплая рука Матвея по-прежнему у него в ладонях, и это немножко ощущается как обещание, как право на надежду.       — Я могу тебе доверять? — уточняет Матвей после недолгого молчания. Вопрос режет обидой, а после того, как Матвей развивает свою мысль, и стыдом: — В прошлый раз я тоже потянулся к тебе с твоей подачи, а в ответ получил порцию газлайтинга в лицо. Могу я надеяться, что такого не повторится?       — В прошлый раз я ни в чём не был уверен и сам в себе пытался разобраться. Сейчас я понимаю, на что иду, и предлагаю тебе осознанно, — сдержанно отвечает Глеб. Получается как-то сухо, и он пытается разбавить свои слова вымученной шуткой: — Хочешь, расписку тебе оставлю или другой какой-нибудь пруф. Чтобы точно без газлайтинга.       Матвей качает головой.       — Рискну обойтись без расписок, — заявляет он. — Не уверен, что будет просто… но предложение слишком заманчивое. Давай попробуем. — Он улыбается ласково, и от этой улыбки внутри волной поднимается ослепительное тепло, и Глеб порывисто тянется к Матвею, пытается успеть и обнять, и поцеловать, физическим контактом закрепить это хрупкое соглашение, впечатать его в себя, не позволить ему ускользнуть. Матвей выворачивается и протестует: — Эй, не гони так! Дай мне сперва хотя бы рот прополоскать! Мы вчера вообще-то вечер закончили пьянкой. Не могу я тебя таким ртом целовать. Тебе не понравится.       Глеб уверен, что ему всё равно понравится. И что вчерашнюю Лизину вечеринку Матвей называет «пьянкой» чересчур громко. Но он старается не давить, послушно сбавляет напор и предлагает: — Почему же только прополоскать? Давай я тебе зубную щётку дам.       — О, знаю я, как развивается такая цепочка, — бормочет в ответ Матвей. — Сначала зубная щётка, потом рубашка, потом ключи от квартиры. Вроде ничего важного не пропустил?       Глеб покрывается мурашками от того, как дыхание Матвея обжигает ему шею, и безропотно соглашается: — Рубашку тоже могу сразу дать. — Обниматься приятно, представлять себе, как они с Матвеем будут вот так сближаться по мелочам, едва ли не приятнее, а страх осуждения кажется совсем незначительным, чем-то, с чем сталкиваться совсем не обязательно.       Возможно, надо было поддаться с самого начала. Вдруг и правда — так в итоге выйдет лучше, несмотря на все возможные проблемы.