Украшение

Ирвин никогда не принуждал Армина. Ребенок, еще совсем ребенок – если бы командор сделал что-нибудь против его воли, что-нибудь, что могло бы навсегда оставить темный след в его чистой душе, он бы себя не простил. Ведь понимал: его фетиши вовсе не безопасны, они могут нанести вред и телу, и разуму – стоит просто не рассчитать силы. И то, в какие игры командор вовлекал это слабого, хрупкого мальчишку, было… Наверное, слишком. Просто слишком. Но стоило просто подойти к Армину, прошептать на торчащее из светлых локонов ушко пару слов – и в его глазах загоралось что-то, что Ирвин никак не мог понять. Азарт, интерес, любопытство или, быть может, предвкушение? В одном мужчина был точно уверен: это был не страх. А если мальчишка сам предлагает себя, причем столь открыто, столь желанно – зачем останавливаться? В прошлый раз ему понравилось. Понравилось настолько, что он просил еще и еще – и, боже, этому умоляющему взгляду Ирвин не мог сопротивляться. И он был готов дать Армину все то, что было и тогда – сладкую боль, скачущую на острие тонкой иглы, извращенное наслаждение и возможность открыть себя настоящего. Лишь бы снова услышать то тихое дыхание, сбивчивое, слабое, лишь бы снова провести пальцами по натянувшейся коже… Лишь бы снова узреть ту красоту. Тело Армина было почти идеально – невысокий, худой мальчик с молочной, почти белой кожей - как и любил Ирвин, оно было еще и такое… Честное. Такое отзывчивое, такое чувственное, такое нежное… Что хотелось украшать его снова и снова. И Ирвин знал – нет, не знал, чувствовал, ощущал всем нутром: эти шелковые нитки будут прекрасно смотреться на груди Армина. Голубые, со слабым серебряным отблеском, они прекрасно сочетаются с небесными глазами этого ребенка, которые прямо сейчас смотрят на мужчину. Смотрят так, что Ирвин понимает: он этого ждет. Если приложиться ухом к его грудной клетке, слышно вовсе не сердце, нет – слышно дыхание. Волнующее, словно морские волны – интересно, правда ли это? Почему-то именно такое выражение, старое, древнее, всплыло в голове командора, хоть он никогда моря-то и не видел. Того моря, в котором так хотел искупаться этот ребенок. В комнате не было холодно, вовсе не было, нет. Но по спине Армина все равно пробежали мурашки, когда холодный металл коснулся его. Мягко, ненавязчиво – Ирвин просто прикидывал, как лягут швы, а он уже закрыл глаза, расслабился… И вот, наконец, кривая игла проскользнула под молочную кожу. Худые плечики дрогнули, а большие глаза открылись – и с тонких губ сорвался непрошеный стон: пучок ниток проскользил внутри, разрывая нежные ткани, и Ирвин довольно улыбнулся. Да, так и должно быть: стежок за стежком, через тихие крики и всхлипы, именно так на невинном теле возникает настоящий шедевр. Снова кривая игла проникла под бледную кожу, и легкая шелковая нить болезненно перетянулась, вызывая рваный вздох. Армин был готов поклясться: он слышал, слышал, как она шуршала под его покровами, и это было… Просто невероятно. Ощущение того, что что-то извне становится тобой, сливается с тобой, оно… Такое сильное. Еще один небольшой, аккуратный стежок, и еще – Армин кусает губы, до того ему хочется быть немым, оставаться беззвучным, полностью и до конца. Ирвин ведь видит, видит, как дрожат его ресницы, когда мальчик жмурится, как отчаянно краснеют его щеки, покрываясь медовым румянцем… И знает, как заставить его губы разомкнуться. Шершавый, влажный язык коснулся хрупкой шейки, оставляя мокрый след. Вот и вся хитрость – Ирвин просто отвел иглу в сторону и поцеловал мальчишку за ушком – и тот благодарно вздохнул, тихо шепча что-то. А потом шелковая нить снова пронеслась неглубоко, но под самой кожей – и Армин вцепился в крепкое плечо командора. Это было… Иначе. Не так, как в прошлый раз – тогда Армин был покорным холстом, позволяющим мастеру-искусителю создавать на себе нечто прекрасное, нечто божественное. А сейчас он был человеком, человеком из плоти и крови – и так было еще интересней. Каждый стежок, каждое касание холодной, немой иглы отзывались по телу Армина трогательной дрожью, он прикрывал глаза, отворачивался – но каждый раз подавался навстречу и… Пел. Пел, как птица в клетке, и Ирвин был готов слушать эту песню, песню, состоящую из вздохов, всхлипов и протяжных стонов, вечно – потому что она была прекрасна. Он не хотел, чтобы она заканчивалась - и не торопился, медленно, аккуратно вышивая на подрагивающем в его руках теле голубой узор. Армин его не останавливал, нет; боже, по дымке в его обычно кристально чистых глазах Ирвин понимал, что мальчишке это нравилось. Пусть немного не так, как может нравиться подобное кому-нибудь другому, но нравилось. И он был совсем не против. На бледной груди расцветал большой, полный мягких листиков цветок, несуществующий, сказочный – но острый, такой острый. Если бы он… Если бы он существовал, о его угловатые лепестки можно было порезаться – и Ирвин хотел, чтобы это было так. Изредка выступающие капли крови придавали его работе некое очарование, казалось, будто все это чудо, раскрывающееся на груди Армина, настоящее. И после окончания работы, казалось бы, ею можно было только любоваться. Но не Ирвину. Ирвин был эстетом. И он знал, чего так не хватало в этом почти идеальном узоре. Всего маленького нюанса, но… Он так напрашивался. И он припал губами к темному соску, окруженному острыми лепестками. Напряженному, возбужденному, такому чувствительному – поцеловал, сжал, смял… Обвел ореол языком, коснулся кончика, самого кончика – и Армин запрокинул голову, сползая вниз. Мужчине пришлось подхватить его обеими руками – а потом он снова начал терзать такое нежное местечко, языком, губами и дыханием, и прикусил. Прикусил несильно, но этого оказалось достаточно, чтобы небольшой бугорок в штанах Армина напрягся еще больше. Всего один взгляд – этим Ирвин займется потом. А пока… Иголка. Ирвин взял иглу – не длинную, но и не тонкую, острую, ее конец холодно блеснул, отразившись в глазах Армина, – и мальчик закрыл глаза. Нет, не от страха, вовсе нет – он просто захотел закрыть глаза. Он чувствовал, как острие мягко коснулось самого кончика его соска, почти нежно, почти ласково, словно дразня… Как медленно, практически проникая в податливое тело, пробежалось ниже и как впилось в возбужденный комочек. Разрывая изнутри, вошло ещё глубже, пока, наконец, не выскользнуло полностью, оставив внутри лишь какую-то малую часть. А потом щелкнул небольшой замочек, и теплая рука командора осторожно коснулась напрягшегося соска. Нежно, но болезненно сжала, и Армин вскрикнул – громко и надрывно. А потом на его глазах выступили слезы – Ирвин потянул за колечко, что теперь так красиво и аккуратно выступало прямо посередине узора, в самом центре цветка. И таким Армин был воистину прекрасен. Ирвин поможет ему вытереть слезы, мягко поцелует, но это все потом, потом. Потому что шаловливые руки командора еще хотят пробежаться по этому отзывчивому телу, которое ему так хочется украшать…