Лампа с трупами насекомых

Это тот редкий случай, когда я вижу Айка цельным. Сейчас всё его естество, его разум, его душа (как бы он не уверял меня в её отсутствии), его хрупкое-хрупкое тело сосредоточены лишь на одном желании, и оно словно склеивает его воедино. Глаза Айка закрыты, но я почти уверен: сейчас в его взгляде и следа не было бы от вечной тревоги, медленно пожирающей его разум и оставляющей после себя лишь шлейф из бредовых идей и теорий заговора. Айк нервно и нетерпеливо цепляется за мои волосы, болезненно притягивая меня ближе, и в этом жесте совсем не чувствуется его прежних дёргано-заторможенных манер. «Полегче, никуда я не денусь», — шепчу я ему на ухо, и Айка это неожиданно легко расслабляет. Если бы я не знал его, я бы решил, что он совсем здоров. Но мы сейчас здесь, в этой конкретной точке, он растворяется во мне, а я стремлюсь поглотить его без остатка, а значит, мы знакомы слишком хорошо. И от этого происходящее кажется игрой воображения, сновидением разгоряченного сознания, чем угодно, но не реальностью. Не может Айк, не терпящий прикосновений, так выгибаться навстречу моим рукам, точно так же, как не может просить меня продолжать, словно это единственное, что имеет значение. Айк что-то неразборчиво бормочет, но я знаю, что на сей раз это не приступ бреда — этот жадина хочет больше, больше и ещё больше, хоть и абсолютно не представляет, чем платить. В его чувственности нет ни капли нежности, а потому я и не рассчитываю на ответные действия. «Ты всегда был чертовски эгоистичным, а?» Однако меня всё устраивает, и я продолжаю показывать Айку совершенно другую грань безумия, стремительно спускаясь с ним в пучину его лишь удовольствия, и он стонет, высоко, звонко и чисто, что совсем не похоже на застревающую в горле тиками песню. На улице гремит гром, и дурацкая лампа, которую Айк собрал для меня прошлым летом, мигает, заставляя тени насекомых, вложенных в неё, плясать на стенах. Силуэты огромных пауков проползают по его лицу, и я вновь думаю о том, как же крепко он увяз в этой паутине. Впрочем, не новость: как ни старайся собрать гениальное изобретение из проржавевших и заплесневевших деталек, получится лишь лампа с паучьими трупами. Вот и Айку так и не удалось создать этот гордый и независимый образ. Печальный, слабый, нуждающийся — таков Айк, которого я знаю. И я готов дать ему всё, что он попросит, — за символическую плату, разумеется. Даже если его «всё» это кусок бумаги, наспех сложенный на конвейере уникальных талисманов. Одними губами Айк шепчет что-то, в чём я без труда читаю признание в любви, и нечто в окружении незримо меняется. Фантомы насекомых, до этого танцующие на его лице, перемещаются внутрь меня, в область солнечного сплетения. Я едва удерживаюсь, чтобы не разодрать свою плоть в попытке их достать, лишь бы избавиться от этого свербящего ощущения, будто меня прогрызают насквозь. У меня всегда было плохо с инстинктом самосохранения, но ясность сознания при мне, так что я полностью сосредоточен на том, чтобы игнорировать это желание. Голос в голове, настойчивый и вежливый, игнорировать труднее, а потому остаётся только прислушаться. [Мой друг, мне кажется, это не тот Айк, которого мы знаем.] [Твой Айк не стал бы говорить подобных вещей.] [А потому, тебе стоит быть внимательнее.] Я знаю, что он прав, ведь он всегда видит больше меня, так что я, как ни стараюсь, не могу разглядеть в своём любовнике кого-то кроме доппельгангера, укравшего чужую личность. Я нежно, но уже без прежних чувств, беру его веснушчатую руку и губами прикасаюсь к запястью, следя за каждым движением пушистых ресниц. «А я бы отдал за тебя жизнь, мой маленький Мессия». И Айк, разрушаясь, становится прежним.