Лилия

Она снова не смотрит по сторонам, перебегая на другую сторону улицы, улыбаясь смущённо. Я ловлю её, стоя возле изрисованого сфетофора, думая о слишком многом, с опаской представляя будущее. В ней нет страха. Она не такая. Её нежность переполняет наш класс, общаясь со всеми, но, стоя возле доски, она надеется лишь на меня, хотя знает, что я ничего не скажу. Она слишком умна. Я боюсь, что уйдёт, улетит и забудет, хотя повторяет при каждом нашем свидании, прогулке, что я — не та, которую можно забыть. Мне не удаётся улыбаться и благодарить её, она и не просит. Целуется, сидя на моих коленях у себя дома, пока на нижнем этаже сидят её родители и даже не знают о моём присутсвии — как-то раз заикнулись, что я не та, кто должен быть рядом и в принципе быть той, кто смеет улыбаться без обозначения уважения. Она не матерится, но смотрит на них со злостью, мне хочется смеяться — она меняется. Может быть я и правда делаю её другой. Но её поцелуи говорят, что это то, чего ей правда не хватало всю свою семнадцатилетнюю жизнь. — Когда-нибудь они нас заметят, не думаешь? — я глажу её сквозь школьную юбку, которая сейчас мало что прикрывает. Мне почему-то кажется, что она специально купила другую, более укороченную для наших встреч. — Я убегу, — Феликс целует меня в шею, оставляя небольшой укус, больше похожий на случайность, — куда угодно, но только с тобой, — и снова целует. Целует так, что Олимп кажется лёгкой задачей, и жить почему-то хочется слишком сильно, будучи депрессивным подростком с дешёвыми сигаретами в рюкзаке вместо учебника по алгебре. Я борюсь с желанием зацеловать её до смерти, оставив на слишком белоснежной коже следы, доказывая, что моё, как в глупых книжках о любви. Обнимаю за талию и больно притягиваю, заставляя привстать на кровати и разорвать поцелуй. Она смотрит сверху вниз, следя за моими действия с детским интересом, будто зная, что будущее — это настоящее, которое для неё прописано по минутам. Я гонюсь за ней, чтобы успеть, а Феликс и знает, что догоню и не отпущу. Цепляется за мои чёрные покрашенные волосы, сжимая у корней, притягивая ближе к своей груди. Я схожу с ума. Её улыбка заставляет меня повиноваться. Я так часто думаю, что всё это — игра, и понимаю, что ничерта не хочу останавливаться, пусть заставит меня бегать на четвереньках — забегаю. Лишь бы видеть эмоции, которые она посвящает лишь мне. Я приподнимаю её рубашку, ощущая, как возбуждение проходит от кончиков пальцев рук до судорог в ногах. Она улыбается и улыбается. Я не могу перестать сходить с ума. Не останавливайся, пожалуйста. Залезая под рубашку, приподпимаю бюстгальтер, вдыхая запах её груди. Кажется, она никогда не пахнет ничем, кроме приторно сладкой ванили. Мне становится жарко, лишь прикоснувшись к гладкой коже, облизав правый сосок своим проколотым языком. Она, сладко выдыхая, сдерживает полустон. Будь у меня дома — разрешила кричать. Но у неё нет времени, шанса сбежать поодаль — она и сама знает, что не отпустят. Я цепляюсь за тело моей лилии, её родители — за тело их дочери. Мы хотим одного человека. Но я хочу любить. Пробравшись за спину правой рукой, поглаживаю её идеально ровную спину без единой родинки и прыща. На мне их около ста штук. Мы такие разные. Борюсь с желанием расцарапать, как в порнографических роликах, останавливаясь лишь для поцелуя с языком. — Ты прекрасна, — шепчу совсем тихо. Но она всё слышит, откинув голову назад, пытаясь привести дыхание в порядок. Со мной не получается, её это не огорчает. — Будь ты вселенной, я бы стала космонавтом и добралась до твоего начала и конца, пускай мне пришлось для этого умереть. И снова она говорит слишком красиво, чтобы мне захотелось прижаться ещё ближе и подолгу разглядывать каждую веснушку, которую я продолжаю находить из раза в раз, стирая тональник с её чистейшей кожи. Целую другой сосок, покусывая сначала медленно и до боли слабо, а, почувствовав, как мою голову прижимают ближе, — до закрытого рта, из которого вырываются крики просьбы — ещё. Я с самого начала знала, что мазохизм — это о ней, пока я расправлялась в прелюдиях и долгом-долгом растягивании. Облизав обе груди до скатывающейся слюны по животу, опусаюсь ниже, заставляя довериться мне и наклониться назад. Целую каждый сантиметр, разрешая самой себе кусать около пупка и заставив смеяться из-за щекотки. Я вылажу из-под рубашки, разглядывая закрытые глаза и пьяную от переизбытка чувств улыбку. Она не сразу понимает, что всё остановилось. Что никто кроме неё обрывисто не дышит, а бюстгалтер падает на грудь. — Что-то не так? — Она снова садится ко мне на колени, сжимая горло, не понимая, что не нормально. Не нормально целоваться с той, о которой собственные родители ежедневно отзываются плохо. С той, кто часто дерётся и на уроках нередко сидит с кровью на губах. С той, кто пропускает четверг из-за нелюбви к этому дню. С той, кто порой сидит около моря и пьёт украденное пиво с магазина. С той, кто единственная видела её слёзы из-за первой низкой оценки по её профилю, наслушавшись нотаций от родителей. Я не перестаю на неё смотреть, пролезая своими холодными длинными пальцами под любимую юбку, сжимая до красных следов ягодицы, следя за покусаными губами, прерывистыми выдохами. Сжимаю её бедра, зная, что слишком. Слишком хорошо и приторно сладко. Звёзды появляются на её потолке, намекая о слишком. Я улыбаюсь и убираю волосы с её губ, которые прилипли и не хотят уходить — я их хорошо понимаю. Её губы всегда идеальные и притягательные. — Сделай уже со мной что-нибудь, — скулит и скулит, цепляясь за мои плечи до капель крови. — Привстань. И она снова доверяет и повинуется. Я оказываюсь сзади неё, она кажется не поняла, как это произошло — ведь только прижимала к своей груди. Она откидывается мне на плечо, почувствовав мою большую грудь, на которую у неё сразу упал взгляд, когда оказались в раздевалки одни. — Я помню, как ты разрешила мне её потрогать, а потом мне приснился сон, — откровенничает каждый раз при нашей встрече. — Если бы ты уделяла своим подружкам меньше внимания, то трогала бы их каждый день, — я не говорю, но ревную, пускай и получаю намного больше, чем те жалкие подружки, о которых ни одного доброго слова, пока Феликс — обязана из-за родителей. Мне хочется снова её спрятать. Целую линию челюсти, проходя языком по шее. Руками всё ещё сжимая бедра, поглаживая внутреннюю сторону, наслаждаясь тихим дыханием около моего уха. Отпускаю и отстраняюсь. Феликс поворачивает голову, а я опускаюсь. Она впервые смущается, понимая, что будет, понимает, что может не сдержаться и закричать что есть мочи, а я не успею сбежать, оставив на прощание детский поцелуй с подмигиванием. — Доверься мне, и в случае чего ты знаешь, что есть подушка. Она не кивает, но я понимаю, что осознает и соглашается, не оставив в голове мыслей о другом плане действий. Всегда разрешая мне закончить. Я ложусь на спину, чуть раздвигая ноги для удобства, пролезаю и целую. Целую бедра, целую трусики, которые она начала носить всё реже, запомнив мой кинк на её тело в красивом нижнем белье. Кусаю внутреннюю часть ног, ощутив, как она начинает дрожать. Улыбаюсь и дую на клитор сквозь ткань, замечая, что всё мокро, что ощущает она слишком сильно, и чувствительность — её проигрыш, он слишком велик и невозможен. Сходит с ума до слёз и просьб прекратить, ведь умрёт от переизбытка. А я останавливаюсь и чувствую, как на меня давят продолжить. Она великолепна. Оттягиваю ткань. Надавливаю рукой на ягодицы с просьбой опуститься, а она и снова повинуется. Целую, целую, целую всё, что можно и нельзя. Трогая, предоставляя себе больше места. Ощущаю скулёж, даю возможность на выбор. Слышу её. Молюсь на неё. И снова целую. Кусаю клитор и прихожу в блаженство — умру и не пожелею. Посасываю и облизываю, зная, что сама на пике. Надавливаю языком чуть выше клитора — в складочке, зная, что там самое, она начинае плакать. Опускается ниже и просит о большем. А я сжимаю с внешней стороны бедра и снова надавливаю, понимаю. Вылажу слишком быстро, заставляя ничего не понимающую Феликс подняться и раставить ноги. Кусаю её за плечо, держа одной рукой её рот а другой пробираюсь под юбку, состоящую из сплошных складок. Дотрагиваюсь средним пальцем до клитора, начиная водить кругами, разрешаю ей кусать свои пальцы и мочить ладонь от изобилия слюны и слёз. Поглаживаю, когда сжимает бёдра и прикусывает до крови мои пальцы, рукой сжимая мою руку. Придя через секунд трицать в себя, поворачивается и смотрит на меня по-другому. Как человек смотрит на потерянную много лет тому назад, из-за которой слишком много проплакал — подарок умершей матери. Показывает, что любит, целует щёку, обнимая слишком по-детски и вдыхает запах жвачки, смешанной с сигаретой. Трётся как потерянный котёнок и прижимается. Прижимается так, что мне приходится кашлять от нехватки кислорода. И снова она смотрит на меня. *** — Говорят, к нам новенькая, скорее всего очередная богатая стерва, и что они забыли в простой школе, — проговаривает рыжеволосая Джисон, покусывая сникерс и обрисовывая тетрадь по корейскому. — Ладно, всё равно, пошли в раздевалку, через пару минут физра, а мы ещё даже на половину не готовы, нас точно прибьют. Ты не оглядываешься по сторонам и бредёшь по коридору, слишком многое думая о прогуле физры, по которой всегда стоят высшие оценки — единственное, в чем преуспела. Не понимаешь, куда делась Джисон, настолько уйдя в себя за последние несколько дней. Оборачиваешься по сторонам, натыкаясь на незнакомую тебе блондинку, у которой в руках пакет с формой и неуверенный взгляд. — Прости, где находится спортивный зал? — спрашивает слишком неуверенно, чтобы быть новенькой и к тому же по классу выше меня. Я не говорю, а смотрю. Киваю и иду вперёд, понимая, что засмотрелась на приторно сладкие губы. От неё так воняет нелюбимой ванилью, что мне хочется заставить её пахнуть моей любимой жвачкой и понадеяться, что сиграеты ей по вкусу, хотя слишком миловидна.