***
В начале мая стояла прекрасная погода, а у нас с вами было на редкость замечательное расположение духа. И мы прогуливались, вдыхая влажный воздух с жадностью, как два очнувшихся от спячки существа. Я был счастлив, как ребёнок — солнце ли, пятигорский ли воздух так действовал на меня, но тянуло меня на остроты и авантюры. Мне нравилось ходить кругами около фонтанов, мокнуть, разглядывать людей. Мы с вами обменивались словесными портретами наиболее интересных экземпляров и радовались, когда образ выходил неправдоподобно комичным. Незаметно солнце перекатилось на самый верх неба, наступил полуденный зной, практически летний. Мы ушли с солнцепёка в тень аллеи, но мне всё равно пришлось расстегнуться, а вам — снять сюртук и остаться в одной жилетке. Мы дошли до скамейки, стоявшей в самом отдалённом тупике парка, и присели отдохнуть. — Скажите, доктор, ежели бы человек не имел рассудка и жил, как зверь, исключительно инстинктами, какова была бы его главная радость в жизни? — спросил я от желания говорить. — Очень многие люди живут, не имея рассудка и имея притом все радости, о которых мечтали. Если хотите узнать из первых уст о жизни такой, лучше поинтересоваться у них. Я закрыл улыбку рукой и продолжил попытки движения вас к спору. — А вот мне кажется, главной радостью в жизни человека без воли была бы сытость, — я посмотрел вдаль, на группу офицеров и дам. — Сытость — величайшее счастье зверя и опаснейшее состояние человека. — Вот как, — вы развернулись ко мне полубоком, я сделал то же самое. — Сытость в человеке притупляет реакцию, снижает потребности. А голод, наоборот, активизирует. Причём, что физический, что духовный. — Ради бога, ваш изнывающий от физического голода творец умрёт прежде, чем создаст всё то, на что был способен, причём по совершенно прозаичным причинам. — Вы придираетесь, доктор. Крайность — это ещё один человеческий порок, но раз уж на то пошло — я буду иметь в виду исключительно голод духовный. — Положим. — Итак, сытый человек — человек, ни к чему не стремящийся. Просвещение, чувства, люди — всё становится для него неважным и далёким. Он просто-напросто останавливается в развитии, так как стремиться ни к чему не желает. — Хорошо, пусть так. И как же тогда измерить и определить нужную голодность? — произнесли вы скептически. — А это, на мой взгляд, каждый уже определяет для себя сам, — заключил я и положил ногу на ногу. Вы посмотрели на меня и многозначительно кивнули: — Выдающаяся галиматья. Пожалуй, вам стоит выпить ещё кислосерной воды. С этими словами вы встали с ярким намерением отправиться к родникам, но я удержал вас за руку, хохоча от души. — Помилуйте! Как вы строги ко мне! Я тоже поднялся и вразрез с настроением своих философских рассуждений сказал: — Зачем вам так коротко стричься? Пустили бы волосы, доктор. Я понимаю, что голова ваша выдающаяся, но уж чересчур куцые у вас кудри — вся невероятная форма черепа напоказ. Вы усмехнулись и, протянув руку, погладили меня по волосам, чуть задержав ладонь на затылке.***
Единственное, что помню про тот день — было пасмурно, шёл дождь. Хотя и это я заметил скорее всего только из-за того, что вы пришли в мокром насквозь плаще, и я повесил его сушиться на дверцу шкафа, не придумав ничего лучше. Признаться честно, я чем-то был встревожен в тот день и потому был очень рад вашему приходу. Я был уверен, что никто не захочет находиться снаружи в такую погоду. Вы сказали тогда странную фразу. Слишком печальным тоном, на вас это было не похоже, обычно вы берете другим, вы сказали, будто бы всех людей можно разделить на три категории. В первую отнести тех, кто сходясь с людьми, сразу же надумывает, что новый приятель невозможно хорош и эту дружбу они пронесут через года, так что спустя время, даже заметив, что новый человек совсем далек от звания родственной души, они стараются во что бы то ни стало сохранить всё, как было. Во вторую — тех, кто холоден и заранее разочарован в людях, им нужно доказывать, что человек превосходный, замечательный друг прежде, чем они, наконец, поверят в это. Если, конечно, не потеряют человека ещё до выведения прелестной истины. В третью же категорию входят люди обыкновенные, сходящиеся и расходящиеся с другими легко и без хлопот, имеющие достаточно и настоящих друзей, и приятелей. Мне захотелось с вами поспорить. Вы сумели побороть навалившуюся на меня вечернюю дремоту, так что я приподнялся и сел на диване. — Дорогой доктор, — сказал я, — я рад вашей уверенности. Могу заявлять, что твёрдая уверенность в чём-либо — великое сокровище, но не кажется ли вам, что из любого правила есть исключения? Как в грамматике английского языка — с людьми не может быть всё так складно. Как ни прискорбно, общество скорее упорядочится прямо противоположно свежевыведенному правилу, нежели подстроится под него хотя бы своей частью. Я взглянул на вас, вы сделали глоток предложенного мной ранее кофе и продолжали осматривать комнату, в которой были не раз, отсутствующим взглядом. Это слегка подорвало мой запал, но я всё же продолжил. — Хоть ваш тон был наполнен такой душевной печалью, что, наверное, я вас оскорбляю лично, выдвигая сомнения, простите, но уж буду змеем до конца. Ведь теорию нужно доказывать применением на практике. В таком случае — к какой же категории принадлежим мы с вами? Теперь вы уж подняли глаза на меня. — Забудьте. — Погодите, как? Вы прикрыли глаза рукой. — В стремлении оправдать себя или хотя бы понять, люди часто строят какие-то теории, по их мнению, способные классифицировать всех людей. Но такие схемы неизменно сыры и неправдоподобны. Я присел рядом с вашим креслом. — Просто мы умные люди. И это не лесть и не хвастовство. Так уж вышло, у судьбы для нас такой подарок или такое проклятие — мы обречены постоянно думать, постоянно анализировать и выдавать. Какую-нибудь новую, никому не нужную, но важную для одних нас правду. Вы слабо улыбнулись, но лицо было таким вымученным, будто вы только что плакали. Я не мог разгадать вас, и эта неизвестность давила на меня изнутри. Я старался высмотреть что-то в вашей фигуре, не понимая, что именно я ищу. Вы с минуту смотрели на меня молча (со стороны мы наверняка выглядели, как пара немых полоумных), затем почему-то взяли мою руку, в задумчивости провели большим пальцем по костяшкам и, поднеся к губам, коротко поцеловали. Могу отметить, что у вас были сухие, но горячие губы и что я от вас подобных нежностей совсем уж не ожидал. В таком положении я оказался впервые, а потому честно ответить приятно мне было или я просто был удивлён до крайности мне не удаётся. В конце концов, я принял это, чуть выдав своё замешательство взглядом. Вы вновь в упор посмотрели на меня и сказали что-то про то, что я очень молод. Милый доктор, вы считаете, что я моложе, а значит, чище вас. Я считаю прямо противоположно. Мы ли, сочинявшие в отрочестве «Оду к нужнику», чисты и невинны? Я давно уже не чист и, кажется, давно не молод.***
Утром я проснулся с мыслью о том, что мало захожу к вам. Конечно, это никак не отражалось на количестве наших встреч и разговоров, но всё лишь потому, что вы были частым гостем в моих стенах. Собравшись и захватив на случай непредвиденной скудости тем для беседы газету, я отправился к вам. Видя на улице прогуливающиеся пары и компании, я понял, как сильно заскучал без вашего общества. Мне радостно было осознавать, что я мог застать вас заспанного, в домашнем халате, искренне не понимающего, чего я от вас хочу. Но ещё большее счастье для меня составляла уверенность в том, что даже при таких обстоятельствах — замешательства в халате — вы не прогнали бы меня с моими навязчивыми идеями. О навязчивых идеях. Я внезапно вспомнил о дамском поцелуе, обращённом ко мне. Было чувство, будто сознание моё раскололось, и одна его половина удивлялась и негодовала, а вторая искренне не понимала, отчего первая не в духе. В конце концов, объятия и поцелуи между друзьями — обыкновенные вещи. В целом, люди, кажется, постоянно обладают потребностью в прикосновениях к живым. Вдобавок, то, что принято называть любовью или привязанностью, заставляет их расточаться на чувства. Чувства рождают слова, слова — действия… правда действия бывают слишком губительными для удержания отношений, строящихся на неизменных, связывающих двух людей воспоминаниях. В таком случае лучше не притворяться и не стараться прятать изменения в своей душе. Вечная любовь — она то ли есть, то ли ее придумали как оправдание браку. Я решил для себя, что не буду заниматься принуждением. По отношению к другому ли человеку или к самому себе. Меня успокаивало осознание того, что у нас с вами не было вех, за которые бы мы отчаянно держались. Мы не были ни родственниками, ни друзьями детства, ни коллегами, которым бы приходилось постоянно заботиться о своей репутации в глазах другого. Нас не связывало ничего такого, что можно было бы разрушить одним неловким словом. В таких странных рассуждениях я дошёл до вашего дома. Застать вас врасплох мне не удалось, вы были одеты, причёсаны, довольны и, кажется, уже сыты. — Вы рано, однако, — сказали вы после рукопожатия. — Заскучал, — ответил я, ничуть не соврав. — Неужели вы с вашей головой постоянно нуждаетесь в компании? — спросили вы почти удивлённо. — Иногда мне спасения нет от своей головы и всего того, на что способен мой разум. Вы жестом пригласили меня за стол, на котором стояла одинокая чашка с кофе и лежала оставленная газета. Я сел напротив вашего места и взял из вазы с фруктами яблоко. — Вы завтракали? — Нет, но уже начинаю, — сказал я, откусывая. Что мне нравится в наших разговорах, так это наша развязность. Хотя, пожалуй, развязно веду себя только я, вы всегда безупречны. В силу возраста ли, доктор? Но наедине друг с другом нам, действительно, можно говорить всю правду, можно говорить даже такую, которая за излишнюю прямолинейность в приличном обществе называется мусором или клеветой. Можно не расточаться на лишние пустые любезности, взятые этикетом из любви к чинопочитанию, и не заботиться о штиле речи. Иными словами, всё-то мне нравится в вас, доктор. Вы приказали подать мне завтракать, а я вновь погрузился в себя. Вы не обошли это вниманием. — О чём-то вы крепко задумались, — сказали вы, вовсе и не смотря на меня. — Всё о прежнем, — ответил я уклончиво. Мне не хотелось выдавать истинного предмета моих внутренних рассуждений, то есть отношений между людьми и нами в частности, поэтому, чтобы вы не вздумали пытать меня, я постарался перевести тему. — О человеке. Вы снова оставили газету, но теперь уже свернув её вчетверо — верный признак концентрации внимания — и заинтересованно поглядели на меня. — И о каком же человеке на этот раз? О человеке мыслящем или, быть может, человеке как механизме? — Скорее о первом. Я думал об образе, который человек создаёт в глазах других. И знаете, доктор, пришёл к выводу, что внешность, то есть лицо, играет последнюю роль в этом образе. По вашему взгляду было ясно, что вы со мной не согласны. Но это только составляло мне удовольствие. — Да, подумайте, доктор. Основу портрета составляет внутренний стержень, то есть характер человека. Он выражается и в походке, и в осанке, и в движениях. Много чудес можно совершить в обществе, если правильно себя подать. Второй по значимости будет, не смейтесь, одежда. Всё же человеку аккуратному и опрятному открыто больше дверей, нежели не следящему за собой и своими вещами. И вот на третьем месте и будет располагаться красота лица и фигуры. Я взглянул на вас, вы всё ещё отдавали предпочтение скептицизму. — Сказанное вами звучит разумно, но всё же первое впечатление зависит напрямую от внешности. И красивый дурак имеет преимущество над умным уродом. — Во-первых, вы затрагиваете немного иную тему, а именно само общение, а я говорил исключительно о внешнем виде, но это бог с ним. Но во-вторых, милый доктор, уж будем честны — кому нужно это первое впечатление? Ложные выводы успеют сделать и после второго впечатления и после третьего, есть люди, ради которых и стараться-то незачем, но, в целом, умного урода, как вы выразились, всё равно облагородит его интеллект, а красоту дурака будет не разглядеть за его узкомыслием. Я торжествовал, но вы вздохнули так, будто большей чепухи в жизни не слышали. — Любому выводу свойственна неосознанная субъективность, знаете ли. Так же как вам, будучи не обделённым природной красотой, легче рассуждать о том, как вторична в жизни роль внешности, — вы немного помолчали, пробуя на вкус слова. — А вот меня, к примеру, в юности вечно ело чувство зависти к миловидным товарищам из-за собственных отталкивающих черт. — Нет, в ваших чертах виден отпечаток души испытанной и высокой. И отталкивающими они кажутся как раз тем людям, компания которых не так важна, — я был, действительно, серьёзен и, ни капли не шутя, добавил: — А если влюбиться в вас, то вашей внешности нельзя будет променять на красоту самых свежих и розовых эндимионов. Вы смотрели на меня пристально и неподвижно, что-то властное и спокойное было в вашей позе.***
Мне плохо спалось ночью, возможно, я подхватил какую-то заразу по типу лихорадки. Несколько раз я проваливался в беспамятство, но затем просыпался в поту и с сухостью в горле. Когда мне захотелось встать, оказалось, что и это у меня выходит в худшем виде — голова кружилась невыносимо даже с закрытыми глазами. Мне становилось жарко, любая одежда душила меня и раздражала кожу. Только под утро, раздевшись полностью и откинув одеяло, я смог уснуть. Я лежал на боку и, наполовину проснувшись, глядел на часы, которые показывали уже пять минут третьего. По всему моему телу тогда разлилось блаженное бессилие, какое бывает после изнуряющей боли или страдания. Пребывая на границе между сном и реальностью, я приходил в себя. А затем вошли вы. Вы вошли без стука, вернее, без стука в дверь, вашу трость я слышал, пока вы шли по коридору, вы вошли и застали меня на белой простыни. Я прикрыл глаза и, не поднимая головы, опасаясь того, что она вновь могла закружиться, обратился к вам приветливо: — Простите, что обделил вас своим вниманием, доктор, я, поверьте, не нарочно. Даже не нарочно настолько, что хотел уж было послать за вами как за врачом. Но, кажется, всё самое интересное я уже пережил, и сейчас мне осталась только слабость. Хотя нет, возможно, ещё бред больного. Вы кивнули и отвели взгляд. Чуть заметно покраснев, вы сняли свой сюртук и прикрыли им мою наготу. И хотя моя слабость была не больше обыкновенного, я убедил себя, что во мне нет энергии ни для стыда, ни для смеха. Милый доктор, но вам ли, ученику Гиппократа, изучавшему тело человека как бездушный механизм, стесняться? Нет, право, это было забавно настолько, что я горд собой, что сумел не засмеяться. Нам ли, двум циникам, высмеивающим жизнь и играющим со смертью, вгонять себя в краску при виде обыкновенного, похожего на своего тела? Вы как истинный друг остались со мной, чтобы осмотреть и «поухаживать». Хотя для меня это было скорее неприятно. И вовсе не в вас дело — просто, согласитесь, в присутствии другого человека начинаешь испытывать чувство неловкости за свою слабость. Вдобавок, как я уже признался, состояние моё было весьма сносным, а потому мне почти совестно было наблюдать за тем, как внимательно вы считывали мой пульс, трогали лоб или рассматривали глаза. В общем, долго роль больного я исполнять не смог, надо же мне было хотя бы одеться. Потом, приведя себя в порядок и находясь на позиции равного, я почувствовал себя лучше, и ко мне начала возвращаться тяга к компании. Я спросил, не заметили ли вы, что я нездорово бледен и не нужно ли мне обеспечить приток крови к голове. Я секунд на десять, действительно, свесил голову с кровати, но лечебного эффекта моё дурачество не возымело. Затем вы задумчиво сказали, что у меня очень белая и нежная кожа, я ответил, что она грубеет на солнце, и мы опять замолчали. — А вас заинтересовало моё тело? — громко спросил я и, дождавшись нужной реакции, то есть вашего полнейшего замешательства, добавил: — Как анатома. Вы усмехнулись и сказали, что как анатом вы можете сказать только, что со мной всё в полном порядке и для человека я вполне жизнеспособен. Я улыбнулся. — Присядьте поближе, доктор, — сказал я спустя время, мне было не разглядеть всю вашу фигуру из лежачего положения, — а то создаётся впечатление, будто вы распознали во мне что-то заразное и теперь боитесь сдвинуться с места. — Уж просто не хотелось в одежде на постель, — сказали вы в оправдание, всё же садясь рядом. Я в задумчивости взял вас за руку, затем придвинулся и, положив голову к вам на колени, прикрыл глаза. Я слышал ваше спокойное дыхание, чувствовал ваше тепло и ощущал, как тонкие пальцы зарывались в мои кудри. Не знаю, что подействовало на меня, но я заснул. Заснул нечаянно, а когда очнулся, вас в квартире уже не было.***
Вы схватили меня за руку, повалили на тахту, упершись ладонью мне в грудь. Так, молча и остановились, глядя мне в глаза. Я не боролся и не сопротивлялся, зачем? Знал же, что вы не убьёте и не покалечите. Один раз подобное уже было, и мне хотелось сказать «вы повторяетесь, доктор», но вы совершили то, чего я не ожидал, чего, быть может, желал, но получить не думал. Звук поцелуя, мне кажется, вас смутил, если не напугал. Ваше лицо покрылось красными пятнами и приобрело совершенно вам несвойственное выражение растерянности. Вы подорвались уйти, но я поймал вас за локоть и заставил остаться. Я обнял вас так, будто кто-то из нас с минуты на минуту должен был скончаться. Я расцепил руки. Не сразу, спустя время. По вашим глазам было заметно — будь в вас достаточно силы, вы бы схватили и подняли меня. Но сами вы, милый доктор, понимали, что подобные трюки вам не по способностям, так что сделали по-другому. Я вновь оказался лежащим на спине. Не давая опомниться, вы избавили меня от рубашки, в которой я обычно сидел по вечерам в квартире, и так жадно поцеловали, что я усомнился — вы ли на самом деле передо мной. Потому как я знал о поэтичности вашего характера, страсти души, но никогда, признаться честно, не переносил это знание в жизнь. Вы поражали меня всем, начиная ловкими движениями рук, заканчивая ласковыми словами, произносимыми полушёпотом. Вы исцеловали мне губы, истерзали их. Измучили тело прикосновениями, полными обещания большей близости. Овладев мною, вы устали. Признаться, устал и я. Мышцы рук дрожали от напряжения и неподвижности — не рассчитав силы, я слишком крепко вцепился в простынь. Лоб и шея уже покрылись испариной. Свесив руку с постели к одежде, брошенной на полу, вы достали из кармана жилета чистый платок и промокнули им сначала мои влажные глаза, а затем и всё лицо. Я чувствовал, как у меня пылали губы, уши и отчего-то руки. Охватившее нас состояние умиротворения, которое обычно приходит после наслаждений, мешало двигаться и даже думать. Хотелось, чтобы на несколько часов весь мир забыл наши имена и лица. Чтобы остаться в полном покое. Я прижался к вам плотнее, чтобы ваше тело не отдавало тепло зазря, и уснул. Но в приступе лунатизма или по какой другой причине, я растолкал вас перед самым рассветом, и когда вы посмотрели на меня глазами человека, ожидавшего объявления о том, что двери этого дома для него отныне закрыты, сообщил: «Ожидается прекрасная погода днём, нам непременно нужно будет сходить прогуляться».***
Это было у вас. Лунный свет разливался по всей квартире. Он просачивался через незашторенное окно, отражался в зеркале секретера и рассеивался по комнате. Моя голова покоилась на вашей мерно вздымающейся груди, вы время от времени проводили пальцами по моим волосам, а я одновременно думал обо всём на свете и ни о чём конкретном. Мысли в моей голове представляли собой безумный вихрь, бессмысленный и слишком быстрый. И всё же после того, как и тело и душа мои отдохнули, в сознании начала оформляться одна мысль. Она была и радостной, и по-своему ошеломляющей. Почему-то я думал о том, как ошибался. Воспринимая вас исключительно как мыслящее существо, я упустил из вида важную деталь. Вы, как и я (что тоже до невозможности странно) остались человеком, причём живым. В конце концов, хоть один из нас должен был оставаться живым. Я поцеловал вас в шею. Улыбнулся. Поцеловал ещё в подбородок и щёку. — Как так получается, что люди ищут истин, находят их, смиряются. Я видел достаточное количество таких людей, которые подчиняются одной формуле всю жизнь. Может ли быть жизнь понятной в самом деле? Вы провели рукой по моей щеке. И ответили шёпотом: — Знаю только — сколько бы ты ни искал — никогда не сможешь удовлетворить себя ответом.***
Сегодня я вас ненавижу. Я проснулся в поту, в комнате была невыносимая жара, в постели было совсем душно. Ни ванна, ни прогулка меня не успокоили. Я думал о том, что тело моё требует от меня и от вас. Скука и страстные воспоминания физического изнеможения от ласк меня преследовали весь день. Мне хотелось видеть вас. Нет. Мне хотелось, чтобы вы также страстно возжелали быть рядом, видеть меня и потакать мне. Я был зол на себя, но не мог побороть своего состояния. Мне хотелось попасться вам на глаза, но только совершенно случайно, чтобы дать возможность вам первым окликнуть меня. Во мне бушевала энергия, которой я давно не чувствовал. Она разрывала мышцы, сжимала сердце, сдавливала горло, а голову прочищала, не оставляя ни одной мысли. И что за проклятие быть заложником собственных желаний? В крайне возбуждённом состоянии я отправился на свою прогулку. Быстрым шагом я обошёл все места, где мы обычно бывали. И даже те, где мы не останавливались, но предположительно могли. Впрочем, всё это оказалось безрезультатным. Мы и раньше могли не видеться с неделю, но тогда нас не объединяли ни общая тайна, ни взаимная привязанность. Взаимная ли? В полнейшем гневе, хуже испорченной московской кокетки я ходил по улицам, пожирая невидящим взглядом весёлые лица отдыхающих. Я, кажется, прошёл весь Пятигорск прежде, чем вернуться обратно к подошве Машука. Злой и вспотевший я вошёл в комнату и наскоро разделся. Вода меня освежила и немного успокоила. Я взглянул на письменный стол в надежде обнаружить там записку от вас, но это, пожалуй, было слишком наивно. Я уверился в том, что схожу с ума. И всё лишь потому, что вы не заходили ко мне больше пяти дней. Знали бы вы, сколько я себе надумал. Зачем? Не понимаю, искренне заблуждаюсь — не понимаю. Не затем ли нам дана возможность осознать процесс мышления, чтобы мочь остановить его? Чтобы избавлять себя от мыслей ненужных и глупых? Но, наверное, это тоже наше проклятие. Только уже общечеловеческое — людям свойственно вести себя глупо. А сам я не шёл к вам лишь потому, что считал это невозможным и неуважительным по отношению к себе.*
Я смотрю на своё вчерашнее поведение и не могу понять — стыдно мне или всё же смешно. Право, действительно смешно. Я был в шаге от уподобления Грушницкому с его тягой к таинственности и мрачному геройству. Я был тем самым героем романа, образ которого высмеивал. Одной просьбы подать яду мне недоставало для настоящей театральности. Но романтизма я тем не менее не лишился. Напротив, я даже видел сегодня сон. Правда, он был совсем скучен — я на тахте, закинув ноги на стену, и вы в кресле с неизменной тростью рядом. Сидели у меня и о чём-то беседовали.***
Моя тоска сменяется скукой.***
Несколько недель я провёл, разбирая проблемы прошлого и настоящего. Сильные чувства меня истощили. А вы в моём присутствии стали всё чаще разражаться нервической деятельностью. Дошло до того, что ко дню моей глупой дуэли, мы совсем с вами разошлись. Чего уж врать — не сошлись мы и после неё. Мне нужно было немного времени, чтобы прийти в себя после всего пережитого на водах. Только будучи уже на Кавказе я смог притронуться к чернилам. Я много думал. Знаете, убив меня, Грушницкий мог бы оказать мне большую услугу — не нужно было бы больше думать и принимать решения. Некого было бы ненавидеть. Или любить. Хотя какая, в целом, разница? Но такие мысли не в моём вкусе, пожалуй. Я всё жду, что местный горный ветер вымоет из головы ненужные воспоминания. И надеюсь набрести на новый объект для радостей и мучений. Впрочем, не думаю, что буду так же порывист впредь. Знаете, для тех, кто слишком рано разочаровался в любви, не остаётся ничего, кроме похоти. Ума не приложу, как можно закончить. Помню, мне хотелось писать к вам, я принимался несколько раз и бросал. Меня тяготила недосказанность — простились мы скоро, скорее, чем следовало бы. А ведь вы оставили немалый след в моей жизни, и я должен был хоть как-то засвидетельствовать это, хоть в паре страниц дневника, которые, впрочем, лучше вырвать и сложить отдельно. Но, согласитесь, мы с вами были преинтересным дуэтом. Двое умных людей, один из которых обделён природной красотой, а второй настолько изуродован внутренним беспорядком, что неясно — приятен ли он.