1.16.

Германн немного не в восторге от пешей прогулки по вечернему Гонгконгу, особенно в компании одержимого кайдзюфила. И Германн начинает строить в уме график того, что будет после: старый шерстяной плед, что томится у него в чемодане не меньше полугода, теплое какао, хорошая книга, которую можно было бы читать до утра и с мыслями о которой можно было бы пойти встречать рассвет. Германн отвлекается на холодные капли дождя, стекающие по шее, на ноющую боль в хромой ноге, сбитое дыхание, но молча идет следом за Ньютоном. Гейзлер напоминает ему хорька — любопытного, пронырливого, вездесущего. Ньютон прикладывает эмблему Ганнибала Чо ко всему в квартале: к вывескам, к лицам, даже к силиконовой груди какого-то парня (хотя кто ныне может точно с взгляда определить гендер). — Нам туда! — кричит Ньютон, поворачивая в какую-то пеструю лавку. Германн вздыхает и снова пытается представить график. — Тертые кости кайдзю как виагра? Серьезно? — вопрошает Ньют, когда Германн заходит в лавку. — Серьезно. Пятьсот баксов, и твой слоник будет трубить только парадный марш, — гогочет продавец. Амбалы же за продавцом смотрят на ученых с тихим осуждением. Однако, до уровня осуждающего взгляда Германна им еще далеко. — Мы ищем Ганнибала Чо, — говорит Ньютон, сверкая красной карточкой и подобием дружелюбной улыбки. И следующие полчаса после этого Германн решает больше никогда не вспоминать. — Почему только Стейкер отдал ему останки кайдзю?! Сколько же они сумели сохранить! Это же месяцы исследовательской работы! У них пластами лежит все то, что я собирал по крупицам! — не успокаивается Ньютон. Германн смотрит на ночное небо, немного багряное в свете многочисленных красных фонарей, и дополняет свой график хорошей музыкой. И никаких блох кайдзю или что-это-вообще-было, которых он только что лицезрел. — Потому что проку от твоих экзекуций нет, — отвечает Готтлиб. — Хотя этот Кайдзюбалл Чо отвратительнее твоих опытов. И у него ужасные ботинки. Все еще возмущенный Ньютон отмахивается от него, уходя в толпу, и раздается сигнал об атаке кайдзю. Дорогу до убежища Германн помнит смутно, его тошнит от всей человеческой массы, что его окружает, от пульсирующей боли в ноге, он задыхается от смрадного запаха страха, которым кишит эта заброшенная станция метро, на которую повесили табличку "бункер" и воткнули люк вместо входной двери. Про наличие выхода Германн решает не задумываться. — Они пришли за мной, — шепчет ему Ньют. — Я видел их. Они видели меня. Они пришли... Герман чувствует, как Ньютон впивается пальцами в лацканы его пальто и судорожно бормочет "за мной, за мной...", и бормочет все громче, и люди рядом косятся на Гейзлера как на сумасшедшего от страха и отчаяния, и Герман накрывает рот Ньюта ладонью. Германн не думает о том, что грохот сверху прекратится, кайдзю проломит потолок, а его уютный график будет отложен на одну небольшую вечность. Он держит руку на чужих, дрожащих губах, ловит ладонью прерывистое дыхание Ньютона, отдающее ужасом, и старается ни о чем не думать. Герои существуют. И спасают мир. Почему-то настоящее значение этого факта немного потрясает Германна. Он смотрит, как кайдзюфил-Ньютон дергает на себя рацию Кайдзюбалла Чо, и понимает, что в отсутствие Егерей такая перепалка казалась совсем нереальной. Германн снова вспоминает про график. Старый шерстяной плед. Теплое какао. Хорошая книга. И милые отчасти склоки с Ньютоном. Когда Ньют подходит к Германну, явно желая чем-то поделиться, новорожденный кайдзю чуть не оставляет Ньютона без спины. — На один ужасный ботинок в мире меньше, — вырывается у Германна. И запах страха снова витает в сыром гонгконгском воздухе.