Все потому что ты красив

Герда любит поединки, Генри любит кровь и увечья, а Майк просто рад, что сестренка выбрала новой подушкой его. Изящная, легкая, она так легко перепорхнула из рук Винсента в его руки, как маленькая снежинка, повинующаяся ветру, и теперь светлые пушистые волосы щекочут ключицы. Майк обвивает тонкую талию сестры руками плотней, чувствуя, как напряжены ее мышцы — не от страха за любимую игрушку, не от волнения за влюбленного в нее человека, а от предвкушения. Арен молчалив. Получил приказ сражаться и готовится — гибкие стальные тросы свиваются у ног в тяжелых ботинках, перекатываются под кожей сухие мышцы. Винсент гибче. Склоняет по привычке голову, но остриженные темные волосы больше не скрывают лица, и Майк жадно ловит злой огонек, бунт, протест в чужих темных глазах. Герда этого не заметит, Герда слишком довольна своей шалостью, но Майк… Винсент не похож на обычные игрушки сестры. И откуда в этом вышколенном графском сынке столько воли? Может сказалось то, что будущего графа и так дрессировали, как зверюшку до того, как Герда навесила на него метку. А может быть кажущиеся бесплодными попытки Майка привить новому другу хоть какой-то вкус к свободе наконец увенчались успехом — он весь год кружился вокруг Винсента, как акула вокруг жертвы, узнавал, приглядывался, и так стремился залезть под светлую, слишком светлую для южанина кожу, что, видимо, преуспел. Вот только никто не предупреждал, что когда сближаешься с человеком для исполнения своих коварных замыслов, этот человек сближается с тобой. В глазах Арена сталь и ревность — слишком влюблен в Герду и слишком опасен. В глазах Винсента — нежелание, тягучее и гиблое. Ему никогда не нравилось сражаться, но если для Герды эти двое — любимые собачки, которых она сажает с собой на кровать и кормит с рук, то для Генри — оловянные солдатики, гибнущие в бесполезных боях. И, кажется, разворачивающимся действом наслаждается только он. В том и разница между Кавендишами и Бьерге — первых влечет страсть и секс, обнаженная кожа и глухой стон, вырывающийся из груди на пике удовольствия, а вторых — кровь и боль, плоть, рассеченная клинком и звук кнута, врезающегося в плоть. И Майк, урожденный Кавендиш, кровь от крови императорской семьи, куда охотней бы развлекся иначе… Но Герда непреклонна — назначила бой и себя, в качестве приза. Ее замок, ее люди, ее право. Арен атакует первым. Сворачивается весь, как пружина, выстреливает двумя точными ударами — один в подбородок, другой прямой, в голову, переходящий в широкий замах, которому вторит натянутый стальной канат. Винсент уклоняется. Гладкий, текучий, как тень, легкий шаг назад, нырок вниз, стойка. Арен ждет ответного удара, не дожидается и бесится — в глаза вспыхивают недобрые огни, злые, тревожные. Он не сдерживается, теряет голову — удары следуют один за другим, сталь вьется вокруг, каждый трос ведет себя, словно ядовитая змея — стремительные уколы заостренных кончиков, каждый жаждет окрасится кровью. Герда прижимает узкие ладошки ко рту, и ее сердце под пальцами Майка колотится об ребра. Она так захвачена поединком, так заинтригована, будто это на что-то влияет. Острый взгляд Генри пронзает висок — Майк улыбается, всеми силами делая вид, что бой его захватывает так же, как и сестру. Бьерге слишком умен, слишком подозрителен, пусть и кажется незаинтересованным — он чует предательство за пять лет до того, как оно случится, но его недоверие только распаляет желание переменуться на сторону врага. Еще один короткий укол, еще один легкий шаг назад — Арен не просто сражается, не просто теснит, он напирает, как лавина, точный и резкий. И как бы Винс не был хорош — в сражении побеждает тот, кто больше хочет драться. Но почему он сопротивляется? Метка Герды бескомпромиссна, Майк знает, Майк разгуливал с ней несколько лет, сгорая от желания — если бы тогда сестренка сказала ему спрыгнуть с крыши, он бы спрыгнул с предвкушающей улыбкой. А Винсент сопротивляется. Как? Да одна перспектива провести ночь с объектом обожания должна была толкнуть его драться изо всех сил, даже против родного брата, против кого угодно, не то что против соперника и мучителя. Может быть что-то личное? Может быть это не только и не столько поединок за одну-единственную ночь в покоях Госпожи, сколько поединок между учителем и учеником? Винсент сбивается с ритма — один неловкий шаг, мгновенно проведенная противником подсечка, хлюпание стального лезвия, погружающегося в плоть, раздирающего волокна мышц. Майк подается вперед, но одергивает себя, тут же одергивает — не может же он волноваться за какую-то игрушку, пусть они и провели вместе последний год? Все равно от смеющегося, романтичного заучки-Винса ничего не осталось, все выжжено меткой сестры, все исчезло, кроме упрямства, кроме воли и… Разрушительной мощи дара. Майк видит панику в далеких темных глазах, видит, как вздрагивают вокруг тени, видит, как на лице Арена промелькивает понимание. Они ведь и привели Винса сюда из-за мощи, таящейся в нем, так чего удивляться, что упругая, гладкая, лоснящаяся волна тьмы затапливает почти весь зал — с шипением затухают факелы на стенах, и Арен, как кукла отлетает в сторону. Кровь капает из пробитого бока — Майку до боли хочется коснуться раны, ощутить ее тепло, и желание такое извращенское и неправильное, как будто он приник к эмоциям Бьерге, взрывающегося рядом фонтаном предвкушения, удовольствия, возбуждения. Тьма покачивается, словно море, такова сила Винсента, и он возвышается над черными волнами, утопая в них по пояс — лица не видно, но Майк знает, что оно освещено болью, как у Христа на иконах. Только обнаженные плечи, острые сведенные лопатки и полная неподвижность. Винс не похож на победителя. Он мог бы стереть в порошок их всех. Мог бы душить Арена, пока не услышит мольбы о пощаде. Мог бы, наверно, обрушить замок, если бы потребовалось, но когда тьма взрывается сталью, он не делает ничего, позволяет себе проиграть или… Или позволяет Арену победить?

***

Роскошь, забавные игрушки, позолота, красивые вещички — все это не для Кавендишей. И хоть фамильный замок носит гордое название «Кавендиш-холл», среди гостей куда более распространено мнение, что посещают они склеп. Ни копейки на роскошь, все деньги на войну, таково кредо Кавендишей. И все же… В покоях сестрички куча мягких подушек, на которых она сейчас кувыркается с победителем. Юридическим победителем — пусть кровь на полу принадлежит Винсу, пусть Арен отделался парой синяков, одна звериная ярость, загоревшаяся в его глазах после объявления победы сказала все. Поединок, в котором один сражался, а второй позволял делать с собой все, что угодно. Протест, обличенный в бездействие. Могла бы остаться в Винсенте хоть капля человечности, Майк поставил бы все на то, что он вычитал об этой сомнительной тактике в одной из своих романтических книжек. Но Винс должен быть выжжен, сломлен, покорен, он должен был вести себя… Иначе. Неужели даже будучи скованным по рукам и ногам, даже с засевшей в мозгу ледяной занозой, он продолжает сопротивляться? Майк утешает себя тем, что его привел обратно лишь интерес к такому феномену. Но врать себе — дурная привычка. Факелы в тренировочном зале почти не горят, все заволокло густой, тягучей тьмой. Майк распахивает двери и вглядывается в нее, так всегда с легкомысленной улыбочкой, но внутри того гляди лопнет стальной канат напряжения. В клубах чернильного мрака силуэт почти теряется, но Майк зачерпывает собственный дар из глубин души, как черпают воду из источника, и вот уже неуловимая тень вспыхивает алым и синим. Злость, ревность, мучительное желание унять бушующую внутри боль — чужие эмоции настолько сильны, что перехлестывают через голову, как океанская волна. — Винсент, — Майк зовет тихо, но знает, что его слышат, потому что чужой эмоциональный фон взрывается алым. Как же Винс его ненавидит… Хотя, учитывая, время, которое Герда с ним возилась, и болезненную, душащую привязанность к новой игрушке, с нее станется вскормить в нем ненависть вообще ко всему живому. И все же… Майк делает осторожный шаг вперед, поднимает руки, чтобы их было видно, но дар не отпускает. Вряд ли управление эмоциями спасет от пущенного теневого копья, но хотя бы умрет с пониманием, откуда прилетело. Винсент вздрагивает всем телом. Холодно ему без рубашки, наверно, зато очень красиво. Литые мышцы, бледная кожа, он выглядит, как молодой лорд из романтических книжек, он выглядит, как идеальная партия для холодной, так и не повзрослевшей девочки. Понятно, почему сестра так цепляется за нового питомца. Непонятно, почему она оставила беднягу, пробив его полностью послушный разум гвоздем ревности и злости. Тоже поняла, что он все еще противится ее воле? Решила наказать? В Кавендиш-холле никто не смеет перечить принцессе, никто, кроме ее брата. И только тогда, когда она слишком занята, чтобы узнать о непослушании. Майк делает еще шажок. — Винсент, иди сюда, — с людьми так не разговаривают, но он сейчас и не человек. От выдрессированного графского сынка, зачитывающегося книжками до ночи, то и дело бросающего высокопарные фразы, доброго и стремящегося всем помочь остался какой-то огрызок с вычурной меткой на левой щеке. Как тавро на скоте, ей богу. Вот только боевой мощи он не растерял, и Майка на мгновение догоняет мысль, что в клетке с голодной раненной пантерой он вел бы себя так же. Пантера… Она бы пошла Винсенту, но увы, фамильная колибри на его отглаженном камзольчике сменилась норкой Кавендишей. Винсент переводит взгляд — медленно, и глаза у него еще темней, чем обычно, гипнотически черные. Тени вокруг вздрагивают, словно им больно, Винс и сам весь… Болезненный. Заострившиеся черты лица, бледность, лихорадочный блеск в глубине зрачков — Майк протягивает руку, делая последний шаг, и натыкается пальцами на прохладную кожу, стальные напрягшиеся мышцы. — Я знаю, что тебе больно. Я помогу, только не сопротивляйся, — хорошо, что Герда слишком занята своим любовничком, иначе она бы им обоим житья не дала своими насмешками. Майк и сам не очень понимает, зачем он это делает. Может быть потому что пресс у Винсента чертовски хорошо выглядит. Может быть потому что контраст между смеющимся красавцем с копной темных волос и вот этой пародией на человека, остриженой, выпитой досуха слишком велик. А может быть в грызущем чувстве вины. А может быть в подростковом бунте — кто не шел против семьи в свои восемнадцать? А может быть в чем-то другом… Но нет, наверно все же в прессе. В темных глазах промелькивает недоверие, но Майк мягко убирает его даром, отводит в сторону, как путник отводит рукой мешающую ветку в лесу. И Винс поддается — делает неловкий шаг навстречу, утыкается лбом в плечо, как большой бестолковый пес, ищущий защиты у хозяина. Ледяное сердце Кавендиша на мгновение сжимается… Но его воспитали самые отбитые садисты на всем севере, никакой жалости, чистая выгода. Волосы Винса такие же мягкие, но теперь раздражающе короткие, позвонки выпирают, и Майк с удовольствием пересчитывает их пальцами. Хороший маленький граф, был марионеткой своей семьи, теперь марионетка Герды, а в ее отсутствие тобой попользуется еще один человек, и ничего ты с этим не сделаешь. Майк раздвигает силки чужой метки, ослабляет влияние сестрицы, и боль, горячая, рвущая на части отступает, это чувствуется и в опущенных плечах Винса, слышится в его облегченном выдохе, от которого мурашки бегут по телу. — Зачем? — одно-единственное слово, он и до похищения не был болтлив, а за последний год едва ли пару фраз сказал. Герда не терпит пустой треп своих игрушек. — Хочу затащить тебя в постель. А что? — смеется Майк, откидывает голову назад, и веселье расходится по телу пузырьками шампанского. Он почти честен, почти. Охотиться за сердцем готического принца было веселей, когда он сопротивлялся. Майк знает, что прикажи он, и Винсент сделает все, что угодно — семейные чары, против них не пойдешь, но какой в этом прок, если посиделки в беседке академии на берегу океана не вернешь, если вечера в общей гостиной не вернешь, если переглядки во время занятий не вернешь, если ироничные шутки и флирт не вернешь, и ничего, ничего, абсолютно ничего настоящего между ними не будет? Огромный холодный замок, хитрая улыбка сестры, плотоядные взгляды Генри, собачья преданность Арена, осуждающее молчание матушки, покорность слуг, покорность Винсента давят на горло, как затянувшийся кошмар, из которого нет выхода. Они могли бы быть нормальной семьей. До знакомства с Винсом Майк и думал, что у него нормальная семья. Думал, что между страхом и любовью нет разницы, но стоило увидеть, как в глазах лучшего друга угасают веселые искорки, как доверие сменяется ненавистью и обидой… Все рассыпалось в пыль. И когда-то желанная близость больше не радует. — Так затащи, — глухо выдыхает Винс, и Майку хочется, очень хочется, чтобы он воспротивился, оттолкнул, отшутился, сделал хоть что-нибудь, но его плечи такие же бессильно поникшие, а в голосе только пустота и боль, от которых в глотке дерет, как от стопки спирта. Обезличенный и разбитый, выпитый горящей на щеке меткой досуха — Майк ловит чужой подбородок пальцами, заглядывает в темные, как небо над Кавендиш-холлом глаза с высоты своего роста. Раньше Винсент казался выше. Когда забирался на перила беседки и лениво перелистывал страницы своих бесконечных книг, когда позволял себе ронять ироничные фразы, когда был свободен. Майк никогда ничего не ценил. Чужие жизни, чужие чувства, чужие планы — все можно перемолоть в пыль, даже если ты не император, а всего лишь принц-консорт. Майк улыбался, а мир отплясывал стриптиз у него на коленях, стоило лишь захотеть, и так могло бы продолжаться вечно. Но вот Винсент так близко, как яблоко, падающее с дерева — подставь руку и впейся зубами в дурманящую мягкость, вот только вместо сладости на языке привкус пепла и металла, а в воздухе запах крови. — Обязательно. Как только вытащу тебя отсюда. Выражение лиц не меняется — игривая улыбка с одной стороны и полное безразличие с другой, но Майк видит чужие эмоции четче, чем черты лица, и чужое недоверие ощущается, как запущенные прямо в сердце кошачьи когти. Пусть не верит. Его право. Но этим же вечером Майк откидывается на спинку кресла в своей комнате, мечтательно глядя в потолок — лампа едва разгоняет мрак, но на пергаменте уже поблескивают невысохшие чернила. «Дорогой мистер Данвел, у меня есть для вас интересное предложение…»