И когда она вся разбитая, и во рту – фейерверк стекла, рассыпает себя по кафелю и отскакивает от стен, он баюкает тихим голосом: «Твоя правда не истекла, собирайся и говори со мной», поднимая её с колен. И он видит себя в ней – росчерком, а она в нём себя – большой. Буквы строятся ровной армией, проступают на коже швом. «Обещал же, что точно справимся. Обещал же, что я с тобой». И стихи стоголосым гомоном наполняют дверной проём. Ананасова.
Катя ненавидит красный цвет. Катя любит черный, иногда – зеленый, иногда ей нравится, как колышется синяя юбка у ее ног, но Катя не переносит красный. Катя красит губы красной помадой, выходя чуть за контур, безупречно изящно, безусловно ярко, отвратительно пошло. Катя надевает красное кружево, и оно скользит по коже змеисто, обнимает ее бедра, ласкает грудь, и Катю почти физически, до белых пятен перед глазами – тошнит. Вся жизнь Кати – яркие пятна цвета. Песочное-желтое. Это папа, он пахнет красным вином, кофе, бумагой и новыми костюмами. Сине-серое. Это Матвей, он пахнет средством для укладки волос, порошком для стирки без запаха, теплым ощущением нагретой на солнце кожи, метро и булками из ларька у дома. Маму она почти не помнит, но изредка в мыслях всплывает что-то зеленоватое, как будто ты вошел в лес, и он колышется вокруг тебя одним большим пятном. От мамы Катя помнит только слабый запах лекарств и лака для ногтей. И черное пятно. Безусловно, всеобъемлюще черное, которое Катя пытается изгнать из памяти. Пахнет морозом, черным кофе, остро и солоно – кровью. Тёма. Катя, лежа в теплой постели по вечерам, закрывает глаза и вспоминает вещи, которые ей хотелось бы забыть. Катя не умеет иначе – жизнь научила, папа научил, Тёма научил, у нее в головы мысли безостановочно по полочкам сортируются, будто бы бесконечный конвеер, и Катя бы рада это остановить, рада бы стать глупой, как те девочки, которые встречаются с мальчиками из соседних подъездов, пьют с ними пиво за гаражами, смеются во все горло, звонко и совсем не притворно. Катя рада бы стать поумнее – как Тёма, чтобы так же, как он, чувствовать превосходство над людьми, но Катя зависла будто бы в этом безвоздушном пространстве, потерялась в этих крайностях, осталась посередине, и не знает, то ли у нее горе от ума, то ли ум от горя. Она бы рада остановить воспоминания, но они, упрямые, толкаются и мечутся в ее голове, мешаются друг с другом, и она прикрывает глаза в теплой постели и вспоминает.***
Кате пять. И она топочет босыми ногами по паркету. Это весело – ноги теплые, а пол холодный, и крохотные ступни оставляют следы и разводы. Катя любит сладкое и не любит запертые двери. Особенно в папин кабинет – к нему часто приходят люди, красивые и не очень, большие и маленькие, круглые и узкие, люди разных форм и размеров, и когда они приходят, папа запирает дверь на ключ, но иногда он запирает ее и просто так. За собой, когда уходит работать. Мама говорит, что он занимается чем-то важным, говорит, что ему нельзя мешать, но Катя не слушает, потому что ее очень интересует эта запертая дверь – интересно, что за ней? Однажды Катя видит, что между дверью и косяком зияет тоненькая щелочка света, и босые ноги прилипают к паркету, пока она на цыпочках доходит до двери. Она тихонько вглядывается, почти ничего не видно, но она отчетливо помнит мамины волосы и папины руки, она еле удерживается, чтобы не хихикнуть – интересно, почему мама сидит перед папой на полу, может, она что-то потеряла? Она чувствует, как ее отрывают от земли, подхватывая на руки, видит непривычно серьезное лицо Артема – он хмурит брови, странно косится на дверь, но тут же улыбается, глядя в глаза Кате и убирая с лица непослушную прядь темных волос. Она смеется, прижимается к его груди, какой он большой, какие у него сильные руки, какие длинные пальцы, как он крепко ее держит. Артем не оглядывается на дверь, когда уносит Катю в комнату. Там он громко читает ей сказки, и Катя слушает, пока не засыпает, но снится ей запертая дверь. Кате пять, и она любит все, что запрещают.***
Кате десять. И она слышит крики. Крики в их доме почти всегда – иногда кричат мама с папой, иногда папа и Тема. Они всегда ругаются, и Катя уже почти привыкла. Она бы уходила, если бы могла, но одевается она слишком шумно, а на улице холодно, и ей десять. Всего десять. Она никуда не может исчезнуть из этого слишком большого дома, где всегда кричат, где всегда на полную играет телевизор, где всегда почему-то кажется, что тебя разглядывают, как букашку под микроскопом, и каждое твое движение вписывается в карточку рядом с диагнозом, Кате всего десять, и она не знает, что делать, и она не может остановить то, что происходит вокруг, ни вмешаться, ни закрыться, она только может сидеть, укутавшись в одеяло, и ждать, когда придет Тема и почитает ей на ночь. Тема делает это все реже и реже, Катя знает, он учится, он хочет быть как папа, хочет помогать людям, и, наверное, у него мало времени и много работы, но она никак не может понять – неужели Тема станет совсем как папа? Будет так же запирать дверь, будет так же кричать и так же не замечать ее? Может, стоит быть как папа – но не совсем? Кате десять, и она не может починить хрупкое равновесие в семье, хотя ей так страшно.***
Кате тринадцать. И мама умирает. Мама умирает медленно, тяжело, папа запирается в своей комнате и подолгу не выходит, и все, что остается у Кати – это Артем. Артем никогда не оставляет ее надолго одну, и он сам честно говорит ей, да, мама умирает, да, так вышло, нет, Катюш, я не знаю, что мы будем дальше делать. Но Артем не бросает Катю, как папа. Артем не ругает ее за разбитые колени, Артем не раскладывает все, что она ему рассказывает, по полочкам, пытаясь то ли воспитать, то ли разложить на составляющие, как интересную головоломку, разломать Катю и посмотреть, что за сложный механизм внутри, нет, Тема слушает ее рассказы о школе и одноклассниках, улыбается, даже если сидит за какими-то бумагами и книжками, он потирает уставшие глаза и разминает пальцы, но слушает ее, и в его комнате всегда горит теплая желтая лампа. В его комнате всегда тепло – жарко, совсем не так, как в остальном доме, где мама открывает окна даже зимой. Катя понимает, что происходит что-то страшное, но пока не знает, как это исправить. Папа иногда гладит ее по голове, смотрит странным взглядом, а потом оглядывается на комнату, где надрывно кашляет мама, и Катя догадывается, чувствует своим пока неопытным, но бесконечно чутким сердцем – папа видит в ней маму, но совсем не ту, которая лежит в кровати с ввалившимися щеками. Однажды Катя слышит, как Артем кричит, что это папа убивает маму. Убивает, потому что ему плевать, и папа хрипит что-то неразборчивое, но Артем говорит громко и звонко. Катя не понимает, Кате страшно, и она тихо входит в папин кабинет, вставая у косяка. Артем осекается, смотрит на нее мягким взглядом, в котором еще не остыл огонь спора. Папа оборачивается. – Тебе пора спать, Катюш, – говорит он странно-ровным голосом. – Мы тут обсуждаем кое-что. – Пап, – ее голос почему-то вздрагивает, она сама не помнит, почему он срывается. – Пожалуйста, не кричите. Тема смотрит на нее, а потом кивает – медленно, будто бы через силу. – Конечно. Больше не будем, Кать. Иди ложись. Катя ложится в кровать и до рассвета слышит их крики. Мама умирает через неделю. Кате всего тринадцать.***
Кате шестнадцать, и Тема приводит домой Дашу. Даша тонкая, пальцы у нее хрупкие и ломкие, чуть сонная улыбка, но бойкий голос и верные слова. Катя смотрит, нахмурив брови – почему-то ей кажется, что спокойная Даша совсем не подходит Теме, совсем ему не должна нравится, но Артем смотрит на нее с тихой, ласковой нежностью, и Кате вдруг хочется сделать что-нибудь гадкое. Она не дура, она понимает, что у них любовь, а она-то, глупая, думала, что Артем до скончания веков будет принадлежать только ей, и этот взгляд, мягкий и теплый, тоже будет только ее. Катя хочет поскорее стать взрослой – и ведет она себя тоже как взрослая. Она не грубит Даше и не язвит, хотя хочется до ужаса, Катя болтает с Дашей весь вечер, обменивается контактами и даже улыбается ей почти честно. Даша ведь не виновата, правда? Катя поступает правильно. Они знакомятся на одной из вписок, куда ее никогда не отпускает папа, но она сбегает, и Артем прикрывает ее. У этого мальчика руки все в татуировках, светлые волосы, он старше ее на одиннадцать лет, и у него есть мотоцикл, и Катя звонит ему на следующий день после того, как Тема приводит Дашу. Мальчик-за-двадцать-пять зовет ее на свидание, и Катя смеется в трубку застенчиво, чувствуя в чужом голосе знакомые, снисходительно-опекающие нотки. Она даже не помнит, как его зовут, но это так неважно, потому что она слишком хорошо помнит, как зовут эту красивую, тонкую, слишком обычную, слишком блеклую, слишком никакую. Артем стоит у дверного косяка, скрестив руки на груди, пока Катя вертится перед зеркалом. – Как его зовут хоть, Катюш? – спрашивает ласково. – Какая разница? – отвечает равнодушно, и Артем чувствует, как трескается что-то в груди от этого ее холодного спокойствия. – Не бойся, я не натворю глупостей. Катя уходит, и Артем замечает коробку из-под нового нижнего белья на ее кровати. Он морщится, трет лоб – не понимает, где упустил это, не понимает, почему, и как Катя так быстро успела вырасти, и почему ему так горько от мысли, что он что-то упустил, как будто что-то важное, как будто сам он так страшно виноват в ее этом равнодушии. Артем вертит в руках красную коробку и задумчиво бросает обратно. Катя этого не видит и не помнит – за ней звонко хлопает дверь.***
Катя лежит в теплой постели и вспоминает. Вспоминает, когда все пошло вдруг не так, когда часы начали отчитывать назад, когда вдруг капли дождя полетели вверх, когда мир так изменился – или она сама поменялась так, что уже ничего не исправить. Может, с красной коробки? Может, с маминых волос? Или, может, с ее могилы – холодной и темной, такой же, как и глаза Темы на похоронах? Когда вдруг куколка, ласковая и добрая, красивая и отзывчивая, вдруг перестала говорить «ма-ма», когда ей давишь на живот? Кукла наследника Тутти, созданная по идеальному образу и подобию, сотканная зачем-то чьими-то ласковыми руками, зачем-то слепленная из сотни деталей. Когда у этой куклы кончился завод? Почему вдруг из идеального образа стала отвратительно неидеальной, уродливо ненормальной, почему вдруг в голове перестало быть все просто и ясно? Катя никогда себе не врет. В жизни отца и Темы так много лжи и притворства, что Катя боится продолжать эту семейную традицию. Она вообще боится быть частью этой семьи – иногда, рассматривая мамины старые фотографии, она ловит себя на мысли, что у них одинаковая улыбка, и тогда ей становится жутко. Их невыносимая схожесть напоминает Кате о том, как папа гладил ее по голове много лет назад, и Катя не хочет об этом помнить, но Катя себе не врет – папа и Артем слишком похожи. И от этого тоже жутко. Ей привычнее думать, что механизм сломался, когда Артем привел Дашу, а она переспала с мальчиком, старше ее на одиннадцать лет. Катя не маленькая и не глупая, она знает слово «сублимация», она знает, что такое «гештальт», знает, что такое «травматичный эпизод», только ей это не помогает ни на секунду, потому что по ночам она иногда скулит и воет горше оставленных псин, скребет ногтями подушку и собственные запястья, утопает в своих воспоминаниях, ломается под тяжестью своих же мыслей. И никакие умные книжки, втихоря взятые у Темы, в этом не помогают, и мальчики, которым за тридцать, и даже красная помада не меняет условий задачи – Катя чувствует себя бесконечно брошенной, банально и скучно недолюбленной, и пускай была большая квартира, игрушки, мама и папа, и даже брат, и пускай каждое воскресенье они ходили в парк, но никто не видел эту черную трещину на идеальной картинке, никто не замечал, как она растет, и никто не знал, что Катя провалилась в нее с головой – так, что не выбраться. Катя чувствует себя до дрожи, до отвращения примитивной – к Артему ходят сотни таких богатеньких девочек, как она, недолюбленных папочкой, брошенных мамочкой, недохваленных, и до зубовного скрежета скучных. Катя такой быть не хочет, поэтому красит губы в омерзительный красный и спит с теми, кто хоть на одну секунду кажется ей способным заделать дыру в ее душе, залепить дыру от недостающего камушка в фундаменте. Катя знает, что количество не переходит в качество, но она со старательностью хорошей ученицы проверяет это, чтобы хоть ненадолго перестать чувствовать пустоту, и она остается на ночь у этих мальчиков с сильными руками и отеческими нотками в голосе, и боится думать о том, что все это не имеет смысла. Катя себе не врет, и поэтому знает – Артем в ее жизни появился непозволительно поздно, неправильно и неверно, стирая все социальные границы в пыль. Он хочет быть к ней ближе, и она, наверное, тоже, но что-то в груди как будто не позволяет, что-то предательски ищет отцовские черты, что-то спрашивает тихим шепотом по ночам: он другой, он не такой, как ты, так зачем тебе себе врать, он умнее, он старше, зачем ему ребенок на шею, и плевать, что Кате двадцать, и плевать, что она уже совсем не ребенок, и наплевать, что все дети считают себя уже-не-детьми – правда в том, что Катя отчаянно пытается вспомнить хоть какие-то границы, расставить их, запереть на ключ и тяжелый амбарный замок, с ужасом вспоминая, что всегда ненавидела запертые двери. Артем тоже их ненавидел, сколько она его помнила. И поэтому его не смущают замки и границы. Артем медленно, но верно делает шаги к ней – не давит, не реагирует на ее провокации, а провокации у них одинаково талантливые, что поделать, семейная черта, и Катя отступает под его напором, Катя замирает и позволяет ему ближе подойти. Тема забирает ее после вуза, Тема зовет ее к себе, пить чай или кофе, он слушает ее рассказы, совсем как раньше, будто и не было этих лет, и Кате иногда кажется, что все может быть как раньше. Она тоже доверяется ему медленно, по крупицам, по капелькам, надевая вместо узких брюк и короткой юбки легкие платья, девичьи, тонкие, едва по коленки, и смеется с ним, но сама шагов не делает, она так больше не умеет, чтобы первая – и во все сердце, во все губы, чтобы ни одной мысли. По вечерам она сидит и смотрит на открытые вкладки диалогов, экран мерцает синеватым светом, неверные тени ложатся на ее лицо. Она думает – написать? Но не пишет, потому что нет в этом никакого смысла. Катя грызет ногти, нельзя, у нее маникюр, но она поджимает под себя ледяные ноги и никак, сколько не старалась бы, сколько не изгоняла из себя, не может избавиться от картинки на изнанке век – большие, сильные ладони, мягко растирающие ее вечно холодные ступни. Катя лежит в теплой постели. И вспоминает. Чужая рука ложится ей на талию, притягивая к себе ближе – за спиной теплое тело, кто-то живой, живее, чем Катя, и этот кто-то утыкается в ее волосы, и она слышит протяжный сонный вдох. – Катюш, чего не спишь? Время-то еще вон, даже не светает… – зевок, и она чувствует дыхание на своей шее. Пообнимай меня, мальчик, пообнимай меня так еще чуть-чуть, чтобы хотя бы на пару минут я могла бы притвориться. Он притирается бедрами к ней, обнаженный, чужой, но Катя покорно прогибается в его руках – так проще, так куда проще, чем часами крутить в голове одно и то же, пытаться разгадать головоломку, выученную наизусть за много лет, и условия задачи все те же, такие простые, такие банальные, что делать, если в душе дыра, которую никем не заполнить? Губы прижимаются за ухом, а Катя пытается понять – как же минус поменять на плюс, где она упустила дополнительный факт, где она упустила значение переменной? – Катюш, ну чего ты, как неживая какая-то, – растерянный смешок обжигает ей шею, а ее продирает непреодолимое, страшное отвращение. Рывком скинуть с себя чужую руку, сесть на постели, волосы по плечам, обнаженная, гибкая – протянуть тонкую руку за телефоном, в темноте она кажется почти призрачной. Набрать пару фраз, отправить смс и встать, натянуть на себя белье, игнорируя вопросы и претензии, какое ей дело до этих ненужных, неважных, какое ей дело до суррогата, который даже не может выполнять свою функцию – сделать так, чтобы она ненадолго почувствовала себя правильной? Белье ощущается отвратительно скользким, липнет к коже, Катя одевается быстро и не прощается. Она ждет в подъезде добрых полчаса, прежде чем увидеть Тёму, поднимающегося по лестнице – руки в карманах куртки, бровь разбитая, теплые глаза смотрят почти со снисходительной нежностью. – Поехали, Катюш? И она едет. Едет, впервые сделав шаг навстречу – сама. Катя чувствует себя неверной, ложной, неправильной, она искоса смотрит на Артема всегда – снизу вверх, рассматривая его точеный профиль, пытаясь понять, как же так вышло. Катя пока не может понять, почему смотрит, только в голове всплывает пустая комната, голос Артема, читающий сказки. Кате пять, десять, тринадцать, шестнадцать, двадцать один, и Катя ненавидит все, что запрещают, Катя не может ничего исправить, Катя слышит крики, Катя ненавидит красный, мир вокруг превращается в мешанину из пятен, а Катя крутится, крутится, пытаясь выцепить в образах хоть что-то постоянное, Катя теряется в этом мире – и в собственной памяти, Катя не понимает, как вернуть все назад, Кате уже слишком много лет, чтобы сидеть у Артема на коленях, но Катя слишком маленькая, чтобы отказаться от его тепла. Кате пять, десять, тринадцать, шестнадцать, двадцать один, а единственной константой в жизни остается Артем, и Катя не знает, почему у нее так колотится сердце, когда он сидит рядом и кладет руку ей на бедро, мир вокруг вертится, крутится, мир сбивает и заставляет зажать уши ладонями, Катя не знает, как выбраться из потока прошлого, настоящего и будущего, понять, где все пошло не так, где все потеряло смысл, где механизм дал сбой, а ее чувства стали уродливыми и неверными, где та самая ошибка, и почему она влюблена в своего брата.***
Тема смотрит. Ему ничего не нужно делать, кроме как смотреть, все ведь на поверхности, обычно нужно сложить хотя бы два и два, подумать и покрутить эту головоломку, но здесь ему даже не нужно прикладывать усилий – она ведь плоть от плоти, она ведь всегда была рядом, выученная наизусть до родинки под лопаткой. Они слишком поздно начали общаться снова – уже поздно быть хорошим братом и верным другом, уже поздно быть частью семьи, уже слишком поздно пытаться вписаться в ее устроенную, выверенную жизнь. Катя бегает в вуз и встречается с мальчиками, Катя выросла из смешливой, широкоротой малышки в изящную женщину, в которой слишком много яда, Катя любит двойной виски, как и Тёма, Катя любит провоцировать, и Катя совсем так же, как в детстве, ненавидит запертые двери. Тема знает, когда все началось – для него. Когда весь мир стал простым и понятным, правильным, будто бы частичка паззла встала на место, будто бы спала пелена. За Катей хлопнула входная дверь, а он присел на краешек ее кровати, изучая и пробуя на вкус простую и будоражащую мысль – Катя влюблена в него. Это ведь так просто. Сопоставить факты. Так легко понять, если знать, куда смотреть – на ее краснеющие щеки, когда он ее обнимает, на ее взгляд, который блуждает по его лицу, на ее пальцы, натягивающие край юбки на острые коленки. Безоценочно и просто принять это, потому что Тема способен разделять факты и эмоции, и не суть важно, что он испытывает, потому что он знает, и этого уже, видит бог, достаточно. Так просто понять, когда цвет белья меняется с белого на красный. В груди глухо ворочается вина, когда он смотрит на красную коробку – вот ведь, довел. Сам довел, потому что не понял вовремя, не помог, не поддержал, когда ей так нужна была его помощь. И равнодушие ее это, ледяное и напускное, Артему знакомо, он сам был таким, и ему совсем не хочется, чтобы Катя шла по его стопам. Он с грустной улыбкой смотрит на мягкие игрушки на ее постели – внутри ведь она такой ребенок, еще не понимает ничего, ей всего-навсего шестнадцать, и это первое чувство ревности и влюбленности для нее – так ново, так остро и больно, наверное, и ему сейчас вмешиваться в это нет никакого смысла. В шестнадцать лет это так понятно, влюбляться в того, кто хоть немного дает тебе тепла, неважно, кто это – брат, сват, да хоть учитель в школе, и Тема аккуратно складывает коробку под кровать. Его Катюша чертовски красивая даже в свои шестнадцать, еще не понимая, как она красива, еще не понимая, как мужчины будут штабелями падать у ее ног. Его Катюша рано или поздно должна перестать быть его, даже если он этого совсем не хочет. Катя это переживет, она девочка умная, у нее все впереди, пусть это чувство как родилось, так и затухнет. Она еще очень юная, чтобы это прошло без последствий. Последствия Тема не застал. И теперь он почти светло вспоминает об этом – о том, что ей не было дела до его привычек и образа жизни, она любила его целиком и полностью, такого, какой он был. А ей нужна была только толика тепла, которую он не посмел ей дать, Тема всегда был трусом, и когда Катя смотрит на него горячими, жадными карими глазами, в груди снова жжет вина, только в сотню раз сильнее, чем пять лет назад, потому что Артем пока не понимает, пока не может сформулировать, но улавливает, чутко ощущая ее эмоции почти как свои – он где-то ошибся. Страшно ошибся, упустил что-то, не понял и пропустил, а теперь она стоит перед ним, взрослая, сильная, смелая, смотрит на него и язвит, колкостями сыпет, улыбается широко и оставляет след от красной помады на стакане. И теперь ему остается только смотреть, он больше не может – не имеет права – ни вмешиваться, ни оберегать, ни защищать. Только видеть и чувствовать, как у нее внутри болит и кровит, как она ломается под весом всего прожитого, как она вздрагивает под тяжестью своих мыслей. Когда она так привычно мажет красную помаду по губам, он улыбается почти ласково, будто не может привыкнуть, будто никак не успевает свыкнуться с тем, что она уже взрослая, будто бы отвернись он на секунду, и она вынырнет из-за его спины, крохотная, босоногая, с любимой книжкой, начнет донимать вопросами, а ему только и останется, что подхватить ее на руки и поцеловать в макушку. Так просто было бы. Но так уже никогда не будет, потому что Тема прекрасно знал, как заботиться о ней-маленькой, но Тема понятия не имеет, что делать, когда она смотрит на него льдистыми глазами и говорит что-то пронзительно равнодушно. Теме хочется дать ей то, чего он дать не смог, но понимает, что для этого, наверное, слишком поздно, и все, что ему остается – приглашать в свой дом, поить чаем и говорить-говорить-говорить, улыбаться ей, ловить ее улыбку в ответ, пока она хочет, пока он способен, пока они снова не разошлись по разным городам, пока их снова не развела жизнь, Тема отчаянно не пускает ее, пусть даже ей, может быть, без него было бы и лучше. Тема чувствует, что до сих пор чего-то не видит, будто бы на глазу белое пятно – но это ведь не страшно, в их с Катей жизнях слишком много белых пятен. Он даже теперь не знает о ней почти ничего, несмотря на все часы, проведенные вместе, несмотря на все слова, прожитые зря, потому что слова ничего не значат, имеет значение только ее взгляд – наполненный жаром, затуманенный спокойствием, и Артем не знает, что правда, а что ложь, где она пытается врать ему, а где он сам пытается подогнать условие под решение задачи. Он смотрит на нее и не может не замечать, что она становится все красивее, что ловко учится манипулировать своей красотой, и иногда взгляд Артема задерживается на разлете ее ключиц, на изгибе тонкой лодыжки, и он принимает это безоценочно, безусловно, так же, как принимает все. Когда-то он спорил с отцом до крика – пап, как ты не понимаешь, она ведь ведет себя так для того, чтобы привлечь внимание парней, ну отпускай ты ее хоть иногда, просто разреши ей приводить мальчиков домой изредка, но отец никогда не слушал ее, запирал Катю на сто замков и задвижек, как спящую красавицу, как принцессу в башне, забывая о том, что Артем выучил еще в далеком катином детстве – Катя любит все, что запрещают. Вышло только хуже, и Артем трет уставшие глаза, глядя на то, как Катя носит юбки короче, вырезы – глубже, если бы его спросили, он бы сказал, что это неосознанная компенсация за то, что отец никогда не видел в ней будущую женщину, только ребенка, но Артема уже давно никто не спрашивает, и все, что ему остается – это наблюдать. И видеть то, что, может быть, ему бы не стоило видеть, и любоваться бы не стоило, но он не отказывает себе в маленьких радостях жизни и любуется Катей, потому что она безусловно красива. Катя не рассказывает ему о своих отношениях. Только упоминает мимоходом, и Тема хмурит брови, потому что ему чертовски не нравится то, что происходит с Катей, и он не вмешивается – ну нет у него права вмешиваться, может быть, и хотел бы, только он потерял это право, когда пропал несколько лет назад, когда не звонил, когда не писал, и сейчас он может только тяжело вздыхать и слушать. В глазах Кати он видит отражение чего-то знакомого, но никак не может это понять и распознать, может, у него замылился взгляд, может, он просто перестал ее понимать, но он не знает, что плещется на дне ее глаз, такое до щемящего сердца пронзительное. Артем смотрит, как она прыгает в машину к какому-то мужчине, прикрывает глаза и устало приваливается к стене, впервые в жизни жалея, что не курит. Катя пишет ему сообщение среди ночи и просит забрать ее. Артем едет, потому что, может, ему поздно становится хорошим братом, но он может быть хоть каким-нибудь. Она сидит у стены в подъезде, на лестнице на восьмом этаже. Ее глаза тускло блестят в полумраке, она прячет ладони в рукавах длинного свитера. Вскидывает взгляд на Артема, и он не способен справиться с острым, невыносимым приступом нежности. Эта нежность оплетает ребра и сердце, заползает в горло, мешает дышать, и Тема улыбается ей. Катя улыбается в ответ. В такси она не спит, хоть время и раннее – она сидит, глядя в окно отстраненно, наушники под волосами, мысли где-то далеко, но ее плечо дрожит, и Тема кладет руку ей на бедро, пытаясь согреть, чувствуя, какая холодная кожа под тонким капроном. Эти слишком короткие юбки ничерта не греют, и Тема вздыхает тяжело – кому и что она пытается доказать? Зачем это все, если весь мир и так уже у ее ног? Тема не любил сказки даже в детстве, но читал их Кате часами, и что-то ему подсказывает, что в этой сказке не будет хорошего конца – принцесса проснулась сама, разбила тяжелым ломом замки, выдрала голыми руками засовы, сама себе стала королевой, сама теперь решает, кому рубить головы, а кто будет у ее трона ползать покорным псом, и Тема не знает, какая роль ему отведена в этой сказке – принца ли, злого дракона, старого советника или просто пустого места, Катя вымарала его из сказки, вычеркнула, не позволяя больше вмешиваться, и давая себе право творить свою собственную историю. Вот только что это за сказка, если вместо принца – каждый первый встречный на одну ночь? В машине она молчит, и Тема не может не смотреть, Катю так трудно увидеть такой, тихой и ласковой, обычно в ней яд льется через край, она своими туфельками наступает на горло и цокает каблучками по чужим поломанным костям, Тема видит в ней себя – ожесточенного, злого ребенка, который пытается отыскать хоть какую-то устойчивость в этом мире, пытается завоевать внимание и любовь, которую недодали, вынули изо рта недожеванный ломоть нежности, сказали, мол, теперь ты сам по себе, и это бьет больнее всего. История повторяется. История снова и снова возвращается на круги своя, сначала провокации, потом сбегать из дома по ночам, потом находить кого попало, злость, ярость, их столько всегда внутри, а потом – остепениться, не сразу, конечно, но потихоньку, понять, что да, ты сам по себе, но, может быть, это и к лучшему, может, так оно куда приятнее. Только он никогда не хотел Кате такой же дороги, никогда не хотел, чтобы она шла по его стопам, но кажется, именно он умело и бездумно направил ее на тот же путь, по которому шел сам. Он не может отрицать – они плоть от плоти, слишком похожи, но правда в том, что Катя вылитая мама, а Тема никогда не признается в том, что вылитый отец. Тема прикрывает веки, откидывая голову, не желая осознавать последствия и не зная, что с ними делать. Катя смотрит на него темными, горячими глазами и снова утыкается в окно, а Тема ласкает взглядом ее макушку, ее волосы, ее плечи, гладит без прикосновений, думает о том, как же так вышло, почему же он не понимает очевидного, что-то, что понимал раньше, но что теперь ему недоступно? Катя спит на раскладушке в его офисе до утра. Он не ложится – смотрит, как свет скользит по ее бледному лицу, как трепещут тени от ресниц, как даже во сне не разглаживается хмурая складка между броями. Тема не думает о том, откуда и от кого он ее забрал, знает только, что его постель всегда будет ее ждать. Он не ложится, прокручивая эту простую и будничную мысль в голове многие-многие часы. Он вспоминает о том, как раньше она могла забраться ему на грудь, тихонько вздохнуть, сказать, мол, Тем, я запуталась. И его слов хватало, чтобы навестить порядок в этой бедовой голове, а сейчас ему даже трудно представить, что это возможно – нынешняя Катя только фыркнула бы, подняв брови, предложи он ей подобное. Бойкая, веселая, злая – и совсем маленькая, если вдруг станет вровень с ним. И всегда так старается быть с ним на равных, так тянется, чтобы быть на него похожей, так старается занять его место в семье, пока он открещивается от отца руками и ногами. Катя спит до утра и уходит, даже не скрипнув дверью. Проснувшись в кресле, Артем не находит ее в офисе и только глубоко вздыхает – и от кого эти чертовы прятки? Катя заводит нового парня спустя четыре дня, и Теме только и остается, что молча охреневать от того, как быстро она их находит – впрочем, это вовсе не говорит в ее пользу, скорее, диагностирует то, насколько ей наплевать, с кем, и у Артема медленно начинает чесаться что-то в кончиках пальцев, когда он видит ее фотографии в инстаграме. У ее нового парня острые скулы и седина на висках, Катя выглядит с ним подозрительно улыбчивой, а ее помада яркая, красная, и похоже она на идеальную куклу в магазинах – такая ладная, хорошенькая, только вот Тема знает, что идеальная картинка чаще всего скрывает глубокую темную трещину. Он слишком хорошо это знает. Катя перестает звонить и писать, пропадает, как в воду, единственная возможность узнать, все ли с ней в порядке – только эти чертовы фото, ну или нужно позвонить отцу, а на это пока Тема физически не способен, а когда он звонит Кате, он почему-то получает ледяной голос и «Артем, прекращай мне звонить, я вижу твои сообщения, но не хочу сейчас разговаривать», и Тема действительно растерян и не понимает, в чем дело, Катя всегда славилась несколько радикальным и инфантильным мышлением, но не пограничным же расстройством, бога ради, а самое поганое в этой ситуации – то, что он способен прочитать и проанализировать любого, любому помочь и разобрать чужие мозги по полочкам, только вот Катя такая же, как и он, и ее глаза он видел в течении нескольких лет в зеркале, а себя прорабатывать ему нет никакой возможности, он так не умеет, он так не привык. Тема с досадой думает, что слишком хорошо знает других и совсем не знает Катю. В офисе он роняет голову на скрещеные руки, мысли бегают быстро, слишком быстро, крутятся в голове почти неуловимо, катины парни – это провокация, чтобы взбодрить и вывести отца, Тему, Матвея, катины парни – это жажда внимания, жажда любви, которой ей недодали, жажда одобрения, которое не получила любимая папина дочка, вот только что-то в этом не укладывается в привычные очертания, что-то мешает сложить картинку. Он едет к университету, высчитав время, когда у Кати кончаются пары, с треском проваливая обещание самому себе «не вмешиваться». Катю забирает после университета мужчина с фотографий, выглядит он, в целом-то, представительно. Артем разглядывает его слегка цинично издалека – ну да, у Кати определённо типаж на больших (во всех, видимо, смыслах), опытных, взрослых мужчин, ну и что? Было бы из-за чего паниковать, все-таки не шестидесятилетний дед, как в один из разов, ничего нового, ничего страшного, ничего непредсказуемого. Артем уже правда думает уходить, когда вдруг замечает, что что-то не так. Мужчина берет Катю за руку, она улыбается, и он зовет ее за собой. Катя мотает головой, машет куда-то в сторону метро, а мужчина хмурится, и вот теперь все внимание Артема сосредоточено на них, потому что это правило – он не вмешивается, пока никто не пересекает грань безопасности, Артем медленно подходит ближе, сначала на шаг, потом на пару шагов, наблюдая, как мужик кипятится и уговаривает Катю сесть, а она злится, ядом в него стреляет, Артем слишком хорошо знает это выражение ее лица, и в голове проносятся тысячи разных вариантов, пока мужчина перекатывается с пятки на носок, но в голове щелкает тумблер и резко становится пусто и холодно, когда мужик резко хватает Катю за предплечье. У Артема пульсирует кровь в висках. И он чувствует, что еще одна секунда – всего одна – и он сломает мужику хребет. Катя, маленькая, хрупкая Катя. Которая не любит портить маникюр. Которая мажет свои маленькие ладони кремом перед сном. Но ее крепкий кулак бьет прямо по чужому лицу, и мужик от неожиданности отпускает ее, а Артем делает несколько шагов вперед и ловит катин взгляд. Ее глаза лихорадочно горят. Вот она – такая красивая, такая юная, полная праведного гнева и доброты, способная за себя постоять. Вот она – его сестра, его девочка, выросшая на его глазах. И Артем улыбается ей. А она улыбается в ответ, растягивая губы, алые от помады, в широкой улыбке, и этот секунда растягивается почти в бесконечность, потому что нет в мире ничего правильного, кроме этого момента – когда она ему улыбается. Когда мужик, оклемавшийся, делает шаг в сторону Кати, Артем хватает его за шиворот куртки: – Полегче, уважаемый, – голос почти веселый, в нем змеится бешенство. – Мы так в семье с женщинами не общаемся, не принято в цивилизованном обществе, неужели это новость для вас? – Чего? Какая семья? Да мы просто разговаривали, – мужчина сплевывает, с раздражением косится на Катю. – Отпустите, мужчина, не лезьте не в свое дело, это наши отношения. Артем на секунду закрывает глаза. Сколько раз он это слышал? – Уважаемый, – Тема тяжело вздыхает и с силой толкает мужика вперед. – Это мое дело до тех пор, пока у вас общие отношения с моей сестрой. Катя делает несколько шагов, хмурит брови, ловит ладонь Артема: – Тем, – вполголоса. – Сколько раз я тебя просила? – Много, – подтверждает Артем и машет рукой. – Я плох в выполнении точных просьб. – Зато хорош в том, чтобы ломать чужие отношения, – шипит Катя. – Свои, впрочем, тоже, разве нет? Тебе на каком языке сказать, чтобы ты свалил? – У вас уже сломано все, сестренка, ты ему нравишься потому, что напоминаешь первую школьную любовь, которая сейчас потолстела и пострашнела, а сейчас мы едем ко мне, есть разговор, – улыбается Артем без тени раздражения, чувствуя, как ярость закипает в Кате волнами. – Я не хочу с тобой говорить! – взвивается она с раздражением, с яростью, и он почти удовлетворен, как удовлетворен всегда хорошей провокацией, и он почти любуется ей в эту секунду, а потом вдруг она застывает, ее губы болезненно кривятся, Катя напряженно молчит, и Артем не понимает, в чем дело, а потом она вскидывает лихорадочно, температурно горящие глаза и припечатывает. – Я не буду разговаривать с тобой, как с братом. Молчание разрывает Теме остатки самообладания, а она стоит перед ним, вдруг изломанная, вдруг сорвавшаяся, вдруг согнутая этой непосильной тяжестью, сизифовым камнем, он не понимает, что стало поводом, почему, что стало соломинкой, сломавшей хребет верблюда, и она проговаривает беззвучно, но Тема давно научился читать ее по губам: – Я буду разговаривать с тобой только как со специалистом. Артем теряет слова, никак не может собрать, ему очень хочется сказать, что это плохая идея как минимум потому, что они родственники, но память тут же услужливо подкидывает ему воспоминания о том, как они с отцом ходили друг к другу на терапию, и Артем тут же мысленно возражает сам себе: это другое, это болезненное, это их уродливые, страшные взаимоотношения, с Катей все не так, и он почти открывает рот, чтобы сказать ей это, только что-то мешает, что-то, что вертится на кончике языка, что-то знакомое – ее покрасневшие щеки, ее блестящие блуждающие глаза, ее кончики пальцев напоминают о чем-то, о чем-то важном, где-то он уже это видел, и эту злость, и этот испуг затаенный, и Тема вдруг понимает. Паззл встает на место. Головоломка раскрывается, а Катя становится простой и понятной, как в детстве, и в эту секунду Тема все понимает, что упускал, пелена падает с глаз, выворачивая наизнанку – дежавю, как он не мог вспомнить, глупый, глупый, бесконечно слепой и трусливый, как он мог не понять, как он мог быть таким идиотом. Он пытался играть с ней по правилам – серьезным и взрослым, по правилам этого большого мира, хотел ограничить ее, оградить от болезненного, уродливого и страшного, пытался разобрать ее с точки зрения психологии и нормы, забыв о том, что говорил сам пациентам – нормы практически не существует, – он пытался ограничить эту головоломку рамками, забывая о самом важном, что необходимо всегда было держать в голове, ведь решение, ответ к этой задаче всегда был в зеркале – он забывал о том, что для Кати как и для него, никогда не существовало рамок.***
Она кричит. Злая, обиженная, и нижняя губа у нее вздрагивает совсем по-детски, у нее всегда так было перед тем, как расплакаться, но теперь Катя выросла, теперь она не будет плакать – даже перед Артемом. Особенно перед ним. – Тогда поехали поговорим, сестренка. И о твоем выборе мужчин – тоже. Организуем тебе качественную терапию. Тема смотрит на нее ласково, снисходительно, берет ее за плечи, усаживая в такси, а она почти не замечает в своей боли, как вспугнутая птица мечется по салону, то к нему – чтобы процедить что-то меткое и обидное, то от него – чтобы уткнуться в окно и больше никогда не смотреть в его сторону. И Артем не протестует, только слушает ее, кивает, иногда даже поддакивает, раздирая ее только сильнее, разбивая на кусочки, заставляя пылать от злости и унижения – как он мог, как он посмел не послушать ее, забрать ее, запихнуть в машину на глазах у всего вуза, на глазах у ее парня, он не имел никакого права!.. Артем улыбается и молчит, впервые в жизни точно зная, что Катя сама в протянутой ладони ему это право отдала. Катя топчется словами по его прошлому, будущему и настоящему, припоминает каждую ошибку, кроме действительно важных, припоминает каждую обиду, кроме тех, что действительно ее задели, каждый срыв и шорох вспоминает и молчит о собственных срывах. Артем улыбается и молчит, зная, что люди делают глупости, когда их загоняют в угол. А он ведь поймал ее – прямо сейчас, когда они поднимаются в его офис на лифте, когда заходят в кабинет, когда он тихо опускает шторы, позволяя ей выплеснуть все рутинные, привычные обвинения, и только лишь когда она умолкает обиженно, холодно, он садится в кресло и наклоняет голову. Он поймал ее прямо в свои руки, она пока не понимает этого, но вот-вот осознает – дверь открыта, но ей больше некуда бежать. Катя чувствует себя потерянно, сломанно, неправильно, и от этого ощущения ей хочется выть, потому что слишком часто оно преследует ее последнее время, слишком часто оно рвет ей сердце, несуществующую душу на части, и в сердце, в венах, в висках вместо крови бьется мысль – это все было зря, с тобой что-то не так, с тобой что-то не так, единственный выход – разобрать себя по кусочкам, на косточки и хрящи, понять, где поломка, где сломалась деталь идеально работающего механизма, пересобрать и начать все заново, потому что с тобой явно не все в порядке, если ты мыслишь так, если думаешь так, если ночью ласкаешь себя пальцами под воспоминания о его шепоте, о его руках, о его объятиях, если стонешь в подушку только от того, что он мог бы просто прикоснуться к тебе. Ярость и боль ломают ей кости, когда она смотрит на Артема пылающим от ненависти взглядом – вмешался, снова вмешался, снова перевернул все с ног на голову в ее жизни. Неужели ей было мало этих чертовых шестнадцати, когда она плакала в подушку от его равнодушия? Неужели нужно снова это повторять, и ради чего? Ради эксперимента, ради того, чтобы он еще раз доказал ей, что неизмеримо умнее, пусть и ненамного старше – но в сотню раз мудрее, он же всегда прав, он как вода, он всегда своего добивается, всегда точен и безошибочен в выводах, и он снова и снова берет над ней верх, как вода всегда возьмет время над камнем, неумолимая, спокойная, вечная. – Злишься? – спрашивает буднично и почти нежно, и Катя вихрем оборачивается к нему. – Пошел ты, – отвечает, кусая губы, тонет в своих мыслях и сомнениях, тонет в своей боли, в своей личной, персональной пропасти, которая разверзается у ее ног. Тема указывает ей на кресло без слов – на кресло, где всегда сидят пациенты, и она садится обессиленно, закидывает ногу на ногу, каблук опасно покачивается над ее лодыжкой. Пауза затягивается, и каждая секунда для Кати – шаг по битым стеклам. – И давно тебя тянет на тех, кто настолько постарше? – спрашивает Тема задумчиво, и Катя поднимает на него почти ненавидящий взгляд. – Это начало твоей терапии? Ты даже не узнал, что со мной, разве не нужен какой-то запрос от клиента, нет? Для чего я здесь, Тема? Для того, чтобы поговорить о моих предпочтениях? – ее голос глухой, почти сорванный. – Да, и об этом тоже, – Тема опускает глаза, улыбка оседает в уголках ее губ. – Но ты не ответила, сестренка. Как долго?.. И Катя чувствует, как по телу проходит дрожь. Потому что она знает Артема. Она знает, что это не просто так. Знает, как много скрывается за таким невинным вопросом – тихо, с неподдельным интересом, будто обо всем сразу, она знает, что он имеет в виду, и мысли в панике разлетаются с шумом вспугнутых птиц. Пальцы леденеют, щеки вспыхивают, сердце бьется оголтело, до боли. Артем видит, что она молчит. Встает и садится перед ней на корточки, заглядывая в темные, ожесточенные глаза, позволяя самому себе впервые за много дней посмотреть на нее без той лжи, которую он сам себе придумал, которую она сама на себя старательно навешивала, отделывала и устраивала заботливо, как гнездо. Его большие, горячие ладони ложатся ей на колени, и она сквозь джинсы чувствует, как кожа плавится под его касаниями, и она вздрагивает, будто бы обожглась. – Не трогай меня! – несдержанно, почти испуганно, еще не понимая, но уже чувствуя, что оступилась, что совершила ошибку, проиграла в этой партии. Молчание вязкое, тяжелое, Катя закаменевшая, закрытая под его руками, только вот в груди стучит, а внутри будто вакуум, когда делаешь солнышко на качелях – такое далекое, такое детское воспоминание, такое неуместное сейчас. Глаза у Артема глубокие, как вода. В них так легко потеряться. Катя смотрит на него, пока Тема не говорит негромко, ласково: – Ты же влюблена в меня. Ничего не меняется. Небо за окном такое же серое, свитер у Артема черный, помада такая же красная. Мир не рушится под ногами, но Кате кажется, что она уже в аду. На глазах вскипают слезы – унижения и злости, она неловко утирает их рукавом рубашки, пачкая тушью, а Артем молчит, будто предоставляя ей право, будто давая оправдаться, и Катя так блядски устала от того, что ей нало оправдываться – особенно перед ним. – Да, – ее голос срывается на рыдание, и она лишь усилием воли не начинает плакать бесконтрольно и глупо. – Да, Тема, да. Ты молодец, ты разгадал загадку, умница! Тебе же так важно быть правым, так важно, что ты снова самый умный, все понял едва ли не раньше, чем я, браво! – Катя смаргивает слезы, сжимает губы, не давая боли вырываться наружу, но она ее душит, она ее разрывает на части, и Катя разбивается на осколки прямо сейчас, прямо перед Темой, прямо под его взглядом. – Но ты же никогда не замечал во мне этого, правда? Не видел во мне женщину, да черт с ней, с женщиной, ты меня просто не видел, тебя всегда интересовали только Даша и ваша война с папой, ты никогда не замечал, когда мне нужна была помощь, тебя никогда не было рядом, у тебя же всегда такие важные дела, ты же всегда такой проницательный, все нуждаются в твоей помощи и лечении, правда?! И единственная моя возможность обратить на себя твое – ооо, поистине царское – внимание, это сказать, что со мной что-то не так? Прийти, попросить меня вылечить, попросить совета, потому что так ты никогда меня не замечал, пока я не стала проблемой, – Катя захлебывается и тонет, закрывая лицо руками, утыкаясь в свои колени, чувствуя, как внутри больно, так чертовски больно от того, что он голыми руками вынул из нее сердце и заставил говорить правду – для лжи больше не осталось сил. Она не хочет смотреть ему в глаза. Не потому, что он осудит – Артем никогда ее не осуждал. Никогда не говорил, что с ней что-то не так. Но ей до одури не хочется делать все то, что в ее голове, реальным – а она уже обратила мысли в слова, и назад нет дороги. Он знает. Она знает. Катя ловит себя на глупой и усталой мысли: а мама так же себя чувствовала, когда говорила с отцом? Мама так же ему доверяла и хотела ударить одновременно? Мама тоже думала, что ненавидит его спокойствие и всепонимающие глаза? А Артем смотрит на нее, печально и понимающе – на склоненную голову, на пятна от редких слез, расползающиеся на джинсах, маленькую такую сейчас. Смотрит и чувствует, как в груди что-то разжимается, что-то, что было скомкано вкривь и вкось так давно. Она ведь так похожа на него, как он мог не догадаться, что она никогда ему не скажет, что она никогда и не хотела видеть в нем только безопасный, комфортный тыл, ей всегда было этого мало, потому что Катюша, его милая девочка, всегда стирала все существующие границы в пыль, оставляя только то, что удобно ей, так же, как делал это он, так же, как продолжает делать это сейчас. И Тема не прикасается к ней – не сейчас, но он смотрит на нее, зная, как рушатся внутри нее чужие выверенные установки и рамки, которые строил большой мир, которые расставляли родители, сверстники, и которые были такими туманными и хлипкими, как дым. – Катюш. Она мотает головой, прижимает узкую ладошку ко рту, сдерживая всхлип. – Кать. В тишине офисов слышно только биение его сердца и пульсация крови в ее висках. Горло у Кати судорожно сокращается и не понимает, почему ему не позволено выпустить боль, но Катя крепко держится за свои правила – их так мало в ее жизни, она сама их для себя выстроила, чтобы не дрейфовать в бесконечной пустоте, и одно из них – не плакать перед теми, кто сильнее. – Я такая дура, Тём, – шепчет она с горечью и чувствует, как его руки вдруг обвивают ее, сильные, возвращающие в детство, когда все было хорошо, все было правильно, когда мама была жива, а Тёма читал ей книжки, когда папа еще не воевал с ним, когда не было этих сломанных шестеренок в ее голове. Артем чувствует, как Катя дрожит – потерянная, как и он когда-то, сломанная виной и собственной храбростью, она-то никогда не хотела быть идеальной, наоборот, просто ей выпала эта роль, как в картах, и она тыкается головой в его плечо, вздрагивает почти с отвращением, и Тема слишком хорошо понимает, что ненавидит она только себя. Он отстраняет ее – сам, смотрит в бледное, тонкое лицо посветлевшими глазами. – Я всегда тебя видел, Катюш, – и он гладит кончиками пальцев ее по щеке. Катя опускает ресницы, не верит ему, Тема знает, но он ведь всегда был слишком умным, а она слишком похожей на него, кровь от крови, плоть от плоти. Он ее не целует – только подхватывает на руки, легкую, тонкокостную, и пока она ахает и спрашивает что-то, он переносит ее на раскладушку, любуется ее разметавшимися волосами, ощущая это правильным, ощущая это безошибочным, и она замирает – испуганная, настороженная, не знающая, что и подумать. – Дыши, – вскидывает он брови, когда Катя возмущенно приподнимается на локтях. – Хреновая у тебя какая-то терапия, Тём, – она смотрит на него зло, дрожаще терпко из-под ресниц, а он только хмыкает. – Зато бесплатная, сестрёнка. Он смотрит на нее ласково, оглядывает задумчиво с головы и до ног. Не зря за его метод столько раз угрожали его посадить, не зря столько раз били его по роже – она лежит перед ним сейчас, родная и красивая, и Тема знает, что никаких рамок нет и не было никогда, есть только желание помочь, полюбить, быть тем, кого никогда рядом с ней не было, нет плашек «женщина», «сестра», «друг», есть только желание любить, пока хватает сердца, пока она раскрывается ему навстречу, пока он может дать ей эту любовь, ей ведь всегда ее не хватало. Любимые люди – это ведь такое обтекаемое, такое всеобъемлющее понятие, и Тема смотрит на Катю, смотрит, проводит ладонью от ее горла, вздрагивающего от его прикосновения, до самых коленей, смотрит и касается почти изучающе, почти отстраненно, и одними руками говорит ей – я буду любить тебя так, как ты этого захочешь, потому что я уже тебя люблю. Она всегда ведь безмолвно этой любви требовала, царапалась, дралась за нее, боролась, готова была зубами ее выгрызать, а он не замечал. И не ее ведь вина в том, что она умеет принимать только такую любовь, только в этой форме, и Артем сейчас не сможет сказать и сделать выводы, почему так случилось, почему в ее представлении настоящая любовь выглядит так, да и не время анализировать сейчас – не тогда, когда она лежит перед ним с распахнутыми глазами и сердцем, не тогда, когда она сама пришла к нему, пришла и без слов попросила о помощи. Тема думает, что он слишком долго игнорировал ее, чтобы сейчас не дать ей этой помощи. Тема думает, что слишком долго игнорировал свои мысли на этот счет, чтобы сейчас не дать им выхода. И в полутьме офиса, когда Катя дрожит под его руками, она вдруг перестает чувствовать его снисхождение, перестает чувствовать себя глупой девочкой, перестает ощущать их бесконечную пропасть – все становится просто и ясно, и мир сужается. Где-то там, за пределами стен, наверное, до сих пор существует этот большой мир, в котором есть правила и установки, в котором есть рамки и запертые двери, но сейчас они вдвоем здесь, и мир заканчивается на этом. Она смотрит ему в глаза, слыша, как оголтело бьется сердце, грохочет в тишине, а Тема наклоняется к ней, и она впервые чувствует себя ему равной. Потому что в этом мире существуют только они двое, и только они ставят рамки, они ведь всегда были такими. Катя загнанно дышит, когда Тема, в попытке то ли успокоить, то ли подбодрить, прижимается лбом к ее лбу. Цепляется за его плечи, за его шею, трогает, будто восполняя свою сдержанность за все эти годы, позволяя себе им надышаться, позволяя утонуть в этой уютной темноте, в этом черном пятне, которую всю жизнь ощущала, как успокоение, и Тема гладит ее почти невесомо, почти невинно, когда чувствует, как дрожат ее пальцы. А сам он вспоминает вопрос, который ей задал, и виновато прикрывает глаза, вжимаясь лбом в ее лоб. Как долго? Как долго ты пытаешься компенсировать отсутствие любви этими мужчинами? Как долго они бросают тебя, оставляя плакать в одиночестве? Как долго ты носишь эту красную помаду? Как долго ты смотришь такими глазами на меня? Почему я не заметил этого раньше? Последнее только самому себе – гневно, почти презрительно, потому что он слепой, слишком долго был слепым, слишком долго игнорировал ее чувства, и сам факт того, что они есть у него. – Тём, – она выдыхает это почти в его губы, и он убирает за ухо темную прядь ее волос, почти как в детстве. – Шшш, я все понимаю, – он смотрит ей в глаза спокойно, мягко, и в глазах его – та самая вода, мудрая, бесконечная, теплая. – Потерпи чуть-чуть. Она замолкает – покорная, весь яд кончился, больше здесь нет врагов, ей больше не нужно защищаться, война окончена. Здесь больше не поле боя, ей не нужна броня, а только его любовь. Она терпеливо ждет, пока он укладывает ее обратно на подушку, пока смотрит на нее, оглядывает с головы до ног почти рассудительно, будто бы думая, с чего начать. – Красивая, – улыбается. И Катя улыбается в ответ, чувствуя, как щеки начинают гореть. Он ловит эту улыбку, чувствует горечь с нежностью вперемешку. Катя, его девочка, которую всегда нужно было оберегать и любить, хвалить и быть рядом. Он совсем забыл об этих обязанностях после того, как в его жизни появилась Даша, он совсем забыл о том, что до нее отдавал это Кате. Вот она и выросла. Для него. Его пальцы скользят по блузке, расстегивают пуговицы торопливо, бегло, и он слышит судорожный вздох, кожа у Кати горячая и гладкая под руками, и его взгляд падает на кружево белья под одеждой. Он мягко касается, берет ее грудь в ладони, большими пальцами гладит по кругу, поднимая взгляд. Даже в темноте белье бьет по глазам ярким красным, и Тема смотрит на Катю почти укоризненно, но молчит – слишком хорошо на ней смотрится это, слишком хорошо подчеркивает все то, что он так старался игнорировать. Как было просто с маленькой девочкой, и как теперь быть с той женщиной, которая смотрит на него одновременно так яростно и так покорно? Джинсы с ее бедер они стаскивают в четыре руки, Катя помогает ему, и Артем почти вскидывает брови, когда видит – опять кружево, снова красное, и ему хочется спросить, зачем. Вместо этого он смотрит в ее глаза, и Катя на секунду отводит взгляд. Она знает, что Артем помнит – она ненавидит красный. – Ты носишь его с шестнадцати? – спрашивает он, и его тяжелая ладонь ложится на ее изгиб талии. – Ты помнишь? – хмыкает Катя. – Конечно, – Артем склоняет голову набок, и его пальцы мягко гладят ее по бедру, касаясь каждой родинки. – Друг, у которого есть мотоцикл, и ради которого я прикрывал тебя перед отцом. – Я не просила меня прикрывать! – Катя, кажется, готова снова вступить в спор, но Тема обрывает все ее аргументы, когда его ладонь тяжело и осторожно ложится между ее бедер. Она замолкает, ловит воздух пересохшими губами, прикрывает глаза. Тема про себя смеется – если бы он знал раньше, что поток ее ярости можно так быстро угомонить, он бы сэкономил уйму нервных клеток. А Катя ловит его мягкий, ласковый взгляд, ловит и закрывает глаза, не в силах его вынести. Его слова о белье заставляют вспомнить, как он видел ее тогда, как он видел, как она собиралась на первые свидания – сколько раз после того это белье было призывом для не тех, а ей так хотелось, чтобы он заметил, чтобы он разглядел, чтобы увидел в ней равную, под стать ему, красивую и умную, жесткую и спокойную. Сколько раз это белье вызывало голодные взгляды, а теперь он смотрит на нее, и в этом взгляде только нежность. – Тебе… Тебе нравится? – спрашивает она, замирая от звука собственного голоса в этой тишине. – Нравится, – отвечает он честно, почти восхищенно, потому что она ощущается гибкой, тонкой и стальной под его руками. Ему всегда нравились такие женщины, способные дать отпор, способные ставить на колени взглядом, но которые сворачивались в клубок под его боком. Он никогда не скрывал этого, а Катя видела и училась. Его маленькая кукла. Его идеальная Галатея, которую он сам создал, сам старательно вылепил, не желая этого, но все-таки вот она – красивая, открытая, и он чувствует, как жар медленно окутывает тело, заставляет мысли путаться, когда она смотрит на него своими темными, громкими и жадными глазами. Его пальцы осторожно гладят, чувствуя, какая она мокрая, хотя он едва коснулся, это не отрезвляет, даже когда он думает о том, что она младше, даже когда думает, что у нее никогда не было – так, он только вжимает ладонь чуть сильнее, и она резко втягивает воздух, прикрывая рот тонкой рукой. – Тише, тише, – он шепчет, пока пальцы трогают мягко, ласкают по кругу сквозь ткань. – Слишком завелась, да? В этом нет ничего такого, я ведь понимаю… Не волнуйся, я все сделаю так, как нужно, все будет, тише… И Катя, лежа теперь под его руками, вдруг понимает, потому что все становится правильным. Он сделает так, как нужно, потому что знает, как ей нужно, потому что она выросла для него и под него. Она-то, глупая, думала, что с ней что-то не так, что она неправильная, сломанная кукла, которая никому не нужна после того, как шестеренки в голове перестали работать как нужно, она думала, что в ней есть этот страшный изъян, ошибка. Но теперь она понимает – она была им создана, заботливо соткана, с каждым днем и каждым воспоминанием, каждым ласковым словом. Жизнь их вылепила идеально, исключительно друг для друга, и то, что Катя, глупая, считала поломкой, было всего лишь деталью, чтобы они подходили друг другу, как две части одного целого. Она всегда была правильной – для него. И не нужно ей было искать того, кто сделал бы ее идеальной, она уже ей была, а надо-то было всего лишь прийти к нему, попросить, объяснить и быть честной, но они ведь Стрелецкие, они так не умеют, и она почти виновато смотрит в его глаза – прости, говорит этот взгляд, я не знала, что так можно, я не знала, что мне стоит всего лишь спросить, чтобы ты ответил «да». Я не знала, что нужно просто попросить, чтобы ты был рядом. В полутьме офиса, когда он берет ее пальцами, а она задыхается и скулит, как котенок, прижимая ноги к груди, мечась на раскладушке, ему второй рукой приходится удерживать ее тонкокостные бедра. Он одет, она полностью перед ним обнаженная и раскрытая – так было всегда, так было с самого начала. Катя не сопротивляется. Пусть его. Пусть лепит, бесконечно творит, пусть напишет и создаст ее, как единственную женщину, которая будет ему подходить – кусочек к кусочку, паззл к паззлу, кесарю кесарево. Она думала, что она ему не подходит, потому что была ошибкой, плохо сделанной, сломанной куклой, и не знала, что она совсем не бракованная – просто подходит только ему. Для него созданная, для него выкроенная, по его дороге шагающая. Он никогда ее не бросит – только подхватит, когда она споткнется об ухабы и ямы на дороге. Прижмет к себе, поцелует в висок и обратно, мол, иди, топай, сама свою дорогу выбирай. Только Катя никогда не любила легкие пути – не поймешь, то ли у нее горе от ума, то ли ум от горя – она шагает по пути Артёма, злая, ожесточенная, веселая. Идет, чтобы наконец-то его догнать и пойти вровень. Он сотрет с ее губ красную помаду, а наутро она упорно будет красить ей губы – и поймет однажды на рассвете, пока Артем дремлет в кресле, что красный вовсе не так плох, как ей кажется. Катя примет себя-взрослую буднично и просто, так, как будто не было этих слез, будто не было этой боли, будто не было в ее жизни черной трещины, и пойдет варить им двоим кофе. Красный больше не будет пыткой, а только осознанным выбором. Любовь к Артёму – тоже. Это будет потом. А пока она сжимается туго-туго на его пальцах, ахает ему в губы, пока он шепчет что-то ласковое, успокаивающее, одним своим теплом вскрывая ее рубцы и шрамы от чужих, ненужных, от бесконечных первых встречных, неправильных и лишних, залечивая своими руками каждую ссадину. Их было так много, она так долго искала – отца, Тёму, прекрасного принца, не зная, что нужно только обернуться и позволить себе помочь. Он шепчет хорошая моя, чего ж ты так дрожишь, ну-ну, я все сделаю, сделаю правильно, и Катя верит ему, потому что он всегда был единственным, кто знал, как будет правильно для нее. Она спрашивает: ты будешь меня любить, если. И Артем отвечает: всегда. Катя засыпает после второго торопливого оргазма, утомленная, с румянцем на белых щеках, измученная. Тема небрежно вытирает пальцы о какие-то бумажки на столе и думает – каков шанс был, что двое одинаковых, похожих, не принимающих чужих установок и правил, вырастут в одной семье? Он хочет об этом подумать, правда, хочет, но он тоже чертовски хочет спать, и когда он садится в кресло, то вырубается мгновенно. Катя просыпается от приглушенного шума за пределами кабинета. Катя смущенно натягивает джинсы и застегивает белье торопливо, будто боясь, что ее застукают. Катя улыбается и касается припухших губ кончиками пальцев. Катя не сбегает. Катя идет варить кофе.