Громче

Багрянец затапливает твое сознание — разом, одной высокой нотой; цвет резкий, яростный, исполненный сожаления. Эта нота переполняет органы чувств, как крик, но в ней нет никакого звука, и стоит тебе уловить ее — она исчезает. Что-то переменилось. Что-то, чего ты не можешь почувствовать. Созданиям, которые украли твоих детей, конец, и отвратительно-серый цвет машин больше не расползается по атмосфере, словно болезнь. Высоко наверху огромная станция разваливается на части в оглушительной можжевеловой тишине, которая накрывает твой мир, точно пыльное покрывало: ее лопасти рассыпаются на куски, и вся она похожа на рот ребенка — разбитый, жадный, изголодавшийся. Даже отсюда ты слышишь, как он кричит, плачет, молит о внимании матери. Рот будит воспоминания, но нечто иное влечет к себе твои мысли: твоя чужепланетная товарка-по-песне, та, у кого чересчур много пальцев и слишком мало глаз, зовет тебя: цвета отчаяния – синий, оранжевый, голубой, каждый вспыхивает ярче и настойчивее предыдущего по мере приближения к куче обломков. Чередующиеся оттенки – как оспа, на которую ты отвечаешь ошеломляющим лазурным — спокойным, мягким, успокаивающим. Ее песня страдания затихает по мере того, как она наполняет тебя знанием, визуальной информацией от столь малого количества обидно-одинаковых глаз. Цвета и звуки тусклые, но их достаточно, чтобы понимать — чтобы видеть. Разрушение, смерть — слова звучат в ее сердце подобно скорбным воспоминаниям о поющей планете, поэтому печаль отзывается и в твоей сердцевине. Ты знаешь о планах, о жертвах; тебе даровано глубинное знание о той, кто должна была решить всё это: для тебя и твоих детей, для этой планеты воды, гор и тумана, для других странных детей, населяющих уголки галактики. Ты годами пела о ее великом милосердии и прощении, и когда ты вновь лишилась своих детей, то с новым пылом воспевала ее для новых детей, для второго будущего, которое она дала вам. Ты оглянулась, когда бежала из мира оков: она держала свое собственное дитя, в несколько раз больше ее — одного из тех детей, которые преследовали ваших матерей в их укромных убежищах и превратили поющую планету в тихую могилу. Кровь ее ребенка собиралась в мутно-оранжевую лужу у них под ногами, когда она изо всех сил пыталась подхватить его голубой волной, и ты не завидовала испугу, слыша песню ее юного воина: желтую от боли и белую от страха. Ее жертва была ради тебя, поэтому ты почтила ее бегством из своей затонувшей тюрьмы. Потеря — мрачная строфа в историях твоих матерей; та, которую пели еще задолго до того, как ты выбралась из яйца. Ты — первая королева, когда-либо певшая арию о чужом милосердии, и твои царственные дочери перенесут ее сострадание в золотой век, который ты видишь перед собой. Когда твои дети-воины убеждаются, что машины замолчали окончательно, ты поднимаешься из-под земли вместе с их проворными братьями и сестрами. Другая мать — гордость и радость другой планеты — сейчас нуждается в твоем милосердии, и если твои дети хотят жить и здравствовать в новом мире, который вы создали вместе, тебе необходимо, чтобы ее голос присоединился к твоему собственному от имени твоих дочерей. В новой книге песен рахни каждый голос драгоценен, и для тех, кто хотел бы нанести вред твоему наследию, нет более прекрасного голоса, чем ее. Из твоей сердцевины исходит клич сплочения, оранжево-белое пламя, которое зажигает огонь в сердцах всех, кто способен слышать. Сотни детей снуют у тебя под ногами, ремонтируя твой корабль, некогда ярко-лиловый, а теперь холодно-голубой в своей неподвижности. Пустое эхо изнутри звучит как близкое разрушение улья: темное, грязное, угрожающее. Ты поешь о свете, о мягких бирюзовых тонах, шепчущих в теплом подземном мире цвета умбры, о красном и оранжевом, которые смешиваются, как старые друзья, о солнцах и звездах, о теплой дани уважения другу и спасителю. Доблесть — это золото, и она пронизывает твой голос, укрепляет твой выводок. Твои дети слышат правду в этом тепле, и она становится их прививкой от страха холода. Твой корабль — со временем — снова пускается в полет. Времени проходит немного, но малое кажется долгим, когда ты веками жила в ледяном сне, созерцая цвета, которых ты не можешь назвать, и звуки, которые хочешь выучить. Когда ты закрываешь глаза, то видишь миллион оттенков от восьмисот глаз, слышишь сотни звуков. Меньший разум, меньшее сердце не смогли бы этого вынести. Ты создана из понимания, песни, которая интерпретирует диссонирующую мелодию вселенной. Ты любишь, ты должна любить или перестать быть — и всех, и каждого. Темное небо сменяется печальным металлическим ртом на фоне ультрамариновой зелени и пепельно-серых пирокластических сполохов, что вздымаются по всей поверхности планеты, которую ты минула, как капля краски проходит через воду. Ты опускаешься на сломанную челюсть, и все вы высыпаете из корабля. Ты чувствуешь глубокую пустоту этого места — слышишь, как оно жаждет, чтобы его спасли, чтобы его накормили, чтобы о нем позаботились. Оно требует ухода, без которого никогда не обходилось. Твои праматери никогда не ступали сюда, в этот инопланетный улей под названием Цитадель. Воспоминания, которые ты создаешь сейчас — первые в своем роде. Твои дети разбегаются, начиная неустанный поиск материалов, а ты успокаиваешься на ходу, поешь, обращаясь к каждому ребенку, пока они бомбардируют тебя оживленным любопытством. Что из этого нам нужно? Безопасно ли к этому прикасаться? Сколько? У тебя тяжелое тело, но ты несешь его в такт мелодии, и понимание, где искать, дается тебе так же легко, как обучение новорожденного. Куда ребенок кладет еду?.. Ты обнаруживаешь человека в холодной, суровой колыбели рта станции. Она поет, по-прежнему, рефлекторно — без цели, не с убежденностью, но ее легкие продолжают издавать дымчато-синее и красное, цвет и звук исходят от нее с силой, неподобающей ее виду, даже когда она лежит погребенная. Ее упорство так велико, что ты недоумеваешь: быть может, она просто не знает, как перестать петь. Твои дети нагоняют тебя, и сотни ног сдвигают с места десятки камней. Что-то более юное, чем камни. Что-то белое и хрупкое, как смерть. В нем нет жизни, присущей природным выходам минералов и кремния. Маленькое тело под вами издает вздох, когда твои дети откапывают ее, кусочек за кусочком. Ее песня такая тихая, ее цвета сливаются с желтизной в диссонансе боли, хотя ты не чувствуешь, как ее разум тянется к твоему: она спит. Дети бегают туда-сюда — на разведку, собирают что-то бордовое, что-то безопасное и солнечно-желтое, что-то голубое и полезное. Нечто, которое ты опознаешь по войне, в которой не принимала участия; нечто, которое — как ты знаешь — может помочь. Под тобой вздымается и опускается ее маленькое, мягкое существо, и ты поешь в него — всё поёшь и поёшь, вплетая в песню настойчивые оранжевые ноты пряного ветра и горьковато-голубого неба, холодную красную воду цвета ее крови, ультрафиолетовые звезды, которые опаляют ее память туманным оттенком люминесценции. Ты поешь торжественно и ликуя, твое горло полнится звуком, и твои дети разносят песню до самых дальних уголков этого широко открытого рта, когда возвращаются с новыми предметами — чем-то белым и плоским, коробкой с припасами, и инопланетным созданием — настолько же спутницей, как и дочерью. Она возвращается вместе с твоими детьми: лазурная кожа и мягкое, шелковисто-зеленое сострадание. Ее песня — четкая и светлая, и она приходит к тебе с беспокойными руками, бесцветными словами и яркими намерениями, что озаряют твое сознание. Ее цвета, такие яркие, не исходят от ее голоса — ее мысли сильны, но ее доверие сильнее, и через нее ты подстраиваешься, находишь гармонию с песней, которую поёшь через ту, что ранена. Две конечности, на которых слишком много маленьких придатков, хватают и используют инструменты, которые ты понимаешь, но не можешь так быстро обучиться владеть ими. Через силу твоего голоса темные металлы оказываются изгнаны от бледной кожи. Кремовое, в солнечных пятнах, цвета выгоревшего песка, просачивается из-под этого слоя, гневно-красное и почерневшее от ожогов отчаяния. Бесцветно-голубая касается своими руками тихой, нанося мазь и бальзам чешуйчатыми кончиками пальцев. Отзвуки обеих песен сотрясают тебя, когда они соприкасаются — горький белый холод жестокого лекарства на кричащем эпидермисе. У этих существ нет экзоскелетов, и ты, разделяя их личные глубинные песни, чувствуешь себя порой пугающе маленькой, словно одиночная капля воды в кислом желтом море. Но ты знаешь, что бояться не следует. Через свой голос ты знаешь их так же близко, как знаешь собственных детей. В этот миг они — и есть ты, а ты — это они. Ее песня набирает силу — песня той, маленькой, с яркими как огонь волосами. Глубокий синий ее дыхания становится размеренным и ясным, мутно-красный бледнеет, истончается. О пятнах ее ожогов заботятся пятипалые руки, и твои дети двинулись расчистить ее тело там, где оно не слишком опалено, чтобы жесткие конечности могли касаться его. Каждое прикосновение конечностей рахни к человеческой коже оставляет мягкие голубые вскрики в твоем разуме — сломанные кости, ушибы и гематомы. Всё было сочтено и запомнено, и всё необходимое оборудование было приготовлено самыми старшими и умными из твоих детей. «Шепард», — вербализуешь ты через мягкий рот этого бесцветного чужацкого дитя; тон отражает всё, что ты должна сказать, но ничего из того, что ты хочешь выразить. Твой истинный голос может заполнить ее существо, но она никогда не поймет его. Такова трагедия существ, которые никогда не знали звучной красоты Суэн. — «Не бойся света в своих снах». Она шевелится, но не просыпается, и ее синий разливается по усыпанному обломками полу, точно приветственный туман. Ты закрываешь шесть глаз, и цвета вспыхивают-и-гаснут вдоль твоей спины, когда ты поешь ей в ответ. «Мы пришли, Шепард. Твоя песня продолжится».