Позови меня по имени

      Эй, Занзас… Давай в следующий раз уедем в Неаполь… Погуляем по улицам, где нас не знает каждый встречный… Давай напьемся красного вина, будем смеяться, как идиоты и завалимся в гостиницу, цепляясь друг за друга… Упадем в обнимку на кровать, сцеловывая горечь с губ…       Тсунаеши улыбается и вцепляется ногтями еще сильнее в кожу ладоней, вздергивает подбородок, чтобы никто — никто — не смел подойти к ней и попытаться что-то сказать. Чтобы отец не клал руку на плечо, не смотрел сочувствующим, ласковым, отвратительно пренебрежительным взглядом и не произносил фальшивых сожалений.       Чтобы Хаято, Такеши или Киоко не пытались стоять рядом и оказывать поддержку, в которой она никогда не нуждалась и уж точно не нуждается теперь. Рядом мелькают белые волосы Скуало, но мечник мудро не подходит ближе, держась Варии. Тсунаеши тянет губы и дышит через комок в горле и затянутый до хрипа галстук отглаженного — черного — костюма.       Она смотрит на людей равнодушно-мрачным взглядом, оценивая каждого из них и запоминая, разбирая на винтики, как давно привыкла… На окружение — тоже. Наблюдает не отрываясь, как гроб опускают в могилу, как начинают засыпать землей… Это не первые и не последние похороны в ее жизни, но ее сердце заходится в груди и только самоконтроль позволяет ей стоять на месте не дрогнув. И ждать.       В какой-то момент Реборн оказывается рядом. Само его присутствие поднимает в душе едкую, яростную, обжигающую злость. То, как он стоит немного за ее плечом в деланном уважении, то как ощущается его свирепое Солнце. Саваде хочется наброситься на него со словами или пламенем, потому что прямо сейчас ей нужны лишь тишина и одиночество. Лишь возможность дышать в такт со своей болью и глотать слезы и слова, которые так и не были высказаны. — Реборн, — Произносит женщина тихо. Смотрит на могилу и серый камень, ничем не отличающийся от прошлых. Кажется, она стояла всего несколько минут, но толпа уже разошлась, а небо немного потемнело, предвещая приближение вечера. — Ученица? — Отвечает тот ровно и немного вопросительно. Привычно. Тсунаеши хмыкает сдерживая истеричный смех и сжимает зубы до скрипа, сворачивая Небо внутри себя и не позволяя ему выплескиваться в своем буйстве.       Когда-то она ненавидела мысль о том, чтобы стать Дечимо. Странно смешно, что сейчас, спустя долгие годы во главе королевской Семьи она ненавидит свой статус совсем по другим причинам. Не из-за кровопролития, которое перестало пугать слишком давно, чтобы вспомнить, не из-за нескончаемой работы, сна урывками и переговоров с людьми, один вид которых заставляет дрожать. Больше всего на свете Тсунаеши ненавидит Вонголу за то, что та отобрала у нее ее личность и сделала ее Донной. Сделала ее Королевой. Сделала ее всесильной и отчужденной от мира так, как не представляется другим.       На Реборне черный костюм с желтой рубашкой, когда шатенка поворачивается к нему бесстрашно и резко. У него все такой же самоуверенный взгляд бездонных глаз, все та же шляпа… Даже Леон на плече тот же. На этот раз Тсунаеши смотрит ему в глаза, равная во всем и превосходящая во многом, и отказывается даже думать о страхе. Она смотрит на него. Видит усталость, скрывающуюся за фасадом, видит горечь сожалений — общих и его личных… Точно также она видит искры уважения и разочарование. Разочарование режет сильнее всего. — Иди домой, Реборн, — Говорит она, наконец. Ее голос звенит от напряжения, но не от слез. Никогда больше не будет Тсунаеши плачущей, отчаянной девочкой, позволяющей видеть свое горе другим. — Иди домой.       Здесь тебе не место. Здесь ты не нужен. Ей хочется это произнести. Еще больше ей хочется, чтобы ее учитель, человек которого она любила, за которого цеплялась столько лет… На которого ровнялась… Сделал шаг вперед, притянул ее к себе и сжал в объятиях. Чтобы могла она рыдать, выть от боли и отчаяния… Бить кулаками по его груди и проклинать мир за его жестокость… Чтобы надежные руки скрыли ее от настоящего и на несколько мгновений она могла вспомнить детство и время, когда была ребенком. Когда была человеком.       Реборн кланяется ей вместо этого. У него внимательные острые глаза, пытающиеся заглянуть за идеальный фасад Савады. Но он не настаивает. Только говорит «Ученица». И это слово рушит иллюзию момента. Дечимо ровно кивает, опуская подбородок на несколько сантиметров. Оглядывается на кладбище последний раз и тоже движется к выходу, чтобы сесть в машину и отправиться в особняк. Спина Реборна еще видна впереди, он идет быстро и не оглядывается. И это до ужаса напоминает их жизнь, отчего хочется смеяться.       Тсунаеши снова всаживает ногти в ладони и думает о том, когда в последний раз кто-то произносил ее имя? Когда ее называли Тсуной, Тсу-тян, Тсунаеши? Когда человек не склонялся перед ней в подобострастном поклоне, не целовал руку, не прятал глаза из страха и боязливого уважения? Когда Рехей звал ее на соревнования? Когда Хроме или Хару приглашали пройтись с ними по городу без натянутых улыбок и робко-смущенных переглядываний, без вставленных к месту и не к месту «Донна» и «Дечимо»?       Хоть кто-то еще видел в ней человека, а не образ? Не богиню, не лидера, не икону… Простую женщину, которая когда-то была хрупкой девочкой, учившейся на одни двойки, любила компьютерные игры и мангу, и ненавидела итальянский язык?.. — Занзас, — Тсунаеши смеялась ему в губы, сидя у него на коленях, вцепляясь пальцами в его волосы и наслаждаясь шелковистой мягкостью прядей… Она прижималась ближе, сжимала другой рукой его плечи, пока горячие, обжигающие искрами пламени и предвкушением ладони скользили по ее спине. — Занзас, — Шептала она, расстегивая его рубашку, целуя его шею, откидываясь назад, чтобы расправиться с россыпью мелких жемчужных пуговичек, стянуть противный галстук прямо через голову и кинуть в темную глубину спальни, где утром придется долго искать. — Занзас, — Звала Савада, задыхаясь от его прикосновений, от губ, спускающихся к ее груди, от проворных рук, расстегивающих ее лифчик. — Чего тебе, Мелочь? — Ворчал, рокотал Занзас, его голос пронизывал ее до костей и согревал как горячее вино или виски. Его голос забивался в уши и выбивал все другие мысли, позволяя на несколько мгновений забыть об остальном мире.       Занзас звал ее мелочью, он звал ее дурой, идиоткой и самоуверенной пигалицей. Он был единственным, кто никогда не звал ее Донной и лишь смеялся и стрелял, когда кто-то пытался это от него требовать. — Позови меня по имени, Занзас, — Умоляла Тсунаеши, притягивая его за шею все ближе и ближе, целуя его губы и произнося свою просьбу так тихо, что никто кроме них не смог бы услышать. — Позови меня по имени.       И в его глазах — в его рубиново-красных, ярких, живых глазах — светилось понимание, когда он прижимал ее к себе, скользил пальцами по позвоночнику, заправлял за уши выпадающие пряди янтарно-золотых волос… — Тсунаеши, — Покорно повторял Занзас. Шептал ей ее имя прямо в ухо, вцеловывал его в кожу, вырисовывал пальцами на нежных предплечьях.       Тсунаеши, — Откликался он каждый раз на просьбу. Хмыкал, притягивал к себе, позволяя уткнуться носом в плечо… Оставлял несколько поцелуев на волосах, а потом перебирал их с мягким удовлетворенным взглядом, пропуская медовый водопад между пальцами.       Тсунаеши, Тсунаеши, Тсунаеши — смеялся Занзас. Жестоко, зло… Надменно… Иногда — так редко и сладко — искренне.       Тсунаеши улыбается пустому кабинету. Улыбается пустому креслу, прислоняясь бедром к столу. Ее улыбка мягкая и печальная, возможно, немного блеклая, но она не дрожит. Тсунаеши смотрит на привычное кресло, раздумывая о том, стоит ли оставить все неизменным… Проводит пальцами по полированному дереву столешницы.       Ей всегда было интересно почему Занзас — и Вария, если быть до конца откровенной — были единственными, кто видел ее за фасадом Донны. Почему он мог несколькими словами вернуть ее в те времена, когда она была косноязычной девчонкой, боящейся собственной тени… Почему он мог заставить ее краснеть и мямлить, прятать глаза от стыда или кричать от ярости. Драться, материться, рушить сияющий и идеальный образ, сжигая поместья и окружающие деревья, а потом напиваться так, чтобы Реборн качал головой, а Гокудера в панике метался вокруг, заставляя голову болеть лишь сильней.       Почему Занзас с его грубой манерой речи, с его жестким и бескомпромиссным взглядом на жизнь, с его пламенем Ярости, пылающими красными глазами и шрамами… Был ее тихой гаванью и единственным местом, где она могла почувствовать себя в безопасности. — Эй, Занзас, — Шепчет Тсунаеши пустому кабинету, смотря на кресло. — Я люблю тебя, ты знаешь? — И смеется, протирая осторожно глаза краем ладони.