Свадьба

Люцифер, конечно, знает о прошедшем законе о легализации гомосексуальных браков в Чикаго, но он никогда не думал, что это будет иметь к нему отношение. Они с Маркусом живут вдвоем так долго, что идея формального брака кажется ему скорее странной. Неприменимой к ним двоим. Да и как можно обещать хоть что-то ему, не человеку, бессмертному, зная, что обещаешь навсегда? Маркус серьезно относится к клятвам, и Люциферу не хочется быть оковами на его сердце. Если когда-то любовь Маркуса иссякнет, у него должна быть возможность уйти и забыть, должна быть свобода, как же иначе? И все же он говорит «да», когда Маркус делает предложение — что еще он может сказать? — и чувствует себя чрезвычайно странно. «Любовь никогда не перестает», цитатой отвечает ему Маркус на его сомнения, и смотрит так, что Люцифер не знает, что и думать. И разрешает себе поверить. Совершенно ожидаемо местные обычаи об организации «правильной» свадьбы оказываются безумны и невыполнимы, особенно с их-то работой. Люцифер согласен забежать в храм — в смысле, в мэрию, — и принести клятвы как-нибудь в обед, а потом просто пригласить их коллег в хороший ресторан в выходной день, и все на том, но Маркус отчего-то качает головой, хотя и не любит церемоний и празднеств. Маркус же и организует встречу с организаторами свадеб отеля «Лангхам», где просит устроить все за месяц. Через полтора месяца им нужно в Нью-Йорк, у Маркуса конференция, а у Люцифера цикл лекций в Бостоне, времени после не будет вовсе. Люди «Лангхама» переглядываются, — выражения их лиц настолько вежливо пусты, что Люцифер подозревает, месяц — это невероятно мало, — и обещают сделать все, как желают клиенты. И даже вовремя. Им двоим остается только купить кольца и пошить костюмы. Выбор колец — тоже странный, безумный опыт, новый, совсем новый, в его столь долгой жизни. Маркус дарил ему украшения, особенно в Риме, тяжелые кольца, тяжелые браслеты и диадемы — для радости и красоты, и от их тяжести та, другая, незримая тяжесть становилась чуть легче… Но они никогда не выбирали кольца вместе друг для друга, никогда не выбирали пару — чтобы свидетельствовала об их любви, и это так… Удивительно. Они выбирают платину, совсем простые кольца, никакой гравировки, никаких камней — и выбор украшений не должен бы вызывать никаких эмоций, такое простое дело, но Люцифер чувствует смятение. Не грозовое, тяжелое смятение, нет, более похожее на чрезмерную солнечную активность, на разошедшуюся термоядерную реакцию, когда плазма бурлит и вырывается в космос, и не понимает его причин. Он ведь так счастлив, отчего же?.. За две недели до свадьбы на него в госпитале падают десять сложнейших случаев, один за другим, плюс последствия тяжелейшей автокатастрофы, и его выключает из внешнего мира почти полностью. Когда-то в этот период Маркус наверное вытаскивает его к портному — сам Люцифер этого не помнит. Хорошо хоть они обговорили фасон заранее, они оба будут одеты одинаково: в белые классические костюмы с черными рубашками, без галстуков. Они успели еще выбрать портного, Люцифер даже с ним поговорил, — но что было потом, он не имеет понятия. Он выныривает из рабочего безумия накануне свадьбы: оказывается, что у него выходной, а отпуск на ближайшую неделю уже завизирован, — и это наверняка дело рук Анны, потому что он этот отпуск точно не запрашивал. Маркус смеется его ошарашенному виду — как так, наша свадьба завтра? — кормит ранним ужином, — он проспал половину дня, это безумие, — и утягивает обратно в постель. Люцифер пытается было сопротивляться, — наверняка же полно дел, он не может спать сутки! — но Маркус неумолим. И, как выясняется, совершенно прав: Люцифер засыпает в его объятии мгновенно. В день их свадьбы в Чикаго отвратительная погода. Ливень, ветер, аэропорт даже отменяет пару рейсов — но все их приглашенные прилетели заранее. Когда они только начинали составлять списки гостей, Люцифер думал, что наберется от силы человек сорок. У них не так много друзей. Гостей у них в результате — сто восемьдесят шесть человек, и они занимают один из больших салонов «Лангхама», и половина их — те, кого Люцифер никак не мог не позвать и их пары: коллеги из госпиталей, по миссии в Ираке, соавторы исследований… Как так вышло, что он оброс людьми и того почти не заметил? Зал полон людей, и полон цветов и света, и убран в светлой гамме — и радость чувствуется в воздухе, и пьянит лучше вина. Люцифер проходит сквозь цветы и занавеси на сцену к жрецу бюрократии и там наконец-то видит Маркуса. Маркуса в белом костюме и черной рубашке, сияющего и улыбающегося, и от него невозможно оторвать взгляд. — Да, — говорит Люцифер на вопрос жреца, который едва и слышит, — я беру его в мужья, без него мне нет радости и света, и перед миром и людьми, и перед небом, обещаю любить его, пока существую, всей душой, какая она ни есть. И будь, что будет, думает он. Будь, что будет. Взгляд Маркуса горит огнем, он вздыхает глубоко, и Люцифер запоздало вспоминает, что они договаривались только сказать друг другу «да» и не произносить никаких клятв. Вернее, он сказал Маркусу, что этого ведь будет достаточно, а Маркус ответил «угу». А теперь получается, что Маркус будет вынужден… Маркус улыбается ему светло и открыто — так, будто вокруг никого нет вовсе. — Да, — отвечает он на ритуальный вопрос распорядителя, — я беру его в мужья, он единственное мое солнце и свет мой, и обещаю любить и почитать его пока душа моя существует. Ох, Маркус… Они обмениваются кольцами, у Люцифера дрожат пальцы, так странно, так странно… И становится так спокойно, когда невесомая платина охватывает палец. Маркус целует его, и распорядитель говорит что-то, финализирующее ритуал, и отныне они в браке — и ничего же не изменилось, по факту же ничего. Отчего же ему кажется, что мир стал другим? Весь последующий прием он чувствует себя так, будто выпил бутылку виски: ему легко и свободно, и хотя мысли ясные, что-то внутри полностью расслаблено, и ему кажется, что он ходит по воздуху вместо пола. Они с Маркусом обходят гостей, ведут разговоры — совершенно неожиданно почти совсем не о работе, а ужин, созданный людьми «Лангхама» оказывается достоен самой большой похвалы, даром что Люцифер почти не осознает деталей. Очень вкусно — и большего он, пожалуй, не может сказать. Они держатся за руки когда стоят рядом, сидят рядом, и иногда Люцифер целует Маркуса, просто так, а иногда Маркус целует его, и люди вокруг смеются и желают счастья, и Люцифер не может не думать: он был уверен, что знает, какое оно — счастье, а сейчас оно изменилось и стало почти незнакомым, и это так удивительно. Ужин заканчивается и перетекает в вечеринку с дорогим алкоголем и танцами, и времена в ней полностью перемешаны — и танго, и фокстрот, и твист, и шейк, и диско, и что-то современное, название которого Люцифер запомнит лет через пять, если этот танец их переживет. Они с Маркусом танцуют фокстрот, Люцифер смеется, и ему никогда, наверное, не было так легко. Но танго, о, танго — это слишком. Он не выдерживает, целует Маркуса посреди танцпола, когда мелодия заканчивается, берет за руку и ведет прочь из толпы, и вокруг смотрят понимающе, и улыбаются, и желают горячей ночи (коллеги Маркуса) и обещают выпить за них все, что горит (его собственные коллеги). — У нас заказан свадебный люкс, — говорит Маркус в лифте, между поцелуями. — На всю неделю. — На неделю? — изумляется Люцифер. — Ты на пейджере, хоть и на красном, и я тоже, далеко не поедешь, и я хотел предложить побыть туристами в Чикаго? — Маркус выглядит почти смущенно. Какая интересная мысль. Они всегда приезжают в города жить, даже если ненадолго, мгновенно встраиваются в местный ритм — дело тысячелетней привычки, чем меньше выделяешься — тем лучше, и ему никогда не приходило в голову… — Ты хочешь сказать, что пойдешь со мной по музеям? — Люцифер улыбается. — Даже на Поллока, — улыбается в ответ Маркус и Люцифер целует эту его улыбку. На одиннадцатом этаже открывается наконец-то дверь лифта, и они выходят в коридор держась за руки. Маркус открывает дверь номера — и первое, что Люцифер видит — это огромные окна, сейчас темные. Стиснутая высотками река блестит в огнях города, вдалеке угадывается озеро. Люцифер делает два шага в салон и застывает. Вместо неизбежного телевизора у стеклянной стены — рояль. Он слишком большой для этой комнаты, мебель явно сдвинули… — Маркус… — Я думал заказать их «Бесконечный» люкс на последнем этаже, — оправдывается Маркус, — там рояль предусмотрен изначально, но там целых две спальни, зачем нам две спальни? И тем бедным роялем все равно никто не пользуется! Я договорился, и… Свет приглушен, ничто не мешает огням города гореть в окнах, и Маркус в белом костюме пылает свечой на их фоне. Жестикулирует, показывает на рояль, и вдруг замирает посредине движения, увидев наконец взгляд Люцифера. Облизывает губы. — Муж мой, — произносит Люцифер, смакуя слова, а Маркус шумно вздыхает. — Муж мой, нет тебя лучше. — Люци… Люцифер подходит к нему вплотную, улыбаясь, и проводит ладонями по его лицу, узнавая заново — он был слеп очень давно, всего несколько веков после Озера, но от привычки смотреть руками не избавился до сих пор, да и нужно ли? — Никого нет красивей мужа моего… Теплые губы прижимаются к его пальцам, но Люцифер ведет руки дальше, оглаживает сильную шею, а Маркус сглатывает и Люцифер чувствует кожей движение его кадыка. — Никого, никого красивее нет… Его руки подныривают под ткань пиджака, Маркус поводит плечами, высвобождаясь, и пиджак соскальзывает на пол. Шелковая черная рубашка так обтекает его тело, полупряча, полуоткрывая, что невозможно удержаться и не провести по ней руками, смотря как она льнет к коже, как подчеркивает мускулы. Маркус тяжело дышит, взгляд его горит пламенем, но он не двигается. — Никакая гениальная статуя не сравнится с тобой… Люцифер расстегивает рубашку, и когда его ладони касаются груди Маркуса, тот вздрагивает всем телом. — Люци… Но Люцифер не отвлекается. Мир стал иным, и ему нужно заново увидеть Маркуса — грудь, плечи, сильные руки; огладить каждую мышцу, поцеловать ладони и пальцы. И скользнуть вниз из объятия, стечь на пол, ведя ладонями по бедрам и вниз, по ткани брюк, ощущая, угадывая мускулы ног сквозь ткань. — Микеланджело хотел ваять тебя, муж мой, если бы ты захотел… — О… Люцифер расшнуровывает его ботинки, Маркус кладет ладони ему на голову, даже не забираясь пальцами в волосы, и Люцифер прикрывает глаза, вжимается в теплую тяжесть. Ему не нужно смотреть глазами, рук достаточно. — Но даже изваяй он твою статую, она не сравнилась бы с тобой… Маркус переступает с ноги на ногу, выходит из ботинок, и можно расстегнуть его брюки и стянуть их вниз, оглаживая кожу, заново запоминая мышцы его ног. У Маркуса стоит, но Люцифер избегает касаться его там, пока не увидит, не ощутит его ноги. Мир изменился, все стало новым, и это будто происходит впервые. Каждое движение его — первое в этом новом мире. …Каким прекрасным был бы мир, если бы его творили из любви. — Люци, Люци, муж мой, ты меня с ума сведешь!.. Люцифер тихо смеется, и наконец стягивает с Маркуса белье, а Маркус подается вперед бедрами, явно не отдав себе в том отчета. У него стоит колом — Люцифер прижимается к его прекрасному члену щекой, оглаживая бедра Маркуса, и ягодицы — как ладно они лежат в его ладонях, как приятно их касаться… — Какой ты красивый, Маркус. Какой красивый… — Люци… Ах, Люци, я… Люцифер, улыбаясь, подается назад и берет в рот головку члена Маркуса за мгновение до того, как тот кончает. У всех людей во время оргазма разные лица: кто-то просто расслабляется, кто-то морщится будто от боли. Маркус же кажется удивленным: как, эта радость и вся мне? Кому же еще, кому? Люциферу никогда не надоедает на него смотреть. Люди так смотрят на открытый огонь, не пресыщаясь, а он бы смотрел на радость Маркуса вечно. Он поднимается на ноги и Маркус качается к нему — поцеловать. Прижимает его ближе. — Не торопись, — смеется Люцифер в его губы, выворачиваясь из пиджака и рубашки. Маркус хочет помочь, но отвлекается и отвлекает его, и если так пойдет дальше, рубашка не досчитается пуговиц, если они и вовсе ее не порвут. — Мой сильный, могучий Маркус, у нас вся ночь впереди, не спеши. — Я, между прочим, пытаюсь, — сообщает ему Маркус между поцелуями, и дергает его брюки вниз. — У меня даже был план дойти до спальни! — О, у тебя был план! — Люцифер пытается вылезти из обуви и брюк не отстраняясь и не прерывая поцелуев, но теряет равновесие — когда вообще такое было, — и они с Маркусом рушатся на диван. «На», а не рядом, только благодаря Маркусу, вовремя скорректировавшему траекторию. И смеются, оба, в объятии друг друга. Люцифер наконец-то избавляется от одежды, залезает на колени Маркуса поудобнее и смотрит на него сверху вниз, приподнявшись. Маркус лежит головой на спинке дивана и глаза его сияют. — Муж мой, — говорит Люцифер и целует его. Легко, совсем легко. — Ты так это произносишь… — Маркус облизывает губы. — Никогда ранее не говорил этих слов, — отвечает Люцифер. — Это будто шанс сказать «да будет свет» вновь. Маркус хватает ртом воздух, смотрит ошеломленно, а Люцифер не понимает, отчего. Мир стал новым и ясным, и он всего лишь говорит правду. И ему хочется… Нестерпимо вдруг хочется развернуться из умалившейся плоти хоть ненадолго. Настоящим ртом, настоящим своим языком сказать — «да». Да, вот муж мой перед Землей, и Адом, и Небом, душа его светлее божественного сияния, он смел и отважен, нет его лучше, и я так люблю его. — Твой, — хрипло говорит Маркус. — Все, что хочешь… Я заранее согласен. На что угодно. Чего ты хочешь? Я же вижу, что… Люци? — Если… будет неприятно, скажи мне сразу, хорошо? — Люцифер откидывается назад в кольце его рук. Это будет не в первый раз, не в десятый, не в сотый даже, за столько-то лет, что Маркус увидит его таким, какой он есть, но… Но мир нов и юн, и он робеет, хотя тому нет причин. — Люци? — Люблю тебя, — говорит он, и человеческая личина стекает с него. — Муж мой, радость моя… В глазах Маркуса — ни тени страха, напротив, он подается вперед, а взгляд его вспыхивает жарко. — Солнце мое, — выдыхает он. — Пламенное мое солнце. Люцифер смеется — и голос его шелестит и шуршит, — и целует мужа в губы. В лоб, в глаза, в скулы. — Все боятся меня, но не ты, мой Маркус. Бесстрашный мой Маркус… — Безбашенный, ты хочешь сказать? — Маркус кладет руки ему на плечи, ведет пальцами по следам огня, и боли в шрамах нет совсем, даже тени ее. — Немного, — улыбается Люцифер. Его пальцы — его когти — скользят по телу Маркуса, едва касаясь. — Мой смелый Маркус. О твоей красоте должны были бы петь в веках. О красоте, и о смелости твоей… Слов недостаточно. Человеческих слов недостаточно. И он наклоняется и шепчет слова языка давно забытого, того, каким называл и хвалил звезды в самом начале мира. Гладит словами и дыханием белую кожу под губами, ласкает грубыми обожженными ладонями, а Маркус подается навстречу, отвечает всем телом. Гладит его безволосую голову, и шепчет, шепчет о любви, даже когда слова его — стоны и дыхание. Люцифер целует его руки, стекает с его колен на пол, оглаживая ноги, щекой прижимается к ступням. Огонь у ног твоих, любовь моя, все, что я есть — твое. Маркус садится и наклоняется, и гладит его по голове и плечам, и поднимает на колени и целует. — Люци, Люци, — шепчет жарко, — какой ты красивый, ты меня с ума сводишь. Люцифер смеется. — Только ты можешь называть меня красивым, когда я такой. — Ты всегда красив, — поцелуй, глубокий и долгий, почти лишает Люцифера и дыхания и речи. — Хочу тебя. — Все, что хочешь. — И как хочу? — в глазах Маркуса искры и огонь, и Люцифер улыбается ему. — Ты что-то задумал, о мой Маркус? — Конечно. — И как хочешь, — соглашается Люцифер. Его поднимают в объятие, и он возвращает себе человеческий облик — умалившееся до человеческого тело хоть немного, но легче. Маркус целует его, прижимает ближе и встает с дивана. — Сейчас мы дойдем до спальни, — сурово заявляет он. — И я тебя донесу, чтобы не отвлечься по дороге. — Самонадеянно считать, — Люцифер, улыбаясь, проводит языком по его шее, и Маркус сглатывает, — что я не смогу тебя отвлечь. По дороге. — У меня есть план! — Маркус смотрит упрямо, а лицо его застывает, но Люциферу видно, как тяжело ему скрыть улыбку. И они идут в спальню. И чтобы пройти в спальню нужно пересечь салон, весь салон от окон до противоположной стены, целых десять шагов, а у Люцифера свободны руки, и ступни, и голова Маркуса в прямой досягаемости губ, и десять шагов — это очень много, если знать, где касаться, где нажать, как прикусить кожу, чтобы любимый человек хватанул ртом воздух и сбился с шага. Маркус прижимает его к стене коридора — из салона они таки вышли, хоть и за двенадцать шагов, а не за десять, — и Люцифер, извернувшись в объятии, обвивает Маркуса ногами, и трется об него, пока его жадно и настойчиво целуют. Но Маркус останавливается и чуть отстраняется, тяжело дыша. Люцифер возмущенно стонет: он уже близок, еще немного… — Сейчас, Люци, ну пожалуйста, — просит Маркус, — хочу взять тебя в рот, как ты меня. Это достойный аргумент, признает Люцифер, и позволяет донести себя в спальню и до постели. Постель огромна, на большую часть комнаты. Маркус сгружает Люцифера на нее — тот мельком замечает, что на полке у неизбежного телевизора лежат какие-то коробки, — разводит ему ноги и припадает к его члену, будто это родник в пустыне. Люцифер позволяет себе упасть спиной на кровать и утонуть в ощущениях. Он совсем, совсем близок, рот Маркуса восхитительно горяч, а его руки сжимают бедра именно так как следует, и все прикосновения говорят о желании и о любви… …Мир заливают свет и радость, и Люциферу хочется петь, но он способен только на полувскрик-полустон. Когда мир приходит в фокус, Маркус лежит рядом и просто смотрит на Люцифера, приподнявшись на локте, поглаживая его грудь. У него стоит, но он будто бы и не обращает на это внимания. А когда Люцифер тянется к нему, мягко отводит его руку. И в ответ на вопросительно поднятую бровь улыбается. — У меня… — Есть план? — Я хочу принести тебе дары, владыка Аид. Ты позволишь? — Все, что пожелаешь, — выдыхает Люцифер. О, дары Маркуса! Последний раз, когда Маркусу захотелось приласкать его так, был полгода назад, и это были благовония. Где он нашел мирру, такую, как надо, Люцифер не знает до сих пор, но это было прекрасно. Маркус встает и идет к коробкам у телевизора, а Люцифер садится в кровати. Маркус всегда начинает с ног, и ему хочется видеть, что он запланировал. Маркус поднимает коробки легко, но когда опускает на край кровати — матрас проседает. О. Значит не краски и не благовония. Однажды это были цепочки, множество стальных цепочек, которыми Маркус увил его тело… Маркус открывает верхнюю коробку, вынимает первый предмет, и у Люцифера перехватывает дыхание. Это браслет. Бронзовый, широкий, с геометрической насечкой. Он тяжел даже на вид. Маркус поднимает глаза на Люцифера и улыбается ему, и показывает ему браслет на сомкнутых ладонях. Люцифер облизывает губы и кивает. Он не уверен, что голос не откажет. Горячие губы касаются его правой ноги, Люцифер млеет — и ждет, ждет, и когда тяжесть охватывает его щиколотку, выдыхает сквозь зубы. О, Маркус… Когда его сбросили в Озеро, он был скован — когда-то скованы были и его ноги, и он до сих пор помнит как тяжелы были кандалы, а на руках цепи тяжелы до сих пор. Он помнит ту тяжесть, тело ее помнит — но сейчас, сейчас он может о ней забыть. Иная тяжесть занимает ее место, и в ней нет боли вовсе… Второй браслет охватывает левую щиколотку, и Люцифер ждет, что Маркус перейдет к бедрам — о, как он ждет, что тот перейдет к бедрам! — но Маркус достает из коробки второй браслет и надевает его выше первого, на икру левой ноги. Тяжесть, восхитительная тяжесть, вжимает ноги Люцифера в постель. Маркус целует его колени, ласкает икры, и унизывает его ноги бронзой. Три браслета, три, прежде чем Маркус вновь встречается с ним взглядом. — Радуют ли тебя мои подношения, владыка Аид? — Безмерно, — голос Люцифера едва подчиняется ему. Маркус улыбается — и вытаскивает из коробки пояс. Широкий наборный пояс из бронзовых блях, инкрустированных гематитом. Встает на колени между разведенных ног Люцифера и увивает поясом его бедра. Люцифер запрокидывает голову. Ему неимоверно сложно сдерживаться. О, как он желает Маркуса! Пояс тяжел и холоден на его бедрах, но ему кажется, что с его тела, напротив, сняли гнет. Будто расшатали забитое окно и свет проник внутрь наконец-то, и тело поет от радости. — Ничто не достойно твоей красоты, — шепчет Маркус, и целует его ключицы. — Ни одно подношение. Как ты прекрасен… Люцифер дрожит под его губами и руками, и каким чудом он все еще не упал на кровать он не знает и сам. Маркус достает пектораль из бронзы и гематита, и Люцифер хватает ртом воздух. Когда-то, так давно, его шею сжимал ошейник черного железа. Огонь Ада переплавил его в его корону, когда он прошел сквозь огонь и выжил, но до сих пор он не в состоянии носить галстуков, ничего, что сжимало бы шею. …Пектораль ложится ему на плечи, будто объятие, и ему становится легче дышать. Нет больше хватки того железа. Маркус целует ему руки — и с огромным трудом Люцифер не обнимает его, не прижимает к себе. О, Маркус, Маркус… Запястья его охватывают витые браслеты, широкие, почти до локтя, — тоже бронза, тоже гематит. Тяжелые, такие прекрасно, освобождающе тяжелые… Маркус достает последнее, бронзовую широкую диадему, с гематитами размером почти в половину ладони. И когда тяжесть ложится ему на лоб Люцифер оседает на постель: тело расслабляется, будто его отпустили, освободили от вечного груза Ада, потому что Ада больше нет. Краткий промежуток ослепляющей легкости спустя, — прежде чем ощущение реальности возвращается, — Маркус наклоняется к нему, целует мягко. — Нет тебя прекраснее, солнце мое, — шепчет он. — Порадовал ли я тебя? — Я вспомнил, — выдыхает Люцифер, — как это было — без цепей, о Маркус, Маркус… Маркус целует его вновь — и Люцифер подается вперед и углубляет поцелуй. — Хочу тебя внутри. Сейчас. Пожалуйста. Маркус кивает, достает откуда-то из-под коробок смазку, разводит ему ноги, проводя ладонями по коже, медленно, так медленно; поднимает их, в тяжелых браслетах, себе на плечи, целуя ступни. Минуты проводит целуя стопы, одну за одной, и это невыносимо сладко. Касается Люцифера внизу, мягко, никуда не торопясь, ласкает, и вводит внутрь пальцы только когда Люцифер уже готов поторопить его, потому что желание сжигает его изнутри. Маркус растягивает его будто девственника, так медленно, и этого недостаточно, ему нужно, нужно… Маркус наконец-то входит в него, так осторожно, и Люцифер прикрывает глаза, чтобы чувствовать лучше. Их единение заполняет его теплом, они — единая плоть и он чувствует это всем собой, всей душой — и ему не хочется шевелиться. Хочется лишь чувствовать — Маркуса и восхитительную, освободительную тяжесть его даров. Совсем ненадолго он — просто муж мужа своего, никто более, и, о, как это светло и легко! — Люблю тебя, я так тебя люблю, — шепчет он, и не знает даже на каком языке, но Маркус отвечает ему. Его голос льется живой водой прямо в сердце, и ничего нет в его словах кроме любви и радости. Маркус кончает первым, заполняет его семенем и этого чувства хватает Люциферу чтобы кончить тоже. Он стонет в голос, невозможно удержаться, тянет Маркуса к себе. Тот смеется, задыхаясь. — Сейчас, сейчас, секунду… Наклоняется с кровати, выпрямляется с влажным полотенцем в руках и обтирает их обоих. И лишь потом вытягивается рядом — и Люцифер может его обнять. Ему нужно сказать так много, но он молчит. Маркус целует его волосы, и говорить больше и вовсе не нужно. *** Люцифер спит рядом, а Каин все не может заснуть. Держит его в объятии, слушает дыхание. Чудо доверчиво спит в его руках, и за столько лет он к этому так и не привык. Столько лет вместе, а Люци, когда они обсуждали свадьбу, несколько раз повторил, что клятвы необязательны, что достаточно просто согласия. Ведь нельзя же обещать навечно, никак нельзя… Конечно же можно. Каин за свою долгую, очень долгую жизнь, влюблялся не слишком часто, и в основном в женщин. Любил, — на самом деле, сильно, всем сердцем, — еще реже и только женщин. Горевал, их теряя, даже зная, что они в Раю. Он помнит и будет помнить их вечно. Любовь его к Люци на эти чувства, неважно сколь глубокие, не похожа вовсе. Вросла в него так тихо, что он и не заметил. Не понял даже, поначалу, еше в Риме, что это — не только дружба, симпатия, а большее, куда большее. Воздух редко замечают, а свет и вовсе принимают за должное. Как можно перестать любить дышать, как перестать любоваться солнцем, как? …Чудо, его прекрасное, невозможное, покореженное и хрупкое чудо. Каин не знает никого сильнее. Кто не забыл бы Ад как страшнейший кошмар, не попытался бы сбросить его тяжесть, выбросить из головы его несправедливость? Люци заперт на Земле, ему не нужно больше возвращаться туда, и пусть есть вещи, которые невозможно изменить, оковы, которые невозможно снять, но разве не было бы легче, не было бы куда проще дать Аду существовать по Замыслу Бога, пусть и бессмысленно жестокому, а не пытаться, постоянно, этот Замысел сломать? Иногда, когда у Люци особенно сильно болит голова, и нет ничего, что могло бы облегчить боль, потому что она не с Земли, это Лимб давит на него, корона Ада слишком тяжела, и можно только заботиться и ничем нельзя помочь по-настоящему, Каина затапливает ненависть к семье Люци. К безумному, жестокому богу на Небесах. А Люци любит их, до сих пор, даже после того, что они с ним сделали. Ничего хорошего не ждет от них, но любит. И простит, и обнимет — если те придут к нему и скажут… Да ничего не скажут, не попытаются уничтожить — и того будет довольно. И ненависть к ним Каина от того еще сильнее: как, как можно было ранить, убить, изуродовать, как можно было сделать с ним вот это все, как? Как можно было ударить прямо в открытую вам душу, вот эту душу, кто светлее его, кто лучше? Как вы могли? Люци тихо выдыхает и шевелится в его руках. Каин осторожно снимает с его головы диадему, отталкивает на край кровати: лучше, чтобы во сне не было тяжести, чтобы сон не спутал ее с гнетом короны Ада. Сон Люци должен быть светел. Всегда — но раз это невозможно, то хотя бы сегодня. Люци прижимается ближе и Каин гладит его по волосам. Чудо мое, муж мой. Свет полуденный, солнце ясное. Был бы поэтом, писал бы оды. Но поэт из Каина редкостно паршивый — и к лучшему — и поэтому он закрывает глаза и начинает планировать. Завтрак — очень важная часть дня, и без плана совершенно не обойтись. …Каин просыпается от запаха: невероятной комбинации кофе и специй. Открывает глаза. В комнате уже светло, он лежит на боку, а на краю кровати, совсем рядом, сидит обнаженный Люци, так и не снявший левый браслет, и держит чашечку кофе совсем рядом с его лицом. И улыбается. — Ты проспал рассвет, Маркус! И правильно, в отпуске нужно спать дольше, наконец-то ты это осознал! Он проспал рассвет. Как он мог проспать рассвет? Он же придумал завтрак для них обоих, и — проспал?.. Каин трет лицо и садится в постели. Кофе оказывается у него в руке будто сам собой, после первого глотка в голове проясняется. Он смакует вкус — и только после второго глотка осознает полную невозможность этого кофе в люксе отеля «Лангхам» на одиннадцатом этаже. Вероятно его лицо что-то отражает, потому что Люци смеется. — Тут нет никакой загадки, мой Маркус, я просто спросил милых мальчиков, принимавших мой заказ на завтрак, есть ли у них возможность сварить кофе, как в Палестине, черный, и чтоб непременно с кардамоном и гвоздикой, и они были очень любезны. Один из них из Ливана и мы немного поболтали, о, мой северный арабский совсем застоялся, у меня стариковский выговор, это просто ужасно! Каин допивает чашечку, отставляет ее на прикроватный столик и притягивает Люцифера в поцелуй. Не размыкая губ, потому что будь Каин сто тысяч раз бессмертный, его утреннее дыхание столь же отвратительно, как и у обычных людей. Люцифер об этом прекрасно знает, но наигранно хмурится все равно — и вытаскивает Каина из постели, а тот смеется и не сопротивляется. — В ванную, в ванную, — Люци водружает его на ноги. — Если ты по-прежнему упорствуешь в том, чтобы не целовать меня по-настоящему до водных ритуалов, закончи же с ними скорее! — Присоединишься ко мне в душе? Не обнять мужа выше Каиновых сил, а отлепиться от его тела — почти что и выше. Люци целует его в лоб и разворачивает в сторону ванной. — Если ты решишь, что там достаточно места, непременно. Позови, я услышу. Иди уже, иди, я хочу тебя поцеловать наконец! В ванной более чем достаточно места, они нередко жили в квартирах меньше размером. Душ в итальянском стиле тоже огромен и облицован мрамором, и полки утоплены в стену, никакого шанса их своротить — что просто замечательно, потому что бывало, о да, бывало… Каин заходит в душ, разбирается как в этом сверх современном агрегате включается вода, — неочевидно, и чем дизайнеров обычные ручки не устраивали? — ополаскивается и зовет Люци. Обычно Люци шутит, влезая вместе с ним в душ, обычно они моют друг друга, путаясь в руках и стукаясь о стены, и это неудобно и очень забавно, совсем, на самом деле, не романтично и очень тепло… Люци делает два шага под воду и глубоко целует Каина, прижимает к себе. Каин обвивает его руками. Это глупо — но он скучал. Они всю ночь провели в одной постели, а он соскучился за время сна по ощущению тела мужа, вот этому осознанию единения — будто они и впрямь молодожены, только что дорвавшиеся до тел друг друга, а не живут вместе последние две тысячи лет с парой веков в довесок. Но в браке они никогда ранее не были, и хотя ничего же не изменилось… Но что-то в нем освободилось, когда они надели друг другу кольца, он и сам не знает, что. Но — стало проще? Легче? Он опирается спиной о стену и поднимает ногу на бедро Люци. Притягивает его ближе. — Хочу тебя. — Маркус! — Люци смотрит удивленно, — ты же не любишь в душе? — Я не люблю, когда мало места, — говорит Каин. Сейчас он не помнит, почему не любит в душе, кроме очевидного: свороченные полочки и разбитые бутылки шампуня — не лучший афродизиак. — А тут танцевать можно… Люци! Люци, разумеется, подхватывает его и изображает вальс. Каин пользуется моментом чтобы охватить его ногами. Люци держит его одной рукой, и от одного осознания его силы ведет голову. Каин смеется, целует мужа и просит: — Очень хочу тебя. Внутри. Вот так, чтобы спиной к стене. — Ты уверен? — Стены гладкие, я проверил, — говорит Каин. А то да, был однажды случай с гранитом, и хотя сам Каин едва и заметил содранную на плече кожу, да и было-то той ранки, Люци, мягко говоря, расстроился. — И я подготовился, — дополняет он, потому что Люци колеблется. — Мой предусмотрительный Маркус… — Люци перемещает их к стене, касается его внизу, вводит два пальца, один за другим, и Каин, застонав, упирает затылок в мрамор. Он задыхается от нахлынувшего желания и не двигается только героическим усилием воли. — Ну почему ты такой!.. — Какой? — Люцифер добавляет третий палец, наклоняется вперед и сцеловывает с губ Каина стон. — Осторожный! Люци! Это жестоко! — Не хочу тебе боли. Никогда тебе боли не хочу… — Мне не будет больно, ну пожалуйста, ну сейчас, Люци!.. Муж наконец-то заполняет его собой, и Каин насаживается на него, прижимает ближе, сильнее. Наконец-то они едины и голод тела его отпускает. И можно отпустить контроль, довериться и наслаждаться, не думая. Он в безопасности в руках Люци, и ему так хорошо, что слова заканчиваются, как и мысли, остаются только звенящая радость и свет. …Каин приходит в себя и понимает, что Люци моет его — осторожно и тщательно, прижимая к себе одной рукой. И надо бы отстраниться и вообще-то помочь, но кости его, кажется, превратились в воду, и он только приникает к Люци поудобнее. Тот фыркает в его волосы и целует в затылок. — Тебе сегодня нравятся объятия, мой Маркус? — Мне всегда нравятся, — возражает Каин. Но Люци прав, обычно он все же старается не держать дистанцию, нет, но… Римскому легионеру не пристало вешаться на грека-лекаря, даже там, где никто того не видит. Это осознание, этот контроль так и пребывали с ним, а сейчас вдруг исчезли. — Я долго думал, что изменилось, — говорит Люцифер. — Ведь изменилось, ты тоже чувствуешь. — Не все, — Каин поворачивает голову и целует его в щеку. Люци улыбается. — Не все, нет. Мне кажется… Сложно было поверить до конца, что нынешний мир не казнит нас если увидит вместе. Не осудит, если мы принесем клятвы. А за нас порадовались. Невероятно, правда? — Да, — соглашается Каин. — Анна нам пожелала сладкого медового месяца, и я тогда подумал, что это в чем-то смешно, но сейчас… Совсем простое осознание ошеломляет Каина: Анна права. Совершенно ведь права, вот в чем все дело. — У нас же никогда его не было, — говорит он. — Медового месяца. За все годы. Тогда, в Риме, когда он понял, наконец, кто ему Люци, он был женат, и очень удачно, и жена была совершенно не против их с Люци, даже напротив, но они не были вдвоем, вот так, как сейчас, совсем вдвоем, а потом была Галлия, и еще Галлия, и Британия, и еще, и еще… А потом рухнул их мир, рухнула Империя и все изменилось, и какой уж тут медовый месяц, если и за руку взять нельзя, и поцеловать там, где могут увидеть. И постоянные войны, и пожары, и простые переезды, чтобы никто не понял их бессмертия. Они прошли всю Европу насквозь несколько раз, и Африку прошли, и добрались до Китая, и до Индии, и ведь никогда, никогда не были только вдвоем, в безопасности, там, где было возможным упасть в радость единения с любимым и не думать ни о чем больше. А сейчас у них есть неделя в люксе «Лангхама». Люци улыбается ему чуть неуверенной улыбкой. — Я в самом деле не уверен, что имеется в виду под «медовым месяцем»… — Все, что мы хотим, — решительно говорит Каин. — Чего ты сейчас хочешь? — Слишком многое, — Люци фыркает, — но для начала — накормить тебя завтраком! Они заворачиваются в мягкие, будто объятие, халаты, и это занимает куда больше времени, чем следовало бы, но им некуда торопиться, и это само по себе ново: они вечно куда-то бегут. Их избранные занятия не способствуют праздности. Зато способствуют наличию в жизни смысла, и Каин совсем не хочет ничего менять. — Зачем халаты, Люци? — спрашивает он, когда отрывается от мужа на время достаточное чтобы влезть в рукава. — Мы же одни. — Во-первых, сервис может неожиданно войти. — Да ну? — Каин поднимает бровь. Люци услышит любой неожиданный сервис, его чувства острее человеческих. Да и не войдет неожиданный сервис в новобрачный люкс, не враги же они сами себе. — Во-вторых, разве не приятно? — продолжает Люци. — Очень. — Каин целует его и прижимает к мраморной стене, и на какое-то время все слова растворяются в ощущениях — каждый раз, когда он целует Люци, ему кажется, что он целует свет, и грозу, и огонь, и этим невозможно пресытиться. — И в-третьих, — Люци смотрит на него лучистым взглядом, а душа Каина звенит, будто струна, — будет очень приятно друг друга раздеть. Мне хочется тебя раздеть, моя радость, и накормить завтраком в постели. Ты позволишь? О да. Еще бы. Что за вопрос. Завтрак, интригующе накрытый крышкой, уже стоит у кровати, на столике, который нужно только развернуть, чтобы он оказался над кроватью. Постель, притом, оказывается перестелена — но так, будто уже вечер: одеяло откинуто, нет покрывала. Сервис здесь, решает Каин, просто великолепный. — Я их вовсе не слышал, — говорит Каин. — Когда они вошли? И безмерно удивляется, когда Люци пожимает плечами. — Я им позвонил перед тем как пойти к тебе, — отвечает он, — но точно не скажу, я не слышал. — Ты, и не слышал? Люци смеется. — Я был очень, очень занят! — Он наклоняется ближе и целует Каина в нос. — Голоден ли ты, муж мой? Каин задумывается. Честно говоря, он и сам не знает. Он полон желания — но оно почти абстрактно, как жажда света и солнца. Комната залита светом, Люци улыбается ему и выглядит спокойным и счастливым, и Каину хочется впитать разлитую в воздухе радость, запомнить навсегда. — Слишком абстрактный вопрос, — понимающе кивает Люци. — Я помогу тебе определиться. Он снимает крышку с блюда, и запах превосходно поджаренного бекона окружает Каина и требует немедленного внимания. На тарелке — английский завтрак, иллюстрация к золотому веку Империи, который тем идеальнее, чем дальше. Тосты, запеченные бобы, нарезанный черный пудинг — откуда в США черный пудинг, неужели он здесь не запрещен? — бекон, идеальная глазунья, ровная, как циркулем вычерченная, и колбаски… Каин понимает, что принюхивается, наклонившись ближе. — Да, ты совершенно прав, — Люци обнимает его за плечи и усаживает на постель. — Это перченые острые колбаски. Не совсем канонично, конечно, но ты же их любишь? — Угу, — соглашается Каин и целует мужа. Да, он определенно голоден. Люцифер вынимает его из халата, и его движения ровны, мягки и неотвратимы, им можно только покориться, что Каин и делает: покоряется, поддается, позволяет поднять себя в объятие. Люци обнимает его со спины — и сам он все еще в халате, Каин чувствует и горячую его кожу, и мягкую ткань. Каин откидывает голову ему на плечо и просит: — Сними личину? Если, конечно, хочешь. Люцифер не отвечает, но Каин видит, как меняются его руки — и чувствует как мир вокруг дрожит, подстраиваясь, ярче становится свет и глубже краски, а Люци будто выдыхает всем телом. Ему непросто пребывать в теле почти человеческом, Каин это давно понял. Оно не иллюзия, но проекция на смертный мир, а Люци, конечно, куда больше. И Каин прекрасно понимает Семелу: он бы тоже хотел увидеть подлинный лик любимого, то тело, в котором тот творил звезды, и то, что это невозможно — к лучшему. Алые пальцы подцепляют черными когтями полоску бекона и подносят к его губам, и Каин послушно открывает рот. Бекон выше всяких похвал. А возможность поцеловать шрамы на пальцах Люци — бесценна, и он ей немедленно пользуется. Сильная грубая ладонь прижимает его ближе и оглаживает грудь, и Каин вжимается в ласку. Ему предлагают бобов на тосте, и еще бекона. Ему ничего не нужно делать, вовсе не нужно двигаться — да и невозможно: он обездвижен объятием, прижат к горячей скале нечеловеческой плоти, и может только покоряться ласке и заботе. Брать губами еду с алых пальцев, облизывать черные когти — у Люци перехватывает дыхание, и Каин немедленно повторяет успех. К тому моменту когда тарелка пустеет у него давно уже стоит колом, и хотя Люци не касается его внизу вовсе, он чувствует, что может кончить в любое мгновение. В голове — пронизанный светом туман, а тело будто и не его, звенит и жаждет, и он одновременно хочет кончить, и хочет, чтобы это длилось вечно. А вокруг дрожит мелодия: Люци ведет ее без слов, самым тихим из своих голосов, и Каин никогда ее раньше не слышал — и скорее всего раньше ее и не было. Совсем простая мелодия, полная самой простой и сияющей радости. Каин прижимает руку Люци к губам — люблю тебя, я так тебя люблю. И, если честно, не понимает, коснулись ли его жесткие пальцы — или эта простая мелодия увлекла его за собой в свет. …И он все еще слышит мелодию, когда приходит в себя. Он лежит в кровати, укрытый одеялом. И когда разлепляет глаза, тени и свет на потолке показывают явно, что время к полудню. Он что, в самом деле заснул? Вот так взял и заснул, бревном, в руках Люци после оргазма? Каин чувствовал бы стыд, но ему слишком хорошо. И музыка вокруг будто заставляет свет петь, какой уж тут стыд. Он садится в постели. Люци, по-прежнему в халате, сидит у рояля и перебирает клавиши с полуулыбкой, прикрыв глаза. Когда же Каин выбирается из под одеяла, он снимает руки с клавиш и поворачивается к нему. В свете из огромных окон за его спиной Каин на мгновение видит то, какими, наверняка, были его крылья: чистое, безбрежное сияние. Наверное у него странное выражение лица, потому что Люци поднимает бровь. — Что такое, мой Маркус? — Ты очень красивый, — честно отвечает Каин. Люци смеется, сияет глазами. — И мне снова нужно в душ, — Каин вылезает из постели. — Сколько я спал? — Всего два часа. — Всего! — Но мы же никуда не торопимся? — Люци склоняет голову к плечу. Устоять перед этим невозможно, да и не хочется, и Каин подходит к нему, наклоняется и целует. И светлейшая из волн захлестывает его с головой, и когда он приходит в себя, он сидит на коленях Люци, а Люци обнимает его. И ему хочется остаться в этом объятии вечно. Но за окном сияет город, и Каину хочется закричать этому городу о том, что лучше его мужа нет никого. И поскольку кричать с крыши очень глупо (но он не загадывает на конец недели, о нет), нужно воспользоваться тем, что снаружи солнце и нет дождя. — Пойдем сходим в твой музей? — предлагает Каин. — И заглянем в кофейню по дороге, ты же ничего не ел? — Ты хочешь накормить меня миндальным круассаном в публичном месте? — глаза Люци смеются. — О Маркус! Как рискованно! — Хочу, — кивает Каин. — И мы же будем туристами. Туристам можно. — И откуда же мы будем? — Люци вновь целует его. Неопределенное время спустя Каин всплывает из океана сверкающей радости и вспоминает вопрос. И удивляется, ведь ответ же очевиден? — Конечно из Рима, — говорит он. …Каин имел в виду — современного Рима. И понимает, что Люци услышал его не так — и гораздо, на самом деле, правильнее, — когда они час спустя выходят из отеля и Люци обращается к нему на латыни. Той самой, живой, певучей и настоящей, которую не поймет уже никто, даже тот, кто классическую латынь учил годами. Каин хватает ртом воздух — потому что голова кружится, а Люци обнимает его за плечи, и Каин просто кладет голову ему на плечо, на белый лен пиджака, и смотрит на современный город, такой знакомый — и такой внезапно невероятно странный. Центурион Маркус Кассиус смотрит на Чикаго двадцать первого века и узнает — Рим. Громадные здания, шум, пеструю толпу, небо, стиснутое крышами. Вокруг всюду цемент и невероятно чистое стекло — это ж надо, сколько же это все стоило в постройке. Голова гудит так же, как когда он возвращался в столицу из похода, и в первое время все никак не мог привыкнуть с толпам, шуму и грязи. — Жаль, тоги вышли из моды, — говорит Люци. — Мне, конечно, не положено, но мне бы пошла тога, ведь правда же? — Тебе только пурпур, — говорит Каин. Люци смеется и качает головой, и отпускает его, но Каин ловит его за руку и сжимает пальцы. Центурион Маркус Кассиус никогда не смог бы пройти так по Риму, рука об руку с греком-лекарем, с любовником, с мужем — никогда, это было совершенно невозможно. И хотя он скучает по Риму, потому что невозможно не скучать по своему первому настоящему дому, ему совсем не хочется туда вернуться. Пусть мир тогда и был проще, потерять их выросшую за столько лет любовь, себя потерять, потерять уверенность и радость Люци — о нет, нет. — Пойдем найдем тебе завтрак, — говорит Каин, не выпуская руки мужа из своей. — В этих каменных ущельях где-то да должны его продавать. Люци улыбается ему и они идут вперед, по узкой улице между домами — инсулами-переростками, и рекой слишком быстрых металлических повозок, похожих более всего на жуков. — Какое город — странно вечное изобретение, — задумчиво говорит Люци, когда они проходят мимо столь привычных продавцов уличной еды, пусть и выглядящих иначе и куда ярче. — Меняясь полностью, суть его не меняется вовсе. Только люди могли такое придумать. Только люди меняются так сильно и так быстро, и остаются людьми все равно. — А это… на небесах? — спрашивает Каин. Странно, но за все годы они о Серебряном небесном городе никогда не говорили. Хотя к чему говорить о Рае, если попасть туда невозможно, да и, честно говоря, вовсе не хочется. Если до встречи с Люцифером Каин еще иногда думал о возможном, ну вдруг, Божьем прощении, то после — о нет. Нет. — То, что там, не город, — Люцифер чуть улыбается. — Перевести название точно невозможно, но город — слово совершенно неверное. Город создан многими для радости и жизни многих. Любовью и заботой создан, по большей части, даже если и родился из необходимости, люди всегда любят места, где живут, и меняют их. Посмотри вокруг и скажи, что в этих серых домах нет любви. Есть, конечно. Гордость архитекторов, строителей, любовь жителей — конечно же есть. — Многими на радость многим, — повторяет Люцифер. — То же, что сияет на небесах, создано для славы и прославления одного. Без любви, потому что там любви не знают, и не считают ее важной, как и радость. Он красив, разумеется, но он не создан, чтобы в нем жить. Это, знаешь, сцена для мистерий, богато украшенная. — Лупанарий, — бросает грубый центурион Маркус, а Люци хохочет в голос. — Ах, если бы, если бы так, то он не был бы настолько безнадежен! Каину смутно помнится кафе на набережной, по дороге к институту искусств, хотя он вовсе не помнит его настоящего местоположения, а вытаскивать навигатор и разбивать странную иллюзию легкой чуждости окружающего вовсе не хочется. Ну где-то да найдем, думает он, и город выводит их к тому кафе будто бы сам. Поворот — и вот река в каменных оковах, и вот кафе со столиками почти полностью забитыми. И у них оказывается остался миндальный круассан — последний, и Каин, возвращаясь к их столику с кофе, круассаном для Люци и с сырной тарталеткой для себя, заявляет, что это, несомненно, прекрасное предзнаменование. Люци улыбается ему и тянется к круассану, но Каин качает головой и ломает круассан сам. Ловит миндальные крошки и сахарную пудру в ладонь, и на ладони же подносит отломанный кусочек к губам Люци. — О, Маркус, — шепчет Люци, а глаза его сияют ярче солнца в стеклах небоскребов, ярче бликов на воде, — Маркус… Теплые губы собирают крошки с ладони Каина, а он отпивает свой кофе. И отламывает еще кусочек. За их спинами кто-то не слишком злобно ворчит про разврат и про то, что сняли бы комнату наконец, нечего играть с едой в публичном месте, и Люци тихо смеется и кладет голову на плечо Каина. Каин откусывает от своей тарталетки, и отламывает для Люци еще кусочек. И сахарная пудра, разумеется, обсыпает их обоих, и его джинсы и рубашку, и белый костюм Люци, но это совершенно, совершенно неважно. …Первое, что бросается в глаза, когда они подходят к институту искусств — это огромные афиши рекламирующие ретроспективу Поллока. — О, — восторженно выдыхает Люцифер, его лицо вспыхивает радостью, и впереди Каина несомненно ждут часа три сплошного Поллока, но это прекрасно. Да, он не видит в этих картинах ни красоты, ни смысла, ни собственно искусства, однако Люци видит — и этого достаточно. Отлично, что им так повезло и ретроспективу привезли именно сейчас. Они входят в музей, Люци, листая страницу выставки в телефоне, восторженно перечисляет картины, которые собрали здесь со всей страны и даже из европейских и частных коллекций, но когда до касс остается два шага, он вдруг замолкает и смотрит на Каина — так, будто только что проснулся или вынырнул из мыслей, и обнаружил себя в новом неожиданном месте. Без восторга предвкушения, скорее обеспокоенно. — Радость моя, ты же знаешь как я… увлекаюсь. Я… Если хочешь, мы не пойдем сюда сегодня? Или сначала пойдем в античную галерею? Или в Ренессанс? Куда ты хочешь? — Куда ты хочешь, — фыркает Каин. — То есть на Поллока. — Ты же его не выносишь, — говорит Люци, — а я же… — Ты будешь стоять перед каждой его картиной по полчаса, а я буду тобой любоваться, и все будет замечательно, — заявляет Каин, берет его под руку и они таки идут к кассам. А потом целуются в лифте, потому что Люци вновь сияет предвкушением и так красив, что устоять невозможно. Если сделать неимоверное усилие и оценивать объективно — то выставка отличная. Прекрасно повешена, хронология понятна, свет верно выставлен, а надписи внятно рассказывают про Поллока тем, кто пришел на громкое имя и ничего про него не знал. Каин знает про него примерно все — они даже были знакомы, хотя и не близко, и Каин до сих пор раздражен на него за ту картину: в 47-м Поллок накалякал очередное и назвал «Люцифер», и Каин злится всякий раз, как вспоминает. Будь его воля, он бы сжег все картины, лгущие о Люци, вообще все, шедевры там или нет. Неважно. Ее тоже привезли — и, конечно, именно у нее Люци и застывает, и это явно будет надолго. Каин садится на диванчик посреди зала, вытягивает ноги и смотрит на Люци — не на картину же смотреть. На Люци можно смотреть вечно. Какой бы ни была картина, Люци всегда будто бы разговаривает с ней и что-то слышит в ответ. Каину всегда было интересно, что же именно он слышит. Как именно видит нарисованное, что вспоминает. Они живут вместе так долго — но все это время ничто, по сравнению с жизнью Люци. Он тот, кто создал свет — и у Каина до сих пор голова кружится, стоит только об этом подумать. Люци как-то пытался объяснить, что же он нашел в Поллоке, но все, что смог понять Каин — это что нарисованное звучит схоже с тем, что Люци помнит из тех давних времен, еще до Ада. И Каин готов терпеть Поллока сколько угодно, лишь бы Люци подольше пребывал в том времени, когда Ада не было вовсе. Пятнадцать минут спустя Каин замечает краем глаза, как охранник зала — или не местный, или новенький, он его не видел раньше, — напрягается и все его внимание переключается на Люци. Люци, который, наклонив голову, изучает картину с одного угла, а потом бросается в другой, и возвращается, и приседает… Каин собирается было встать и объяснить ситуацию, но появляется знакомый охранник — явно узнает Люци, находит глазами Каина, чуть улыбается и кивает. Каин кивает в ответ, и выбрасывает их из головы — новенькому объяснят, что доктор Ксенакис — патрон музея, и всегда смотрит абстракции именно так. …Интересно почему, кстати. Как же интересно, что он видит. И отчего столько внимания именно этой картине, обычно, встретив очередного «Люцифера» в галереях, Люци фыркает и быстро проходит мимо. Но не так с Поллоком, хотя вот уж Поллок-то написал такое, что… Две мысли всплывают в слишком умиротворенно-расслабленном мозгу Каина, и он сглатывает: воздуха вдруг перестает хватать, и отчего-то так холодно, что даже жарко. Первая: Люци говорил, что ангелы были вовсе не похожи на людей, когда творили мир. И он тоже, особенно он. И что все забыли о том, какими были — кроме него. И вторая: вдруг то, каким он был, и впрямь похоже на эту картину? Хоть в чем-то? Каин даже не осознает того, что поднимается на ноги, просто вдруг оказывается рядом с картиной — а Люци осторожно касается его плеча и смотрит на него, а не на полотно. — Маркус? Что если тело Люци было вот таким когда-то? Формой, которую человеческий мозг почти не может воспринять? Почему он никогда об этом не думал? …Хотя ведь нет. Думал. Но представлял другое, представлял химер и чудовищ, слишком человеческое, то, к чему привык… — Маркус, если ты устал, давай уйдем? Он встряхивается. — Я не устал. Но у меня вопрос, — говорит он и запинается. Как это сформулировать? — Скажи… Эта картина… это портрет? И не понимает выражения лица Люци. Тот вдруг становится похож на статую, тускнеют глаза, застывает лицо. — Прости, прости, — быстро шепчет Каин и ловит его за руку, — я не хотел тебя ранить, я просто спросил. Люци улыбается, но это автоматическая улыбка, за ней нет радости. Он ждет боли, почему он ждет боли? — Почти, — отвечает он. — Почти портрет. Я… еще сложнее. Но это невыразимо на холсте, только математикой. О. Вот эти линии, они… могут быть живыми. И двигаться — и наверняка звучать, ведь наверняка же. О. Каин сглатывает и приказывает своей анатомии успокоиться. Ну в самом деле. И воображению заодно. Это все отпуск. Никогда раньше он не мечтал о сексе, стоя посреди картинной галереи. — Маркус? — Люци смотрит все еще напряженно, но скорее недоуменно, и понимание наконец-то добирается до мозга Каина. — Солнце мое, — говорит он, — неужели ты думал, что я испугаюсь? — Тебе же не нравится Поллок, — отвечает Люци, все еще недоуменно. — Ну так я же не с Поллоком хочу, — фыркает Каин, — а с тобой. С тобой, как ты есть на самом деле. — О Маркус, — выдыхает Люци и притягивает его в объятие, и они целуются перед его не-портретом, и самое чудо в том, что никто не делает им замечания. — …Но скорее всего у меня больше нет этой формы, — говорит Люци, когда они выходят из галереи и гул города оборачивается вокруг них, пряча слова. — Папочка приказал нам измениться и мы изменились. Я имею в виду, во всех временах приказал, то есть мы никогда не были… какими были, а всегда походили на людей, и всегда у нас были крылья, а не… Хм. — Тентакли, — дополняет Каин, улыбаясь, а Люци смеется. — Ну… да. Можно так сказать. Мы были скорее струны, — многомерные струны, из теории струн, в теоретической физике, но и эта модель не совсем… Впрочем, неважно, этого больше нет. Жаль, если так. Вот как так можно: так изменить чужую сущность, заставить забыть себя, забыть то огромное, каким ты был, заставить умоститься в человеческое тело? Это же наверняка было очень больно… — Ты уверен? — спрашивает Каин, потому что все же что-то не сходится. — Никто, кроме тебя, не помнит, какими вы были, что если и тот приказ тебя больше не касается? Люци задумывается. — Я… иногда был почти собой в Аду, — произносит он, наконец. — Возможно ты прав… Я всегда думал, это из-за того, что Ад так геометрически странен, но… — Давай попробуем? — Каин едва сдерживается, так ему интересно и настолько хочется, и увидеть и потрогать. — Дойдем до отеля и ты попробуешь?.. Но Люцифер машет на него руками. — Маркус! Это же безумно опасно! А что если я нечаянно спровоцирую коллапс материи? Когда мы были… такими… мир был совсем, совсем другим! — А это возможно? — И даже несложно! — восклицает Люци и трет лицо руками. — Маркус, я… Я бы сам хотел, хотя бы узнать, но это… — Ты же чувствуешь, как мир подстраивается под тебя, когда снимаешь личину? — спрашивает Каин, после паузы, повертев в голове ситуацию. — Даже я чувствую, а уж ты-то… Люци кивает. — Ну значит ты почувствуешь если вдруг будет опасность! И остановишься. Разве нет? Люци вдруг фыркает и качает головой. — Тебе в самом деле хочется меня таким увидеть. — Хочется, — признает Каин. — Мой упрямый Маркус. — Совсем твой, — говорит Каин, и его неожиданно сгребают в объятие прямо посередине тротуара. — Надеюсь я не начну Армагеддон совершенно случайно просто потому, что проще согласиться, чем убедить тебя перестать меня убеждать, — бормочет Люци ему в шею. Каин прижимает его ближе. — Если вдруг, то мы просто его выиграем и все. — Да, мой Маркус. Несомненно. В отель они возвращаются длинной дорогой, Каину кажется, что через половину города. Просто идут, держась за руки, и Каину кажется что этот поворот и эту улицу, и уж точно этот небоскреб он раньше не видел. Их просто не было тут раньше, они возникли буквально десять минут назад, чтобы Люци посмотрел на них и сказал: «Как красиво, правда?». И Каин увидел, что да — красиво. Он даже не чувствует нетерпения — ему просто спокойно и тихо радостно. …Интересно, что думала Семела, ожидая Зевса во славе? Но вряд ли она боялась. Он не боится вовсе. И по-прежнему не боится ничуть, когда они поднимаются в номер, сбрасывают одежду и Каин задергивает занавесями огромное окно спальни. Ну мало ли. Люцифер замирает у изножья постели, смотрит на Каина непонятным взглядом и чуть улыбается — и Каин не понимает, когда именно меняется мир. Он все же ожидал чего-то. Особенного. Чтобы свет моргнул, пол дернулся, воздух похолодел — но ничего не меняется, почти ничего — только ему кажется, что цвета вдруг стали насыщеннее, свет — более светом, радостнее, что ли, ярче, и стало легче дышать — как странно… Он моргает и трясет головой. Он один в комнате. Вдруг — один. Люци пропал. …У стены абстрактной живописью висит в воздухе проклятая татуировка Люциферового проклятия, держит в жвалах что-то живое, сияющее темно-синим. Но прежде чем Каин решает сделать несомненную глупость и попытаться освободить это живое… …это ведь Люци, вот это темно-синее, это тоже Люци, часть его… души, наверное? Что же это может быть еще?.. …Как рядом с ним из воздуха проступает длинная черно-синяя загогулина и тянется к нему, а воздух вибрирует вокруг нее — поет. Тихо-тихо, почти робко. — Ну я же говорил, что все получится, — заявляет Каин. И когда загогулина застывает в явной нерешительности, шагает вперед и трется об нее щекой. Она гладкая, будто шелк, будто теплая вода — а на вкус как еловая шишка. Как интересно! — Ты очень вкусный, — смеется Каин, когда загогулина отдергивается от его губ. — Люци, ну что ты, ты очень красивый. Дай мне тебя потрогать. Он протягивает вперед руки — и загогулина, вздрогнув, распадается на две, на три. Люци обвивает его руки, погружает в себя его ладони — будто в океанскую волну, но текстура не похожа на воду, она и поддатлива и тверда одновременно, кожу покалывает. Каин не знает, приятно ли Люци когда его гладят вот так — изнутри и снаружи, то погружаясь вглубь, то по поверхности, но Люци не дергается прочь, напротив, скользит вверх по его рукам, проявляясь в реальности все больше — и новые жгуты меняют цвет, с темного, на золотой, на ярко зеленый, на алый и розовый. Каин смеется и подставляет им шею и лицо, скольжение это невероятно приятно и хочется ощутить его всем телом. Сетка из мелких жгутов ложится ему на лицо, забирается в волосы, и он, улыбаясь, ловит их губами. Они чуть дрожат, тихо поют, и музыка пропитывает его тело, это опьяняет. — Люци, Люци! Теплое и шершавое касается его затылка, скользит по шее, на грудь — капля, плоская, черная, с искрами внутри, стекает по его телу — по груди, животу, ногам, и он захлебывается воздухом, когда она оборачивается вокруг бедер и погружает его в себя. Это… ни на что не похоже. Ни на рот, ни на руку — ни тем более ни на что искусственное, темнота живая, теплая и настойчивая, и наверное так бы ощущался минет пятью людьми одновременно, если бы это было физически возможно. — Я тоже, — просит Каин, — я хочу поцеловать тебя!.. Его щеки осторожно касается темная плоская лапа и он, застонав, погружает в нее лицо. …И ему свободно дышится, хотя рот и нос заполнены — он чувствует, что заполнены, он чувствует вкус, какого на свете нет — таков, наверное, вкус космоса, и это, живое, невероятное, отвечает ему на его несомненно неуклюжие поцелуи и не оттдергивается, когда он прикусывает немного — только пенится будто шампанское, и Каин смеется и не может им насытиться. Сеть жгутов охватывает его со спины и поднимает в воздух — он парит над кроватью, не чувствуя привычных рук спиной, его будто бы держит сам воздух, как океанская вода, гладит его кожу, прикусывая чуть-чуть, пробуя, лаская мускулы по всей длине — одновременно. Люци поет, очень знакомо — один из его голосов очень похож на звон этих струн, радостно поет, удивленно, восторженно. И он не дает Каину кончить, мучит его, лаская, подводя к грани и отступая, подводя и отступая, пока Каин не просит в голос, разводит ноги и подается в мягкое и живое и безумное, окружающее его со всех сторон — но так мало, мало, мало! Хочу тебя, хочет он сказать, так тебя хочу, но из горла выходит только невнятный стон — артикулировать слова внятно очень сложно. Темно-синее, мягко-твердое, теплое, оборачивается вокруг него, течет вдоль его тела не двигаясь с места, и Каин обхватывает его ногами и руками, вжимается в поверхность и та поддается и окутывает его с головой. Пронизывает его насквозь — и на краткий миг становится его телом тоже. Огромное, непредставимое множество, растянутое на всю вселенную, сжатое до пределов комнаты, и свет, и тьма, и солнце, и далекий квазар, и черная дыра — человеческие слова шумят и теснятся в голове Каина, пытаясь описать ощущения, вспыхивают, рассыпаются звездной пылью, и становится светло и тихо-тихо. — …Маркус? Маркус… Каин всплывает на звук родного голоса, в ощущение тела — странно маленького, ощущение тепла: его держат в объятии, и он лежит наполовину на Люци, наполовину на кровати. Не открывая глаз он поворачивает голову и целует первое попавшееся — руку Люци, человеческую кожу, привычный островатый привкус. — Маркус! — М-м, — Каин улыбается. — Так хорошо… — Ох, Маркус… Я так боялся, что… Что я… слишком… — Глупости, — говорит Каин. Открывает глаза, поворачивается и целует Люци в губы. — Тебя никогда не слишком. Я бы повторил. — О… — Люци смотрит смятенно. — Не прямо сейчас!.. На самом деле, если бы тело не говорило однозначно, что на второй раз его не хватит — он бы повторил и прямо сейчас. Но Люци наверняка тоже нужно отдохнуть, это не могло быть просто. — …Но вообще — о да. — Да? — Я ведь уже ответил вчера, — смеется Каин и зарывается в объятие поглубже, а Люци оборачивается вокруг него, утыкает лицо ему в плечо. — Навсегда да, муж мой. — Навсегда, — тихо повторяет Люци. — Нужно повесить твой портрет в спальне, — говорит Каин, уже уплывая в сон. — Который Поллока. Для вдохновения. Люцифер смеется — и вот зря, Каин совершенно серьезен, это серьезное предложение, и он хочет об этом сказать, но усталое тело решает внезапно, что — хватит, и он падает в сон посреди фразы. …Но даже в темноте и безмыслии сна он знает, что его держат в объятии и не отпустят никогда.