Их было четверо

Все они молчат об этом сотни, тысячи лет, но годы берут свое, горе уходит, оставляя теплую печаль и лёгкую ностальгию, и однажды Чжун Ли рассказывает детям древнюю историю о четырех богах — четырех союзниках, четырех друзьях, которые были вместе, в горе и в радости, пока все не погибли один за другим. Он рассказывает это как сказку на ночь, как притчу о том, что нужно ценить своих близких и внимательно к ним относиться. Он мог бы рассказать это, как одну из тех грустных историй о прошлом, после которых каждый второй бы полушутливо спрашивал, откуда же ему известны такие подробности, уж не адепт ли он, часом. Чжун Ли мог бы рассказать эту историю, как часть своего опыта, как поучение о том, что все забудется, время лечит, а старые друзья оставляют счастливые воспоминания после того, как уходят. В мир иной в том числе. Моракс бы продолжал молчать. Да, жизнь среди людей определенно помогла ему принять хрупкость жизни. То, что никто не возвращается из-за Грани собой. Никто из них по-прежнему не расскажет эту историю так, какой она была на самом деле. Должен быть вывод, должны быть поучительные слова, должно быть что-то, кроме этого личного горя, которое открывается в рассказе, то, что отвлечет от самого ценного, от ядра, от воспоминаний. От тепла и от грусти. А на самом деле все было до больного просто. Сначала их было четверо. Вихрь и соль, пыль и камень. Они кружились в танце, они объединялись и расходились, они любили и ненавидели, они жили. И как-то раз они сидели вместе с ветром, прилетевшим на зов друзей и запах вина, все вместе, и пировали, потому что победили, снова выжили, снова рядом и вместе. Потому что могли. И вот они смеялись и шутили, а потом Хеврия сказала: «Что-то грядет. Что-то большое» Осиал с громким звяком поставил свою чашу на стол. Она была квадратной, сделанная специально по дизайну Меногиаса, который забавно смущался каждый раз, когда видел эти пиалы. Она была прочной, чтобы не могла разбиться. — Мы на войне. Всегда что-то грядёт, — сказал Моракс. — Ты не понимаешь, — поддержала Хеврию Гуй Чжун. — Это что-то масштабное, больше, чем очередное сражение. Что-то другое. Я тоже это чувствую. — И что же это? — спросил он настойчиво. — Я действительно не понимаю. — Предчувствия, Моракс, это не то, что можно так легко объяснить и описать, — вмешался Барбатос. — Ветра тоже шепчут что-то тревожное. Иногда интуицию стоит слушать. — Раз мы не знаем, что случится, нечего и гадать. Я всегда готов к сражению, — Властелин камня тоже поставил свою пиалу. — Мы все должны быть готовы. И они разошлись, все поспешили по своим делам — только Хеврия задержалась. — У меня плохое предчувствие. Прошу, Моракс, если со мной что-то случится — позаботься о моем народе. Это не контракт — мне нечего тебе предложить, но я прошу тебя, как моего друга. Он кивнул со вздохом, и они разошлись. Через полмесяца Хеврия умерла. Через два дня Осиал заявился к Мораксу, требуя, чтобы тот выдал ее людей. — Она попросила меня позаботиться о них, — возразил бог камня. — Уверен, она бы не держала на них обид. — Я здесь не для того, чтобы договариваться. Не для того, чтобы вспоминать прошлое и слышать от тебя, как бы она думала. Отдай мне их, Моракс. Или начну войну. — Я не собираюсь нарушать данное ей слово, — продолжил Моракс. — Хеврия была и моей подругой тоже. — И пожалуйста! — Осиал ударил по столу. Жалобно звякнула квадратная чаша. Треснула. — Я больше не желаю иметь с тобой никаких дел. И он развернулся и ушел. Их было трое. Вихрь, пыль и камень. Они кружились в вихре войны, они пели и танцевали, они любили и ненавидели, они горевали, они жили. Осиал в своем горе создал Бешт — отголосок вихря, отголосок эмоций, отголосок горя и страданий. Их больше не станет четверо.