У меня зима в сердце, На душе вьюга, Знаю я, что можем мы друг без друга, Зима в сердце, на душе вьюга, Ты понимаешь, что мы друг от друга
Далеко
«Зима в сердце» Моя Мишель
На черном бархате майского ясного неба рассыпались сияющими веснушками звезды, окружая полный серовато-белый диск ночного светила. Воздух был наполнен ароматом рано распустившейся черемухи, колышущейся белыми призрачными ветками на легком ветру. Май в этом году выдался теплым и ласковым, обещающим скорое полнотравное и высоконебесное лето. Все тихо было на Московском дворе государя всея Руси Иоанна Васильевича, изредка лишь ухали совы да лаяли вдалеке собаки. Царь сидел в своих покоях в компании юного Феди Басманова, которому показывал картинки в иноземных книжках, угощал финиками да целовал в пухлые губки, притягивая к себе сидящего на его коленях юношу за ворот кафтана. Руки его начали уж шарить по застежкам, но в этот момент в дверь постучали: — Кого там черти принесли среди ночи? — раздосадованно молвил царь, нехотя выпуская Федора из объятий. — Государь, — глухо послышалось за дверьми, — от царицы скорбная весть… царевич Василий душу Господу отдал. Царь прикрыл глаза ладонью и тяжело вздохнул — он уж схоронил четверых детей от первой своей любимой жены Анастасии, стало быть Господь снова его испытывает. — Ступай к себе, Федор, — устало молвил государь растерявшемуся Федьке, все еще сидящему на его коленях. Федя поспешно встал, оправляя платье, и молвил тихо, потупив взгляд: — Соболезную горю твоему, батюшка. Государь лишь усмехнулся — что мальчик глупенький мог знать о горе его да о бремени на его плечах. — Ступай, Федюша, после с тобою свидимся, — он погладил вздрогнувшего от его прикосновения Федьку по круглой щечке. Федя поклонился государю и выскользнул за дверь. Иван Васильевич мрачным, тяжелым взглядом поглядел на иконы, что стояли в красном углу и молвил: — Почто опять наказываешь царя земного, Царь Небесный? Неужто мало я тебе отдал? Никто не ответил государю, глух был Господь к его роптанию. — Прими, Господи, душу раба твоего Василия, — Иван перекрестился и вышел из горницы. *** Покои царицыны находились на женской половине дворца: то были просторные, светлые, писаные фресками и убранные персидскими коврами помещения, уставленные золочеными сундуками, полными дорогих одежд и украшений. Ни в чем не знала нужны царица молодая, все было у нее — окромя любови государевой. Сколько ни пыталась она Ивана страстью и огнем кабардинским завлечь, да все не удавалось — ту первую любил и помнил, её Марией заменял, да заменить не мог — ничем они не похожи были — ни нравом, ни наружностью. Анастасия была добрая и кроткая женщина, терпеливая и мудрая, когда надобно мягкая, а когда и несгибаемая — другом была она государю, а не токмо женою. Княжна Кученей с детства отличалась нравом строптивым, вспыльчивым, спесивым и горячим — на коне скакать любила, из лука стрелять умела, а сидеть за гладью терпеть не могла. Ей бы попозжее встретить государя, когда б уж отболела потеря его, да разве судьба спрашивает — бояре на царя надавили, вынудили жениться снова, едва он Настю схоронил. Плененный необычной, заморской будто красою, Иван женился на дочке кабардинского князя Темрюка, то и союз ему был выгодный. Натешившись с ней за пару месяцев, всякого интереса к ней лишился, а любви у него к ней и не было, и быть не могло. Она же, молодая совсем девка еще, понять горя его не умела, утешить его не разумела как, а потому жизнь их совместная обоим тяжела оказалась. Скоро царь к ней вовсе редко стал являться, да исполнив долг супружеский, оставлял ее одну в пустой опочивальне. Наконец, услышал Бог православный ее молитвы — понесла царица да родила во второй день первого весеннего месяца сыночка долгожданного, Василием названного — в честь батюшки Ивана. Думала Мария, что теперь хоть царь к ней добрее сделается, полюбит, да токмо зря — сыну обрадовался государь, да матери его оттого проку не было. Впрочем, умаявшаяся одиночеством при полной вечно светлице мамок да девок, Мария Темрюковна в сыночке маленьком души не чаяла — пела ему песенки кабардинские, качала в золоченой люлечке, на руках носила, золотыми монистами пред ним трясла, ворковала с ним, как голубица с птенчиком. Рос Васенька беленьким, румяненьким, пригоженьким — сущий ангелочек, няньки в нем души не чаяли, с рук не спускали — в любви царевич рос и в нежности бескрайней. Что случилось в вечер тот, одному Богу ведомо, да токмо уложили Васеньку в люлечку, соснуло дитятко, а как пришло время кормилице молоко ему давать, открыла она шторку тонкую, а дитя уж мертво было. Закричала баба в страхе не своим голосом, набежали девки царицына, сама Мария из постели выскочила — в рубахе одной, расплетенная, простоволосая — оттолкнула всех, поглядела в люльку и поняла все. В гневе бросилась она с кулаками на кормилицу, что подле мальчика сидела да проглядела, стала колотить ее и волосы рвать, все лицо ей в кровь расцарапала, на силу девку от царицы оттащили да схоронили. Упала Мария на колени подле люлечки и залилась слезами горькими, завывая, как раненая медведица. Взяла сыночка на руки, прижала к груди, целовала его личико холодное, бледное — будто спал он, будто глазоньки вот-вот открыл бы. Звала его все по имени, умоляла матушку не покидать, да все напрасно было. Не слышала никого и не видела ничего, так и сидела голая почти на полу с сыном своим. Боярыни, что ей служили, велели государю доложить да священника позвать. — Прочь пошли! — закричала вдруг царица. — Все прочь! Она вскочила на ноги, взгляд ее зеленых, кошачьих глаз, был пугающим, безумным. Одной рукой прижимая к себе тело сына, другой она оттолкнула ближайшую к ней перепуганную и бледную боярышню. — Убирайтесь, окаянные! Вы виноваты! Вы все! Не досмотрели! Сгубили Васеньку! — рыдала она. Переглянувшись, испуганные женщины вышли, притворив за собою дверь опочивальни — крутого нрава Марии Темрюковны они опасались. Царица забилась в подушки на постели, обнимая и кутая в одеяла маленькое бездыханное тельце, и горько и громко заплакала. *** Государь, следующий каменными студеными коридорами за слугой своим, что освещал ему путь свечами в тяжелом золоченом подсвечнике, заслышал многоголосые рыдания еще из коридора. Войдя в горницу, предшествующую опочивальне царицыной, он увидал толпу простоволосых, полуодетых баб, плачущих и причитающих. Завидев старшую царицыну боярыню, он обратился к ней: — Случилось что? Как сын мой помер? — Государь, — боярыня упала на колени, — помилуй! Не ведаю! Спал Василий Иванович, да во сне принял Господь душу его невинную в кущи свои райские! Батюшка, безутешна матушка, рыдает, выгнала всех прочь, никого видеть не желает! — она утерла слезы и поглядела государю в очи холодные. — Что же делать нам, батюшка? Как утешить ее, горемычную? — Митрополита вызвали? — спросил царь, глядя строго на бабу. — Отправили весточку, государь, должно быть скоро явится, — отвечала она, снова слезами обливаясь. Иван Васильевич вошел в опочивальню полутемную — из окна распахнутого лился запах черемухи и ночная майская прохлада, доносился издалека собачий жалобный вой, сливаясь с рыданиями молодой матери. Он поглядел на Марию холодно и ничего к ней не почувствовал кроме досады. Подойдя к постели, не присел даже к ней, не коснулся, не утешил никак — лишь молвил ледяным, как северные ветра, голосом: — Оставь его, он помер. Не помогут ему твои слезы. Мария не слышала будто, не видела Ивана, не оглянулась на него даже, только теснее чадо к себе прижала, будто боялась, что отнимут. Государь прикрыл глаза, потер виски и вздохнул устало. — Маша… — начал было он, но осекся — с такой ненавистью поглядели на него зеленые глаза в обрамлении длинных мокрых темных стрелок слипшихся ресниц. — Что ты? — Ты виноват, — прошептала в исступлении царица, к Ивану наклоняясь, сына ему мертвого показывая. — За твои грехи Господь его забрал! Мороз прошел по коже государя, он поглядел на безвольно повисшую детскую головку и ужас сковал его — он и не желал смотреть на ребенка, да взгляда отвести не мог. — Что ты болтаешь, глупая баба! — проговорил он зло, поглядев наконец на Марию. — Сама не усмотрела, дура! Здоров был сын днесь, отчего вдруг помер? Каждую минуту подле тебя был! Что ж ты за мать? От слов этих, наотмашь бьющих звончее всякой пощечины, царица отпрянула, глаза ее распахнулись так широко, что половину лица будто собою заполнили. Глядела она совершенно безумно и вдруг расхохоталась дико, некрасиво, запрокинув голову и разметав длинные черные волосы по постели. — Ненавижу тебя! — наконец произнесла она таким тоном, будто ядом плюнула. — Всю жизнь ты мне изломал, не любил никогда, не полюбишь и впредь! Да токмо знай, что и я тебя не любила ни дня! Царь поглядел на нее с презрением, как глядят на нищих на паперти — и милостыню дать надобно, и испачкаться об них мерзко. — Дура ты, Машка, — молвил он холодно, — но верно говоришь — не люба ты мне. Он дошел уж до двери, но обернулся. Лицо его было мрачно, брови сошлись, изломав глубокими морщинами переносицу. — Дитя отдай, чтоб обмыли да обрядили, митрополит придет — молебен читать станет. Таков приказ мой и воля моя, не смей противиться, — и не сказав более ни слова, Иван Васильевич вышел из покоев жены своей. Возвращаясь в опочивальню темными студеными коридорами в сопровождении слуги верного, он думал лишь о том, как сильно он устал да как умаялся правлением своим да жизнью. Он и желал бы испытать жалость к жене своей нелюбимой, да не мог. Хотел бы почувствовать боль от утраты, да и этого был лишен. Сплошная пустота степью выжженой в душе его растекалась. И только голубые смущенные очи недавние да ресницы влажные вызывали хоть какой-то трепет, хоть какое-то волнение и неясное ему самому предвкушение. За окнами уж светало, розовато-серые небеса были холодны и равнодушны. В одиночестве отправился в храм царь всея Руси, молиться о душе сына своего да о своей собственной — молиться да просить, чтоб наконец закончилась зима эта бесконечная и наступила уж весна обещающая.