Я тебя вижу

Все дороги ведут к людям. Антуан де Сент-Экзюпери

— Так, может быть, вы всё-таки расскажете, как это произошло? — он прошёл вглубь комнаты, зажигая небольшую настольную лампу рядом с письменным столом, двумя пальцами подцепил с полки пузатый стакан и потянулся к бутылке дорогого английского скотча. Янтарная жидкость ударилась о дно бокала, и вокруг воцарилась гладкая тишина. Я знал, что он от меня ждёт, но совершенно не имел представления с чего мне начать. И стоило ли? Та история достаточно длинная, важная и непростая. О ней практически никто не знал, она хранилась на самых дальних и пыльных полках моего сознания, ожидая, что кто-то прольёт на неё свет. Она была для меня неимоверно интимная. По крайней мере, мне всегда так казалось. Я не был готов поделиться ею, особенно практически с первым встречным. Но ведь история оживает в устах, не правда ли? — Давай сразу перейдём на «ты»? Не хочу ощущать, словно изливаю душу незнакомому человеку, — свет мягко играл с мебелью, облизывал тёмные стены, отражаясь от большого панорамного окна. Под ногами лежал, кажется, весь город, уже готовящийся ко сну. Последние люди спешили по улицам в свои уютные квартиры, рестораны гасили вывески, в окнах то разгорался, то затухал свет, машины растворялись за поворотом. Лёгкий редкий снег кружился в воздухе, будто застывая на мгновение, показывая себя во всей красе, заглядывая в глаза сквозь закалённое стекло и невинно шепча «я знаю, что ты меня помнишь», а затем снова пускался в свой непорочный танец. За этим городом всегда хотелось наблюдать, изучать каждый изгиб улицы, неровность, шероховатость, как тело возлюбленного. Он манил, приковывал взгляд, забирался в голову и оставался в сердце. Но сегодня этот блеск резал глаза. Секундная стрелка отбила свой последний шаг за эти сутки, и на небольшом экране монитора дата сменилась на пятое. — Я даже не знаю, с чего стоит начать. — Можешь с середины, а, если хочешь, можешь и с конца. Но логичнее было бы, наверное, с самого начала. Да, Тэхён? — Тогда тебе стоит взять эту бутылку с собой, присесть и устроиться поудобнее. Сегодняшняя ночь обещает выйти весьма длинной, — мой собеседник в два шага пересёк помещение, упал на кресло, закидывая ногу на ногу и поднося бокал к губам. В его лице не читалось особой заинтересованности. Он походил на преподавателя, которому десятый раз за день приходится слушать ответы от своих студентов на один и тот же вопрос, а долг службы не позволяет отказаться. Он подпёр голову ладонью и уставился на меня, незаметно кивая, обозначая, что он готов слушать, давая разрешение начинать. Жизнь такая странная вещь, не находишь? Кто-то ради адреналина и острых ощущений изо дня в день карабкается по отвесной скале вверх, чтобы ухватиться за облака, один бегает по краю крыши, перепрыгивая с одного дома на другой, второй без должной подготовки сплавляется на узком прогулочном каяке по извилистым рекам, третий покоряет величественные маверики на севере Калифорнии, рискуя навсегда остаться погребённым под могучей толщей воды. И наверное, все эти люди хорошо осознают и готовы к тому, что их жизнь в один миг может просто оборваться. Один неверный шаг, поворот не туда, небрежность — и всё закончится так же стремительно, как началось. Хотя к такому разве можно быть готовым? Но сколько людей, чья жизнь размерена и привычна, даже скучна и обыденна, оглядываются каждый раз, думая, что их поджидает опасность? Разве уверенно шагая утром на работу, у тебя трясутся поджилки от ощущения, что, сделай ты лишний шаг влево, мир вокруг навсегда погаснет? Можно опрометчиво считать, что вся наша жизнь — это всего лишь определённый набор случайностей, сложившихся в той или иной последовательности, которые и привели тебя в данную секунду именно сюда. Но, как ни иронично, случайности не случайны. Для многих из нас что-то такое вымышленное, как судьба, уготовила свой хорошо проработанный план, ведь как когда-то сказал один русский классик: «Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится». И я всегда был одним из тех, кто никогда не верил ни во что, только в себя. Ни в бога, ни в мистику, приметы, суеверия, инопланетян, и уж тем более в судьбу. А разве ты не засмеёшься и не назовёшь глупцом человека, который будет убеждать тебя в том, что какая-то невидимая сила уже давно решила какой будет вся твоя жизнь? Какой будет жизнь каждого из восьми миллиардов? Будет доказывать тебе, что твоё право выбора в этом мире — мнимое и ничего не значит? Эта самая «судьба» будет вести тебя за собой за руку, слишком нежно и трепетно, а ты обязательно будешь бежать за ней, как полный придурок, не замечая под ногами огромные ямы и ухабы, то и дело спотыкаясь, падая в грязь, разбивая колени и лицо, стирая в кровь руки, поднимаясь и снова слепо следуя за ней так, будто ты не умирал несколько часов назад от пневмонии на холодном асфальте. Это глупо и неприятно. Все мы хотим знать и верить, что за рулём этой грёбанной машины под названием «жизнь» сидим мы сами и решаем, в какую сторону стоит двигаться. Термостат регулируешь ты, да и музыку тоже заказываешь сам. Даже если это обман, так думать лучше, чем принимать тот факт, что ты просто подневольный пассажир старенького ржавого «рено», у которого сломался спидометр, отказали тормоза, а он несётся прямиком к обрыву, а всё, что тебе остаётся, — это подкурить, пристегнуться и наблюдать. Но, увы, ничего не бывает просто так и всё связано незримыми цепями. Даже тот крохотный взмах крыльев бабочки, как у Пратчетта, вызвавший тайфун на другом конце света, рано или поздно покажет, что он имел куда больший смысл. Да, не смотри на меня как на сумасшедшего, я пока ещё вменяемый, процентов так на семьдесят точно, просто ты, возможно, поменяешь своё мнение после услышанного. Я не пойду совсем издалека и не буду три часа кряду рассказывать тебе о своём многострадальном детстве, ладно? Хотя нет, наверное, всё-таки даже вкратце стоило бы упомянуть, чтобы ты имел хоть небольшое представление обо мне. Всю свою юность я провёл в небольшом сиротском приюте «Орфелина Сен-Шарль» на улице Вожирар. Мы с братом оказались там ещё до того, как начали хоть что-то осознавать. Мне тогда было около года, а Намджуну почти три. Мы просто там появились, и никто не задавался вопросом «откуда». Да и зачем? Что стало с нашими родителями, неизвестно и никогда не было. Ни аварий, ни случайной гибели, ни элементарного отказа от детей, ничего из того, за что можно было бы уцепиться и узнать о их судьбе. Я часто даже задавался вопросом, а существовали ли они вообще? Может, мы с братом из пробирки какой-нибудь тайной лаборатории? Мы даже не знали, были ли наши имена даны нам при рождении или их придумали уже там надоедливые воспитатели. Первые несколько лет жизни мы даже не имели понятия, что бывает по-другому, что у детей могут существовать мама и папа, свой дом, отдельная комната и вообще весь этот мир «семьи», пока не стали появляться люди, желающие забрать нас к себе. Но с этим как-то не срослось. Джун был великолепным ребёнком. Просто мечта, а не парень. Смышлёный не по годам, сообразительный, тихий, покладистый, усидчивый, он усердно и внимательно учился, тянулся к знаниям, его не приходилось воспитывать, чего нельзя было сказать обо мне. Я всегда был полной его противоположностью. Кривое и битое зеркальное отражение. Я кидался на воспитателей и детей, сбегал, постоянно дрался и всё ломал, никого не слушал, был агрессивным и вспыльчивым, в подростковом возрасте дела даже доходили до мелкого воровства, хулиганства, разбоя, частого пьянства. В общем, походил я на типичную маргинальную отрыжку общества. Недолюбили, недосмотрели, недовоспитали. Не приручили, одним словом. Было много семейных достойных пар, которые хотели заполучить юное сероглазое очарование по имени Намджун, но в придачу к нему всегда шёл угрюмый нелюдимый и проблемный Тэхён, хотели они этого или нет. Так за десять лет мы побывали в нескольких домах, но не смогли прижиться ни в одном, как правило, из-за меня. Когда-то очень давно у брата был хороший шанс попасть в обеспеченную интеллигентную семью, которая смогла бы дать ему и любовь, и поддержку, раскрыть весь его потенциал, чтобы он засиял, но у них было одно условие: они заберут только его. Думаю, ты догадываешься, какой выбор он сделал. В общем, как-то так мы и провели в том злополучном месте всё своё время до совершеннолетия. Я не буду сейчас вдаваться в подробности и детали своей сиротской жизни. Я думаю, ты примерно всё и сам представляешь. Тогда это была моя жизнь, но теперь от неё не осталось и следа и я больше не хочу туда возвращаться. После всего нам на двоих выделили тесную комнату на окраине того же пятнадцатого округа. Намджун уехал туда первым, а я перебрался к нему через год, в декабре, в тот же самый день, как стукнуло восемнадцать. Если честно, комната была просто чудовищной. Метров двадцать на двоих, одна кровать, доламывающийся шкаф, разбитая душевая, отсутствие отопления. А когда я отодвинул кухонную тумбочку, прямо за ней оказались давно мёртвые, закрашенные двумя слоями краски, тараканы в тех же позах, в которых и померли. Короче говоря, нас, как и в детстве, просто выкинули. Полураздетыми и растерянными в огромный мир, в котором, как нам тогда казалось, для нас не было места. В той норе, а по-другому её не назовёшь, мы своими силами пытались создать хоть что-то наподобие дома. По очереди спали кто на кровати, а кто на полу, сами поставили новую батарею, утащенную ночью с соседней помойки; разобрали и вынесли душевую, оставив лишь лейку в стене, из оставшихся от прежнего хозяина досок сколотили большой шкаф, я у пожилого соседа выторговал небольшой письменный стол для брата. С переездом наша жизнь не то чтобы изменилась. Мы всё так же были предоставлены каждый сам себе. Пока Джун днями напролёт готовился к поступлению, штудировал книжки по адвокатуре, зубрил теорию права, я сутками пропадал неизвестно где. Мне было тесно в этой бетонной коробке, и под предлогом того, что я буду ему мешать, смывался на тусовки. Жил по несколько дней у разных приятелей, знакомых, да и малознакомых людей, выпивал, цеплял девчонок, катался по городу из одного конца в другой, с одной вечеринки на другую, просаживая последние деньги, что мне вручили от государства, на спиртное, траву, дешёвую еду и проезд на метро. Брат с регулярной завидностью пару раз в месяц забирал меня из полицейского отделения, отвешивая подзатыльников и пытаясь вдумчиво читать мне морали о поведении и завершении жизни в канаве. В целом, других перспектив я для себя никогда не видел. У меня не было цели, мечты, я ни к чему не стремился. С раннего детства я понимал, что никому не сдался. Университет мне никакой не светит, выдающимися талантами я не обладаю от слова совсем, умным и изобретательным никогда не был, так что дорога в так называемый «высший свет» мне была, увы, заказана. Я планировал, что сдохну, сорвав спину где-нибудь в автомастерской. Может, сгожусь на какое-нибудь производство, в крайнем случае, я думал, присяду далеко и надолго, связавшись с наркотой или чем пострашнее, в погоне за лёгкими деньгами. От себя и своей жизни я ничего не ждал, мне главное было, чтобы у брата всё сложилось, помочь ему, поддержать и не мешать, а дальше я уже как-нибудь сам выкручусь. Ну и в общем, все старания Намджуна не прошли даром. В мае он блестяще сдал все вступительные экзамены и получил хорошую такую стипендию на обучение, его сразу же зачислили и выделили место в общежитии. За неделю перед отъездом он два с половиной часа давал мне наставления и брал с меня слово, что я не загнусь в этом паршивом районе и найду себе обычную нормальную работу. Несмотря на всё, он всегда был единственным человеком, к чьим словам я если и не прислушивался, то хотя бы старался. В школьные годы я ненавидел его за правильность, что он весь такой пушистый и хороший, а меня мешали с дерьмом, но с возрастом я стал его боготворить. Он был для меня словно маяк, укрытие, броня. Он сам был для меня домом. И жили мы в комнате приюта на восемь коек или в тесной халупе — значения не имело, главное, там был он. Вышло так: мы договорились, что я в течение недели, пока он ещё тут, нахожу себе работу и только тогда он уезжает учиться. В противном случае он отказывается от стипендии и остаётся со мной. Я такого допустить не мог, и поэтому, собрав всё своё «не хочу», засунул его себе же куда подальше, а конкретнее в задницу, и согласился. На тот момент у меня на примете уже было пару мест, куда я хотел попробовать втиснуться, но по всем законам жанра в одном уже закрыли набор сотрудников, а во втором не понравился мой послужной список из приводов в полицию. Своё место я нашёл совершенно случайно. Гуляя вечером по соседнему округу, я до чертиков захотел нажраться, карман жгли последние пятьдесят евро. Я, если честно, практически не знал на тот момент тот район, и поэтому зашёл в первый же попавшийся бар, вывеска которого зазывала к себе яркими неоновыми огнями. «Le Bar» — совершенно банальное название, но я отлично его помню, потому что именно оттуда начался отсчёт моей жизни. С улицы он был вообще непримечательный: рядовой такой бар, с большими затемнёнными окнами, простой деревянной дверью, на которой виднелись название и график работы, пару ящиков с привычной для этого города разноцветной геранью, два ажурных столика около входа, яркая и даже какая-то пошлая цветная вывеска в сине-розовых тонах. Почти каждый второй бар в Париже выглядел именно так. Каждый пытался привнести в своё место какую-то «фишку», сделать его особенным и заставить клиентов возвращаться именно к ним, но выходило, скажем прямо, весьма паршиво. Они словно копировали друг друга. Если бы не разные названия, я бы всю жизнь думал, что это одна сеть, захватившая практически каждую улицу. Я был уверен, что сейчас прыгну за стойку, молодой и плохо ухоженный бармен, больше походящий на местного алкоголика, плеснёт мне пинту Гиннесса за пять евро, поставит рядом тарелку подгоревших, наспех поджаренных гренок с самым дешёвым и паршивым сыром и я останусь доволен. Но первое, что я ощутил, когда зашёл в заведение, — ступор и смятение. Мне показалось, что прямиком с грязного Северного вокзала я вышел сразу в главный зал Лувра. Будто эта дверь оказалась порталом в параллельный мир. За спиной арабское гетто с мигрантами, а впереди Версальский дворец, в глубине которого сидит Луи Лево и прикладывается к вину в компании Людовика XIV. А посреди этого живописного недоразумения стою я, в подстреленных трениках, купленных с рук у пакистанца в переулке, растянутом худи, словно пришёл не пиво выпить, а выгребать дерьмо по углам замка. Потолки высотой в три метра, люстра под самой крышей, словно из хрусталя, переливающаяся всевозможными оттенками, дорогие голубые ковры, растягивающиеся по всему залу, длинная резная барная стойка с золотисто-белой мраморной столешницей и цветы, цветы, цветы по всем углам. Будто тропический лес, пробившийся сквозь асфальт и распустившийся сам по себе, несмотря на попытки от него избавиться. Чувство растерянности не позволило тут же сделать шаг за порог обратно. Я хорошо знал это ощущение, когда ненароком захаживал в элитный магазин одежды, проходился между рядов и понимал, что мне не по карману даже половая тряпка, которой уборщица намывает сверкающий жёлтым кафель, всегда строил бесстрастное лицо, а потом уходил, делая вид, что мне просто ничего не подошло. Тут точно так же. Я решил, что сяду за стойку, полистаю меню и с гордым видом светского богача выйду оттуда и буду обходить стороной. Не успел я сообразить и двинуться в нужном направлении, как ко мне подлетела девушка хостес, окинула меня пренебрежительным взглядом, но приветливо улыбнулась, интересуясь, буду ли я один или в компании и куда хочу присесть. Чувство дискомфорта усилилось, но я пытался не обращать внимания. Через минуту уже сидел за стойкой, разглядывая барное меню. Скорее всего, со стороны я выглядел ребёнком, впервые открывшим книжку с динозаврами, потому что от цен и ассортимента у меня полезли глаза на лоб, я нервно поперхнулся. Самая дешёвая кружка простого светлого пива стоила около тринадцати евро. В баре у дома я мог на эти деньги выпить три литра, а тут даже меньше пинты. Коктейли вообще начинались от пятнадцати и выше. О еде и закусках я уже и говорить не буду. Мне по карману тогда было заказать стакан воды и кусок хлеба, и желательно без соли, не жарить, и можно вообще позавчерашний, если там такой держали, в чём я сомневался. За стойкой стояли аж два бармена, вылизанные с головы до самых кончиков пальцев. Чёрные рубашки были пошиты по их меркам, больше походящие на поварские кители, с аккуратной ажурной вышивкой на левой груди с названием бара, идеально отпаренные, с серебристыми запонками, у каждого на запястье блестели часы. У одного парня была идеально фигурно выстрижена борода, как с обложки журналов Men’s Health, а у второго укладка в стиле бриолинщиков из пятидесятых годов. Мне чувство собственной важности не позволило так просто сдаться, встать и выйти, тем самым подчеркнув, что я слишком оборванец, чтобы выпивать в таком месте. Я достал из кармана помятый полтинник и хлопнул им об стойку. — Две рюмки «Gray goose», лимон и стакан минералки, — никогда не заказывал подобного и понятия не имел, на кой чёрт мне стакан воды, но приняв незаинтересованную позу, пытался убедить сам себя, что так это будет звучать куда пафоснее, как фрилансер в кофейне, заказывающий эспрессо и бутылочку Voss по стоимости всего, что на мне тогда было надето. Передо мной выставили две длинные пузатые рюмки, больше походящие на миниатюрные бокалы для красного вина, цветастое блюдце с тремя дольками китайского лимона и бутылку Evian. У меня из-под ладони вытащили купюру и вернули семь евро сдачей. Через минуту заливая в горло первую рюмку, я думал о том, какой же я тупой гордый придурок, только что спустил деньги на две паршивые рюмки, когда мог купить две бутылки, и водка была бы на вкус лучше, чем этот паршивый Серый Гусь. Минут сорок я с интересом рассматривал бар, персонал, гостей, которые сюда заходят. Следил за тем, как посетители суют купюры барменам, которые всего лишь наливают из бутылок или мешают дурацкие элементарные коктейли. Стоишь себе, лицом светишь, даже улыбаться не нужно, перекладываешь бутылки и получаешь за это деньги. Небось ещё и самому можно рюмочку-другую опрокинуть. Тогда мне показалось, что это работа моей мечты. А почему нет? — Эй, парень, — я подозвал к себе того, кто помоложе и был похож на гризера. Подглядел имя на кителе, выведенное такими же изящными стежками из светло-серых нитей, как и название чуть выше, — Лоренцо. Скажи-ка мне, а чё у вас тут платят? — Ставка двадцать семь евро в час, — у меня снова глаза на лоб полезли. Это почти пять с половиной тысяч в месяц. Там, куда я хотел устроиться, предлагали пятнадцать до вычета налога, и не бутылки поднимать, а ящики по тридцать килограмм на своём горбу таскать. — И это чё, у всех тут такая? — Не знаю, месье, мы этот вопрос не обсуждаем. У новичков меньше, у тех, кто давно работает, — больше. Я тут всего несколько месяцев. — А работаешь сколько, без сна что ли за такие деньги? — Нет, почему же? Как все, по сто шестьдесят пять часов в месяц. За переработки доплачивают. — А в чём подвох тогда? Работы столько, что кони мрут? Обязанностей дофига? — Не понимаю, о чём вы. Работы как везде. Если в заведении полная посадка, то, конечно, работы много, если как сегодня, то можно и на перекур сходить и под стойкой, может, книжку почитать. — Твою мать, так это ж золотая жила, — я воскликнул, и тогда мне в голову пришла гениальная идея: почему бы не устроиться к ним? Даже мартышка сумеет налить воду в стакан, я ничем не хуже. — Слушай, а местечко найдётся? — Не думаю, — приятный и улыбчивый до этого момента Лоренцо смерил меня надменным взглядом, чуть сощурившись, задержал взгляд на ладонях, лежащих на барной стойке, заприметил небольшую дырку, прожжённую сигаретой на рукаве, снова вернулся к лицу, серьёзно и как-то даже пренебрежительно посмотрел на мои хаотично уложенные волосы, торчащие в разные стороны, — у нас строгий отбор, — он вальяжно поправил свою укладку, словно намекая, или, скорее, даже открыто показывая на своём примере: «смотри какой я, а какой ты, похожий на оборванца». — Я, что, по-твоему, недостаточно хорош, чтобы откручивать крышки на бутылках? Меня это порядком задело. Я опрокинул, наконец-то, вторую рюмку и уставился на него, пытаясь понять, что есть в нём, чего нет во мне. Две ноги, две руки, глаза тоже два, нос не вверх ногами, зубы вроде как, повезло, ровные, уродом я не был. Нет, ну если Джун был большим подкачанным спасателем Малибу с белоснежной улыбкой во все тридцать два, так, что на него ещё со школы девчонки вешались пачками, то я на его фоне всегда был тощей проституткой из Даллаского клуба покупателей, но, как минимум, с лицом Джареда Лето. Ну да, на мне не было костюма от Бриони, я не пах духами от Вивьен Сабо, и кошелька-то у меня не было, но я про работу в баре спрашивал, а не в главном офисе Vogue Magazine. — Нет, просто вы… Вы не подойдёте! — он стушевался, пытаясь уйти от прямого ответа, чтобы не вываливать прямо всё, что на самом деле думал обо мне. По его взгляду это было понятно. Он был не первый и не последний, кто смотрел на меня свысока, пытаясь не произносить что-то похожее на «да ты же мусор». — Чем это я не подойду? У меня на лице написано, что ли, что я прокажённый какой или умственно отсталый? Водку от портвейна и джина уж отличить смогу, — эмоции как-то сами собой начали подниматься из желудка, голос повысился, и в следующую минуту осознал, что уже чуть ли не прикрикиваю на него. Я распалялся, пытаясь узнать, чем это я хуже, пока этот парень неловко оправдывался, поднимая ладони, пытаясь меня утихомирить. — Что здесь происходит? — из-за его спины вдруг показалась женщина лет сорока, в строгом чёрном платье-карандаш, на высоких шпильках и тугим хвостом на затылке. — Я хочу у вас работать, а Ваш сотрудник меня оскорбляет! — Мадам, я пытался ему объяснить, что нам нужны люди немного другого плана, а он… — Достаточно, — твёрдо сказала женщина, прикрывая глаза, выставив вперёд ладонь, заставляя Лоренцо замолчать и не желая ничего больше слушать. Она сжала руку в кулак, коротко выдохнула и расправила плечи, проходя вглубь стойки и приближаясь ко мне: — Как тебя зовут? — Тэхён. Ким Тэхён. И я хочу у Вас работать, — она смерила меня точно таким же надменным взглядом, как и бармен, переплела пальцы в замок и положила ладони на живот. Полминуты она молчала, а затем развернулась и вышла из-за стойки, подходя ко мне уже вплотную. Не церемонясь, она перехватила мои руки со стойки, развернула их, покрутила, вынуждая меня развернуться вместе со стулом к ней всем телом. Приподняла за подбородок, покрутила голову, поправила волосы, попросила встать, обошла по кругу, нахально натянула сзади худи, так, чтобы отчётливее был виден силуэт фигуры, властно потребовала «улыбнись». Словно лошадь выбирала, ей богу. Хорошо пальцами в рот не полезла, чтобы посмотреть, все ли у меня зубы на месте. — Сколько тебе лет, Тэхён? — женщина отошла на несколько шагов назад, последний раз оценивая меня с головы до ног, задумчиво приложив указательный палец к губам. — Девятнадцать. — Что ты можешь? — Всё, — беззастенчиво выдал я, не став добавлять «если научить». Я и правда мог почти всё, если мне показать, как и что делать. Единственным своим талантом, не побоюсь этого слова, я считал способность к обучению. С достойным учителем я мог быть и плотником, и монтажником, и программистом, и даже, может быть, ракету бы собрал, кто знает. — Присядь, — она пододвинула барный стул и забралась на него сама, не сводя с меня внимательных глаз. — Присяду, ведь я это могу, — мне показалось, что я отменно пошутил, но на её лице не дрогнул ни один мускул, словно такие тупые шутки она слышала каждый день и уже научилась пропускать их мимо ушей. Несколько минут она молчала, потом призывно постучала пальцами по стойке, где через секунду появились пепельница и пачка сигарет. Лёгким движением руки она подцепила сигарету, подкурила её из рук бармена, выдохнула дым вбок и отвела руку в сторону, всё ещё продолжая меня изучать. — Мы тебя берём, — резко отрезала она. — Но мадам Бовари, он же… — женщина лишь махнула свободной рукой, даже не поворачивая головы, веля бармену отойти и поскорее заняться неотложными делами, а не греть уши около чужого разговора. — Всего вот этого, — она обвела пальцем всего меня, намекая на одежду, — быть не должно. Я выдам тебе форму. Вот здесь, — она протянула мне взявшийся из ниоткуда лист бумаги, — напишешь свои мерки: длину рукава, ширину в плечах, в бёдрах, обхват груди и талии, свой рост, вес, размер ноги. Эту нелепую юношескую щетину к завтрашнему дню сбрить начисто, волосы уложить, я дам тебе журнал, сделаешь как там и никак иначе, — она на секунду задумалась, делая глубокую затяжку до фильтра, — ан нет, лучше вообще подстригись покороче, так лицо будет выглядеть аккуратнее. Ногти подстричь. Нет, это делу тоже не поможет. Я выдам тебе авансом сто евро, пусть тебе в салоне сделают маникюр и приведут руки в порядок, а то это какой-то ужас. Шуточки дебильные оставляешь дома. На обучение выходишь завтра к трём часам. Курировать и учить всему тебя будет Жан. Если не пройдёшь аттестацию, выкинем взашей. — Зачем столько сложностей? — Понимаешь, Тэхён, наше заведение должно поддерживать определённый статус, и мы хотим, чтобы наши гости наслаждались не только дорогой едой и изысканным алкоголем, но и красивым персоналом, и временем, проведённым здесь. Мне нравится твой типаж, у тебя хорошее лицо и телосложение, но вот вид ужасает. Если над тобой поработать — ты хорошо впишешься, — точно выбирала рабочую лошадку, на которой можно заработать, не иначе. Так и начался мой удивительный путь в «лучшую жизнь», о которой не мечтает только полный идиот. Утром следующего дня, по всем правилам и советам той самой мадам, которая прозаично носила имя одного из самых известных французских романов, я стоял на пороге ещё закрытого бара и думал лишь о том, что смогу нехило так поднять деньжат на совсем плёвой работе. У меня будет стабильный доход на все мои «хотелки», ну и чтобы тупо не сдохнуть, а Намджун со спокойной душой съедет в университетское общежитие, не оглядываясь каждый раз назад с мыслью, что я связался с криминалом или загнулся от отчаяния в каком-нибудь наркотическом трипе, и всё будет оформлено в лучшем виде. Меня такое положение вещей устраивало более чем. Где-то ко второй половине дня я уже чётко уловил все тонкости работы в этом чудном заведении и был готов чуть ли не сам закрывать смену, сдавая бар моему нанимателю. А через три недели поднаторел так, поймав какой-то несвойственный себе кураж, что Бовари всерьёз задумалась о том, чтобы назначить меня старшим барменом. Ну а что? В алкоголе я разбираться умел отменно. Не сказать, что я был хорошо знаком с ассортиментом выпивки, которую обычно подают «аристократии», потому что всё мое разнообразие спиртного заканчивалось на том, что не оставит меня слепым или не заставит после первой же рюмки блевать дальше собственного зрения, но опыт имел знатный. Что говорить о человеке, который прикладывался к бутылке лет с четырнадцати? Ничего хорошего. Я этим не горжусь и никогда бы не стал, но такой весьма неординарный «навык» в моём резюме пришёлся мне очень на руку. В коктейльной карте я почти сразу стал ориентироваться как рыба в воде. А что до дорогой выпивки? Ну церемониться по тем временам я ни с кем не стал и продегустировал в баре всё, что подворачивалось под руку. Моим оправданием было то, что я «хочу знать, что продаю нашим дрожайшим гостям». И в этом, на самом-то деле, не было ни капли лжи. Хоть я и был маргинальным воспитанником Парижских улиц, к людям всегда относился хорошо, кто бы передо мной ни стоял: сынок богатеньких родителей, что смотрел на меня свысока, считающий, что здороваться с обслуживающим персоналом недостойно; пожилая мадам, нарядившаяся в свои лучшие цацки и поглядывающая на меня, как на кусок свежего мяса, который смог бы замечательно смотреться среди её коллекции драгоценных побрякушек; юные студентки, что хлопали глазами у стойки и просили «покрепче, послаще и фруктовенькое». Мне всегда было совершенно плевать. Каждый в этом бренном мире, каким бы говнюком он ни был, заслуживает свою порцию горячительного. А когда через месяц мне в карман упала моя первая зарплата, хорошо понял одно — я за это место готов грызть глотку каждому, кто решит встать у меня на пути. С коллегами я нашёл язык очень быстро и, даже не прилагая особых усилий, заставил себя уважать. Я всегда был парнем резковатым, нахальным и честным, мне палец в рот не клади, могу и откусить, поэтому мои уже подчинённые огрызаться и пренебрегать не смели. Даже тот же самый Лоренцо, что первый день и первые недели оглядывал меня с противной брезгливостью, проникся каким-то тонким восхищением и хвостом крутился рядом на общих сменах. Это было довольно мило. В тот момент я впервые в жизни стал ощущать себя полноценным человеком, с которым считаются, которого слушают и чьи слова ловят. Но заканчивая смену, выходя за порог заведения, отбросом я быть не переставал: нажирался до поросячьего визга по разным квартирам всевозможных корешей, ввязывался в драки, давал дёру от жандармов, на последнем издыхании пересекая бегом пару округов — отличие было лишь в том, что теперь бутылки с бухлом в моей руке были подороже, джинсы на жопе помоднее, мобила поновее и морда лица более презентабельная, чем раньше. Бабки текли, жизнь продолжала бурлить как и прежде, а остальное меня не заботило совершенно. Так продолжалось достаточно долго. Ну а дальше, как это бывает во всех этих небанальных голливудских комедиях, коих сняли, наверное, за это время просто дохера и больше, меня заметила какая-то женщина. — Ты новенький? — приятной внешности дама ближе к сорока облокотилась на барную стойку, привставая, чтобы лучше разглядеть имя, вышитое на моей рабочей рубашке. — Тэхён. Я раньше тебя здесь не видела. — Около полугода, мадам, — я дежурно улыбнулся, ловя на себе её весьма заинтересованный и внимательный взгляд. Она прищурившись рассматривала моё лицо, потирая пальцами подбородок, и о чём-то напряженно думала. — Интересно. Я захожу пару раз в месяц и странно, что упустила тебя из виду. Ты весьма приметный, — и в её голосе не было той уже привычной сальности, которая стабильно прилетала мне в лоб от разных гостей, что пытались нелепо флиртовать и делать комплименты. Вообще забавно, как многие пытаются недвусмысленными намёками расположить к себе бармена, играя бровями, строя глазки или в наглую начиная клеиться бог знает с какой целью: получить скидку, внимание или что-то ещё менее платоническое. — Спасибо, мадам. Чего желаете выпить? — я лишь продолжал улыбаться, уводя разговор от себя к работе, разливая херес по выставленным на баре стопкам. — Бокал самбуки. Только чистым, — она вскинула палец, наконец-то присаживаясь на барный стул и кладя на соседний сумочку, — не поджигать, кофейных зёрен не кидать, к нему три дольки яблока и воду без газа. Мадам выпила, выдохнула, минут двадцать молчаливо гоняя какие-то свои мысли, поглядывая на экран мобильного телефона, словно ждала чего-то или не могла решиться. А потом, когда я, занятый своими делами, уже начал о ней забывать, она перегнулась через стойку и аккуратно дёрнула меня за рукав. — Знаешь, мне очень нравится твоё лицо, оно фактурное, необычное. И твои асимметричные глаза — это просто восторг! Ты не будешь против, если я сделаю несколько фотографий? — Простите мою наглость, но для каких целей? — Я нахожусь в вечном поиске свежих лиц, чего-то необычного, интересного, и твои густые брови, широкие губы, этот ровный нос… Вся твоя азиатская внешность в целом весьма магнетическая. — Не думаю, что хотел бы… — Давай так, я закажу у тебя ещё пару коктейлей и оставлю неплохие чаевые, а ты оставишь мне свой номер и позволишь сделать всего две фотографии? — Хорошо. Мне не хотелось дальше спорить и отнекиваться, затягивать этот разговор, дальше слушать о своей внешности. Комплексов у меня не было, тем более, что я всегда считал, что внешностью нас с братом природа и правда не обделила. Чёрт знает кем были наши родители, может быть, не Адамом и Евой, но вышло у них неплохо. Единственное, за что мог бы сказать спасибо. Я вытащил из кармана блокнот, быстро нацарапал давно сломавшимся карандашом несколько цифр, вырвал листок и протянул ей. Она же, в свою очередь, быстро его сложила, сунула в сумку и достала телефон, прося меня подойти ближе под свет, и сфотографировала. В анфас и в профиль. Давно мне не делали таких фотографий. Последний такой раз был в отделении, когда меня несовершеннолетним принимали за распитие у фонтана Невинных. Как итог, через день мне позвонила уже какая-то другая женщина и пригласила на простенькую фотосессию. Она сказала, что ей было бы просто интересно со мной поработать для собственного портфолио, и даже предложила немного заплатить. Отнекивался я от этой, по моему мнению на тот момент, фуфловой идеи очень долго, потому что, ну что это? Девятнадцатилетний хулиган, готовый посреди ночи сорваться в другой конец Парижа и подраться за друга, который просто не поделил с незнакомцем последнее пиво в супермаркете, и тут вдруг идти позировать? Это какое-то западло. Но Намджун очень быстро и хлёстко дал мне затрещину, и уже на следующий день я сидел весь красный у дверей какого-то мелкого неизвестного агентства, в своей лучшей паре джинсов и свитере. И…Хах. С того дня всё завертелось как-то само собой. Сейчас всё это так смутно вспоминается: вспышка, «не хмурься, не горбься, повернись под свет, улыбнись, не так широко, а то будешь похож на идиота», фотосессия, ещё одно агентство, ещё фотосессия, маленькое портфолио, первое приглашение на небольшой локальный некоммерческий показ, первые двести евро за рекламу, первый стук в дверь курьера с коробкой вещей от Филиппа Плейна… и понеслось. Меньше чем за четыре года я стал одним из главных лиц Elite Models. В общем, моя жизнь тогда по щелчку пальцев полностью преобразилась: рекламная кампания с моим лицом висела на Тайм Сквер в Нью-Йорке, я ходил по подиуму в одежде лучших модных домов, нередко получая её же после показа в подарок, предложения сыпались и сыпались. В инстаграме каждый день приходило не меньше сотни сообщений: сыпали комплиментами, признавались в любви, присылали дикпики и сиськи, кто-то предлагал себя, кто-то присылал рисунки. Это было какое-то полнейшее безумие. К тому времени я уже полностью перестал выглядеть как голодающий наркоман, взял под контроль своё питание, физическую форму, потому что на это очень сильно давили. Мадам Бовари, с которой мы после моего увольнения ещё какое-то время поддерживали связь, научила меня манерам, походке, умению держать себя на публике и правильно себя продавать, привила чувство стиля и разборчивости. Оглядываясь назад, могу сказать, что если ты соберешь все стереотипы о моделях высокой моды и объединишь в одного человека — это всегда буду я. Через пару лет, после старта моей карьеры, брату предложили стажировку его мечты в Канаде, мы недолго это обсуждали и приняли решение, что он обязан поехать. А ещё через год он решил остаться там жить. Работа выгорела, повстречал замечательную девушку, а на их свадьбу я подарил им собственную квартиру в центре Ванкувера, которую благодаря связям нашёл ещё за три месяца до их официальной помолвки. Ну и вот так жизнь нас с ним развела. Мы, конечно же, поддерживали связь, но сам понимаешь. В общем, жизнь била ключом, я не раз слышал от знакомых: «ох, завидую тебе, Тэхён, хотел бы я жить твоей жизнью». Но никогда нельзя завидовать другим и просить их жизнь себе, ведь ты не знаешь, через что человеку пришлось пройти, с какими ужасами столкнуться в жизни, чтобы быть там, где он есть сейчас, и что поджидает его впереди. Зная чуть больше, они бы никогда не пожелали себе такое сознательно. Ты никогда не знаешь, какая борьба может быть внутри другого. И даже самый счастливый на первый взгляд человек может носить внутри камень, медленно тянущий его залезть в петлю. Но на тот момент у меня и правда всё было просто потрясающе: путешествия по разным странам, хорошая работа, квартира, машина, обожание, открытые двери, куда бы я ни шёл. Я полюбил то дело, которым занимался, выглядел отменно и чувствовал себя так же. Мне казалось, я на своём месте, способен достичь всего, о чём бы ни мечтал, и так будет всегда. А потом… — Потом случилось это? — он провёл в воздухе ладонью около своего лица, наполняя свой бокал очередной порцией алкоголя и грустно опуская уголки губ вниз. — А потом случилось это… Только не вздумай меня жалеть, ладно? — усмехнулся. Я думал, что уже очень давно это пережил, но в груди что-то снова заскреблось — когда-то почившая рана, которую решили начать ковырять. Последний раз я рассказывал об этом, кажется, много лет назад. Дыхание перехватило, блики замелькали перед глазами, возвращая туда, где я никогда больше не хотел быть. — Попрошу! Я и не собирался, — он поднял руки в сдающемся жесте и мимолётно улыбнулся, пытаясь сгладить, оседающую на плечи свинцовым пиджаком, атмосферу. — Но это… Всё изменило, не так ли? — Это подчистую сломало всю мою жизнь. По одному щелчку пальцев. Тогда я видел, как всё, выстроенное таким огромным трудом, с полной самоотдачей, от одного точного удара просто перестало существовать. Угостишь меня сигареткой? И я продолжу, — он протянул мне пачку и зажигалку, я покрутил её в руках, собираясь с мыслями, собираясь нырнуть в самую тёмную часть своей памяти, подкурил и с выдохом окунулся туда снова. Как в грязь. В отличии от многого в своей жизни, тот день я помню слишком хорошо. Даже спустя столько лет. Пятое марта. Тогда в Париже впервые за несколько лет в это время ещё лежал тонкий слой снега. Было мероприятие по случаю запуска новой линейки Burberry. Я был в числе почётных приглашённых гостей. Это была обычная работа, которой я уже почти не придавал должного значения, а скорее просто отдыхал, натягивая на себя привычную улыбку, подставляя рабочую сторону под камеры. Я неспешно выпивал, общался с гостями, коллегами, знакомыми знаменитостями, менеджерами крупных брендов и, как обычно, просто плыл по течению жизни. Даже спустя несколько лет в этом бизнесе я светился изнутри, находясь в этом обществе. Все вокруг яркие, напомаженные, вылизанные, слепящие, словно глянец, и мне нравилось быть частью всего этого «верха» Парижской модной тусовки. И главное, быть в ней «основой», её неотъемлемой частью. Тем, кого зовут и хотят видеть в первой десятке. Ближе к ночи, когда мероприятие подходило к концу и все стали разъезжаться, Ромео, один из моих коллег из агентства, предложил подкинуть до дома. Он не хотел бросать машину в центре, да и в тот вечер клятвенно заверял, что не пил ничего алкогольного, и жили мы, по его словам, в соседних округах. Я питал к нему какую-то странную дружескую симпатию. Он был парнем весьма своеобразным, взрывным, хаотичным, подход к которому многим приходилось искать годами, но мне он всегда напоминал моих старых корешей из приюта. Болтливый, шумный, но если поймать одну с ним волну — можно очень круто пообщаться и вместе угореть. Задержавшись чуть дольше положенного, когда официанты уже вовсю убирали залы, мы покинули здание уже ночью самыми последними. Было начало второго. Не знаю, что это было за чувство, но мне что-то не понравилось с самого начала. В тот самый момент, когда я пристегнулся и мотор рвано заревел. Я кожей чувствовал лёгкий холод и скребущую затылок тяжесть. Немного мутило от большого количества плескавшегося во мне шампанского. Тогда вдруг резко захотелось выйти и пройтись пешком пару кварталов, проветриться и протрезветь, но Ромео вывернул на проезжую часть раньше, чем я успел сообразить, лишая меня возможности очередной раз созерцать ночной весенний город во время прогулки. В тот день он гнал, как безумный. На мою просьбу ехать потише он только прибавил музыку. Мне кажется, я и сейчас слышу, как она орёт на всю. Blondie — Call me. Не эту песню я бы выбрал саундтреком к своей смерти. Всё, что мне оставалось, — вдавиться в сиденье, разглядывать проносившиеся мимо неоновые блики города, дребезжащие перед глазами, словно кто-то на максимум выкрутил на изображении хроматическую аберрацию, и ждать, когда же всё это закончится. Город был такой удивительно спокойный, засыпающий и нежный. В некоторых окнах всё ещё горел свет, одинокие припозднившиеся прохожие неспешно брели по своим делам. Мягкий и пушистый снег кружился вокруг фонарных столбов, словно совсем не весна, а вот-вот наступит рождество. До моего пятнадцатого округа оставалось не так много, пересечь всего лишь один район и буду дома. И… где-то у сада Тюильри Ромео выжал педаль в пол, вылетая к набережной из туннеля, собираясь проскочить на красный. Уже восьмой раз за ночь. Да, я считал. На перекрёстке проспекта Лемонье и набережной Франсуа Миттеран, прямо перед самым мостом, сбоку на полной скорости в нас влетел «Ситроен». В пассажирскую дверь. Где сидел я. Машину тут же отбросило в столб, а затем в каменную набережную. Знаешь, было даже не страшно, всего на чёртову долю секунды, когда я увидел ослепляющий свет фар и услышал приглушённый протяжный гудок. А потом сильный удар, всё мелькает и сливается в один белый шум. Жизнь перед глазами, кстати, так и не пронеслась, как обычно обещают. Ни одного воспоминания. Музыка продолжала хрипеть из уцелевшего динамика у задних сидений, автомобильный гудок продолжал тянуть мерзкие высокие ноты, и я не мог понять, из чьей машины он доносится. Жар прокатился по телу, и всё в одно мгновение померкло, словно обесточило город и даже звёзды погасли. Меня зажало металлом, дверь покорёжило, а правая стойка была полностью раскурочена. И острая часть кузова, вывернутая от лобового стекла внутрь салона, вошла мне в лицо и плечо. Я чувствовал то, что могу приоткрывать лишь один глаз, постоянно то проваливаясь в темноту, то выныривая из неё на долю мгновения, без возможности сделать хоть что-то. Не мог даже соображать, всё, что я улавливал из своих мыслей, — это сухое «что происходит?». Мне даже больно не было. Наверное, от шока.

Sound: David Bowie – Space Oddity

Не знаю, сколько раз я терял сознание и приходил в себя, сколько это продолжалось, но в какой-то момент я уловил, как выпиливают болгаркой дверь, искры мелькают перед глазом, разжимают мне ноги, срезают ремень и медленно вытаскивают на улицу, укладывая на холодный мокрый асфальт. Слышал какие-то голоса наперебой, людей вокруг себя, которые смотрели на меня сверху вниз. Их лица были такие сюрреалистичные и пугающие. Смазанные и аляпистые, словно кто-то маслом только наметил черты на холсте. Всё, что я ощущал, — жгучее тепло. В какой-то момент пропал и слух, только пустой звон в голове, а затем тишина. Кромешная. Опутывающая. Я видел, как Парижское хмурое небо сыплет крупными белыми снежинками, как они тихо вальсируют в воздухе, цепляясь друг за друга, как партнёры в танце, а затем отстраняются и падают мне на лицо, но я совершенно их не ощущал. Ночь была такой по-настоящему чудесной, даже волшебной. Возможно, кто-то проводил её со своей второй половинкой, признаваясь в любви, утопая в жарких поцелуях, кто-то задерживался в ночь на работе, подготавливая ненавистный отчёт, кто-то создавал новую жизнь или писал новый литературный шедевр, а я… Я умирал на холодном асфальте, недалеко от музея д’Орсэ. — Эй. Эй, ты слышишь меня? Парень? Посмотри на меня, — только лица двух человек я смог различить во всей этой непонятной мне суматохе. Молодой человек нависал надо мной, аккуратно придерживая моё лицо за правую щеку, — всё будет нормально! Скорая уже в пути, они сейчас прибудут. Смотри на меня, не отключайся. И сколько раз ты слышал этот избитейший набор слов в кино, сериалах, книгах? Сомневаюсь, что мало. Ведь так легко говорить, но это невозможно контролировать. Пытайся не пытайся, в тот самый момент, увы, решаешь совсем не ты. Призрачные надежды на то, что сила воли позволит до последнего хвататься за остаточное сознание, рассыпаются, когда глаза закрываются сами собой. — Хо! Хоби, что нам делать? Он же сейчас кровью истечёт, — суетливо прозвучало где-то над головой, и рядом с парнем появился ещё один силуэт. — Чимин, успокойся. Мы только интерны, мы уже оказали первую помощь. Дальше без врачей и оборудования мы ничего сделать не сможем. Помоги лучше второму, — на что подошедший лишь опустил лицо и отрицательно покачал головой, отходя в сторону. Весь их дальнейший разговор сливался в один, я ужасно плохо различал, где чья речь и не в голове ли это всё вообще у меня. Я не верил, что происходящее реально. Это просто дурацкий ужасный сон, которого не может быть на самом деле. Это один из тех кошмаров, которые иногда мне снились. И это правда на него похоже — всё такое знакомое, вроде бы привычное и понятное, но ты совершенно ничего не узнаёшь, хочешь что-то сделать: встать, закричать, бежать, но не можешь и пошевелиться. — У тебя есть документы? — и я хотел было сквозь мутную дымку сознания что-то ответить, но понял, что не могу выдавить из себя даже мычания, губы и лицо не слушаются. Всё, что мне удалось, — это сложить ладонь и пальцем указать в сторону кармана пальто. Парень быстро извлёк оттуда бумажник, а я начал окончательно отключаться. Всё, о чём я думал в то мгновение: «Неужели вот так просто? Правда? И почему это не страшно? Я на самом деле умру сегодня здесь? Пятое марта — такая тупая дата для смерти. Хм, Намджуну так и не позвонил на этой неделе, он, наверное, обиделся. Ох, надеюсь, кто-нибудь позаботится о Посейдоне, я забыл купить ему еды». Ничего другого в голову не приходило: не было ни печали, ни сожалений, ни страхов, ни надежд. Я не прокручивал в голове свою жизнь, не вспоминал, как её провёл, чего ещё не успел сделать и чего бы хотел. Я просто смотрел на бескрайнее тёмно-синее небо своего любимого города, который обнимал сегодня ночью меня в последний раз. А дальше мигалки, невнятный звук сирены, меня снова куда-то поднимают, опять уже знакомые голоса этих ребят и не запоминающиеся врачей. Всё вокруг было такое плывущее, белое, затем ярко-ярко алое и чёрное. Полный мрак. Я ощущал всё как в коматозе, именно так, как описывают кому. Будто всё, что от меня осталось, – всего лишь слух и расплывчатые мысли. Отдалённые и звонкие крики, «третья операционная, вызовите доктора Рошаля», свет, внезапная острая боль, и снова гнетущий мрак. Будто я перестал существовать, погружаясь на дно самого глубокого в мире океана. И я один в этой темноте, невесомый, такой до ужаса спокойный, будто бы наконец-то нашёл умиротворение. Ощущений не осталось. И в этом открытом космосе, где я дрейфовал, вдруг возник тихий голос, так чётко и тепло:

«Нет. Не сегодня. Ещё слишком рано. Ты ещё ничего не понял, вы не встретились. Найди его. Ты должен найти».

И я очнулся. В больничной палате. С трубками, торчащими из предплечья и живота, с пищащими рядом приборами, отчего-то ужасно приторным запахом хлора и медикаментов. Грудная клетка болела так, словно по ней несколько часов безустанно били кувалдой. Понемногу приходя в себя, ища под пальцами кнопку вызова медсестры, чтобы мне наконец убрали кислородную трубку из-под носа, но аккуратно двигая ногами и руками, пытаясь понять, в каком нахожусь состоянии, осознал, что совершенно не чувствую левую часть лица. Я потянулся к подбородку, срывая с пальца пульсоксиметр, коснулся скулы, с ужасом чувствуя не тёплую кожу, а бинты. Один глаз, я вижу только одним. Боже. Я откинул одеяло, слабо приподнимаясь на локте, разглядывая своё тело: ноги были исполосованы, все в ссадинах, больших ярких синяках, приобретающих уже фиолетово-жёлтые оттенки, с кровоподтёками, а уж что было выше, с телом, мне не хочется вспоминать. От всей этой картины становилось больно. И только через десять минут, осмысливая всё увиденное, перевёл взгляд в сторону. Рядом с кроватью, сидящим на стуле лбом в больничную койку, я обнаружил спящего человека. Я легко коснулся его волос, поглаживая по макушке, вяло пытаясь улыбнуться. — Тэхён, — он тут же поднял лицо, опухшее, заспанное, с длинным отпечатком резинки от матраса поперёк лба, округляя глаза и протяжно выдыхая. — Чёрт возьми, ты очнулся. — Думал, оставлю тебя и пропущу тот момент, когда твоя жена узнает, что ты проспорил мне имя вашего первого сына? Я хочу присылать на рождество подарки маленькому Хану Соло, — я попытался рассмеяться, тут же чувствуя острую боль в левом виске. Голова на мгновение закружилась. Намджун. Мой старший брат сидел около кровати и как ребёнок заливался слезами, совершенно этого не стесняясь. — Господи, малой ты ублюдок, я чуть умом от страха не двинулся, — он тихо рассмеялся, тут же поджимая губы и смахивая слёзы тыльной стороной ладони. — Ну чего ты расклеился? — я схватил его за щеку, дёргая, пытаясь скорее разрядить обстановку, заставляя улыбнуться ещё шире и отмахнуться, как от надоедливой мухи. Просто потому что безумно не привык видеть брата таким: словно маленьким, уязвлённым и растроганным. Сердце сжималось от тоски и стыда. Не хотелось так же позорно разреветься, хотя я сам был на грани. — Всё хорошо, я, вроде, жив. Что ты тут делаешь? Когда успел прилететь? — Позавчера, — Джун пожал плечами, наконец-то стирая с лица последние остатки эмоций и откидываясь на стуле. — Ты четыре дня в отключке провёл. Мне в ту же ночь, когда ты попал в аварию, с твоего телефона позвонили какие-то медики-интерны, ни черта не объяснили, лишь суетливо рассказали, что ты разбился, тебя увезли в больницу в критическом состоянии, а мобильник нашли рядом с автомобилем. Боже. Я думал, ты умер. В панике выбежал из офиса, тут же купил первый попавшийся билет на ближайший рейс и примчался сюда. Те ребята, что тебя вытаскивали, передали мобилу, документы и сообщили, что тебя ввели в медикаментозную кому. — А почему у меня так адово болят лёгкие? — я потёр грудь, глубоко вдыхая, надеясь, что мне просто показалось после пробуждения, но тут же почувствовал жуткую тяжесть и завалился обратно на постель. — Тебя откачивали в реанимации, — Намджун растёр покрасневшее лицо руками и уставился в потолок, разглядывая трещины в штукатурке. — Нихуя себе, — не знаю, что именно ощутил в тот момент. Не было удивления или шока. Я будто знал, что могу услышать, но не хотел. Это было скорее лёгкое недоумение. — Это что, получается… — У тебя сердце остановилось на две с половиной минуты, — брат поднял вверх два пальца, словно одних слов было недостаточно для того, чтобы я понял. Сознание и правда было весьма смазанным, скорее всего из-за лекарств, которыми меня накачивали, но это всё равно не мешало нормально мыслить. — Ох… — холодный пот пробежал по позвоночнику, меня всего внезапно затрясло. Чего-чего, а обзавестись клинической смертью в медкарте в свои двадцать шесть я никак не ожидал от жизни. — А что с остальными? — С кем? — С моим коллегой и водителем той машины, что в нас влетела? — Водителю повезло, он в последний момент начал уходить от столкновения, и удар пришёлся на правую часть кузова, сработали подушки безопасности, и он почти не пострадал. Машина, говорят, в мясо, но сам цел. Я с ним виделся, его выписали тем же утром. А твой коллега… — Что? — я сжался, понимая, что ничего хорошего не последует за этим молчанием. Намджун всегда так делал, когда ему предстояло сообщить мне не самые приятные новости, — он облизывался, а затем проводил зубами по верхней губе, внимательно смотря в глаза, а не сквозь них, будто пытаясь найти внутри себя ответ: готов ли? Готов он сказать или готов ли я услышать. Какой точно ответ он искал — я никогда не знал. — Он не выжил, — брат выдохнул, но как-то совершенно без сожаления, покачивая головой и покусывая щеку изнутри. — Умер ещё до приезда скорой. — …Твою мать, — я сник, впериваясь пустым взглядом в противоположную стену и пытаясь это переварить. Ещё несколько дней назад мы разговаривали, обменивались шутками, а теперь он… Если бы я не сел в машину. Если бы заставил его ехать медленнее. Если бы предложил прогуляться по городу, как и хотел — всего этого могло и не быть. Он мог бы быть жив. Мы бы когда-то снова улыбались друг другу на очередном мероприятии… — Тэхён, — Намджун, заметивший мою потерянность, наверняка зная, что я гоняю в голове слишком много мыслей, снова подался вперёд, касаясь ладони и привлекая к себе внимание. — Он был угашенный. — Чего? В смысле? Он уверял, что ни капли не пил на вечеринке. — Он правда не пил, но был под наркотой, — и вот тогда я впервые с момента пробуждения раскрыл рот от изумления. Этого не могло быть. Как я мог не заметить самого простого и очевидного? — Вскрытие показало наличие в крови достаточно большой дозы какого-то синтетического дерьма. После этих слов мне сказать уже было совершенно нечего. Да и сил, ни физических, ни моральных, больше не было. Мы просидели с братом в полной тишине, нарушаемой лишь мелкой суетой за дверью палаты, ещё минут десять, думая каждый о своём, прежде чем он встал и всё-таки пошёл по моей просьбе за медсестрой. Оказалось, что та кнопка, что была у меня под пальцами, и которую я опрометчиво принял за вызов медперсонала, оказалась лишь пультом регулировки койки. Мне сменили бинты, взяли кровь на анализы, поставили свежую капельницу с обезболивающим и успокоительным, и я просто отрубился снова. В общей сложности я провёл тогда в больнице месяц в полуживом состоянии, преимущественно отсыпаясь по восемнадцать часов. И самое большое потрясение, которое действительно меня подкосило, выпало на конец третьей недели. В тот день мне, наконец-то, снимали бинты. Хирург медленно разворачивал ткань, собирая её в моток, тихо, словно себе под нос причитая, что я по-настоящему везучий парень. Он всё говорил о том, что ещё буквально полтора сантиметра левее и пол-сантиметра выше — я бы полностью лишился левого глаза. Что мне неимоверно повезло. Ага, повезло, как же. А дальше… Я никогда не смогу забыть то чувство, которое испытал в тот момент. Резкая, режущая, безумно ноющая боль, ощущение, что мозг внутри раскалывается пополам, ужасное волнение на грани неконтролируемой паники и психоза. Полное разочарование, обида, страх и неминуемое затяжное падение. В никуда. Мне поднесли зеркало. Сейчас уже всё затянулось, он совсем не такой, как тогда. Этот шрам… Он будет со мной до конца моих дней, и я давно смирился, но в тот момент это… Я не могу описать, потому что я испугался своего собственного отражения, с криком откидывая зеркало. Впервые в жизни, я искренне не верил тому, что увидел, считая, что это просто сон и вот сейчас, буквально пара мгновений — и я проснусь. Может быть, тут же, в больничной палате, но без всего этого. Мне стало мерзко от своего лица. Я смотрел перед собой и чувствовал, как слёзы просто градом катятся из глаз, их солоноватость неприятно жжёт свежие раны. Когда врачи покинули палату, оставляя меня один на один с собственными мыслями, меня впервые с раннего детства накрыло дичайшей истерикой, острой, взрывной, от которой я задыхался несколько часов подряд. Ну и… Чего и стоило ожидать, информация очень быстро утекла в сеть: подробности аварии, даже какие-то мелкие фотографии, слитые не то санитарами, не то пациентами, не то фанатами, которые каким-то образом сумели пробиться в больницу. И всем всё сразу стало понятно, как и мне. С выписки меня забирал Намджун. За это время он несколько раз улетал домой и прилетал обратно, но я просто не мог позволить ему пренебрегать всем: семьёй, должностью и прочим, поэтому в мае, когда я уже более-менее пришёл в себя, мы виделись с ним последний раз. Тот год был самым мрачным в моей жизни. Всё развалилось так стремительно, что я даже не успел заметить. Я просто похоронил себя в своей квартире, не желая никого видеть. Я не выходил на улицу, в магазин — только по ночам. Вечно скрывать лицо за маской и капюшоном вошло в жизненно важную привычку. Даже сейчас, очень редко, но в моменты серьёзного смущения, я тяну руку к виску, пытаясь накинуть эту невидимую ткань. Первыми стали рекламодатели. Они разорвали со мной несколько контрактов ещё до того, как я вышел из больницы. Когда мой агент впервые после операции перешагнул порог моего дома, я слышал, как он подавил в себе ужасающий вздох. От этого становилось только хуже. А потом всё просто пошло, как по накатанной, и за считанные несколько дней всё рухнуло с таким оглушающим треском, будто дом выгорел дотла, а я сидел на этих обломках и как полный идиот, пытался склеить последние два уцелевших кирпича, ещё на что-то надеясь. Эта адовая колесница набирала скорость, и ничто в мире уже не могло её остановить. Elite через какое-то время очень тактично попросили меня уйти самого. Они не стали ничего объяснять, но всё и так было предельно ясно. А к середине июля я навсегда попрощался со своим агентом. У нас были хорошие приятельские отношения, но мы никогда не были друзьями, и я не тешил себя надеждами на то, что он останется и всеми силами поможет мне держаться на плаву дальше. Это суровый бизнес, жестокий, и я знал об этом с самого первого дня. Там просто не выживают даже те, кто может позволить себе лишний сэндвич после полуночи, а что уж говорить о человеке с разорванным лицом? Я просто физически не мог смотреть на себя. Обида, злость и ненависть к себе затмили всё. В один из дней это достигло такого апогея, что я разбил все зеркала в квартире. Я просто метался от комнаты к комнате, орал во всё горло как ненормальный и запускал в стёкла всё, что попадалось под руку. Серебряное стекло сыпалось со всех сторон, украшая пол, преломляя свет, изламывая моё отражение на тысячи частей, точно так же, как я сам изламывался. Крошился в шелуху, без возможности склеить всё обратно. Даже попытаться. Зеркало отливают цельным, сколько бы ты ни собирал осколки и ни пытался сунуть их обратно в рамку — всё, что тебя ждёт, — глубокие рваные раны на ладонях. На все отражающие поверхности в кухне: входную дверь, серебряную раковину, дверцы шкафчиков, дисплей в холодильнике — я просто вылил банку краски. Чтобы не видеть, сорвал и выкинул с окна во двор плазму, занавесил все окна, а там, где не было штор, вбил в раму гвозди и натянул простыни, просто чтобы ночью не наткнуться на себя в отражении. Просто никогда к чёрту больше не видеть. Не знать, кем я стал. И я… Впал в депрессию, глубокую, плотную, сжигающую изнутри, и вытащить меня из неё было попросту некому. Я провёл в ней почти полтора года, и не помню, как это произошло, все воспоминания о том времени превратились просто в один очень длинный-длинный день, наполненный абсолютной апатией и отчуждённостью, жалостью к себе, алкоголем, травкой, едой, тупыми фильмами, что разжижали мозг, и книгами. Единственное, я стал рисовать. Иногда. Немного, но стал. Понимаешь, моделинг — это всё, что у меня было. Я не умел ровным счётом ничего, и после нескольких лет в этой жизни не мог представить себя на другом месте. Никаким образом. У меня тупо рано или поздно должны были закончиться средства к существованию. Я уже обдумывал то, как придётся продавать квартиру и машину, чтобы просто было что жрать. На крайний случай, в очередном пьяном трипе, я даже всерьёз задумывался о том, чтобы пойти в порноиндустрию. Ну а что? Тело у меня всё ещё на месте, член, извините, больше среднего, работать я им отлично умею, на плече шрам не такой уж большой, да и мордой там светить не надо. Кто вообще смотрит на мужика в порнухе? Ну это я, если что, про гетеросексуальную, которой подавляющее большинство. Так что… Идеально. У меня не осталось ничего и никого. Опрометчиво было считать хоть кого-то из всех тех людей, что крутились рядом со мной, друзьями. Наверное, я был слеп и глуп, наивен, если не видел того, что все эти люди лишь пытались вырвать себе место под солнцем. Сейчас я знаю, что были и те, кто радовался и злорадствовал из-за моей аварии. Говорят, красивых все любят. Ха, да. Любят… Пока им есть, что показать. Каково это — медленно понимать и принимать тот факт, что ты никому не нужен? И никогда не был? Если оказался не нужен даже родителям, неужели должен быть нужен хоть кому-то ещё? И вся та фальшь: улыбки, тёплые слова, мнимая поддержка, сладкие речи, коллеги, «друзья», приятели, влюблённые и возлюбленные вспыхнули перед глазами, разрушая последнее светлое, что мне хотелось хранить внутри себя. Честно, в тот момент, когда я окончательно дошёл до грани, мне по-настоящему не хотелось жить. Той весенней ночью моя жизнь и так оборвалась, лучше бы я умер на том асфальте, в самую красивую в своей жизни снежную ночь, рядом со сладкоголосой Сеной, счастливый, ни о чём не жалеющий, и тогда бы не приходилось переживать это всё: просыпаться ночами в холодном поту и с криками, видя снова два ярких жёлтых луча света, и слышать в голове ту ужасную песню; прятать лицо и отворачиваться каждый раз, когда кто-то просто пытается поднять на меня взгляд; как можно быстрее сбегать от людей, которые пытаются со мной заговорить; пить, и каждую ночь разрывать себе душу в слезах и истерике. Так я думал. Да, можно сказать, что я излишне драматизировал, это всего лишь какой-то долбанный шрам, я должен благодарить всех, кого могу: богов, врачей, ту самую пресловутую судьбу, за то, что вообще живой. У меня есть все конечности, я могу сам о себе заботиться, и в целом-то всё у меня нормально. Некоторые и этого лишены. Мир не остановился, планета с орбиты не сошла, я не забыл, как дышать, я могу делать совершенно всё то же самое, что и раньше, но есть одно «но». В моём лице тогда для меня было совершенно всё. Помню, как стоял ночью на балконе, курил и смотрел на застывший аккаунт в инстаграме, количество подписчиков в котором давно замерло, а последняя фотография опубликована больше года назад. В личных сообщениях висели сотни старых непросмотренных сообщений «я люблю тебя», «ты лучшее, что случалось с этим миром», «хочу быть тобой», «хочу быть с тобой», «хочу от тебя детей», признания в любви на несколько страниц и куча, и куча этой ненужной хуеты. Злость закипала сама собой, поднимаясь по жилам и затапливая всё тело. Со всей силы телефон полетел в бетонную стену около приоткрытой двери в квартиру. Мрази. Я никто. Меня можно любить только за внешность. Я — некогда просто приятная картинка, на которую хочется смотреть, дрочить, но не человек, способный чувствовать, не тот, кого хоть кому-то бы захотелось узнать. И в момент полного отчаяния я почти ступил на чугунные перила пятого этажа, осознавая, что никому и никогда не было искренне интересно, как я провёл день, какую музыку я люблю, чем увлекаюсь, какие читаю книги, о чём мечтаю и плачу, да банально даже каких животных люблю и кто живёт у меня дома. Тогда, смотря вниз на пять пролётов, я думал о том, что мне некому даже позвонить, чтобы просто сказать «мне грустно и одиноко». Да, у меня был брат, который всегда бы подставил мне своё плечо, но у него давно была своя размеренная жизнь, в которую я не хотел и не имел права влезать, становиться обузой. Никто больше не видел меня, я перестал существовать. И на самом краю я вспомнил лицо Намджуна и снова услышал в голове тот голос из реанимации: «ещё рано». Наверное, если бы не это, отбросив всё, я бы шагнул вперёд, освободив себя и порадовав яркими заголовками всех тех лицемерных мразей, что годами вились рядом. — И что же изменилось? — он поёрзал на кресле, всё больше заинтересовываясь рассказом, наклоняясь вперёд и протягивая очередной, уже наполненный бокал с виски. — Просто я встретил его. — Неужели это так сложно? — я вынырнул из своих долгих тяжёлых раздумий, машинально поворачивая голову. Я даже не заметил, как ко мне кто-то подошёл. Рядом стоял незнакомый парень. — Чего? — спросил и тут же отшатнулся, как ошпаренный, на шаг, натягивая по обыкновению свой капюшон на лицо. Я испугался. Не его самого, того, что это может быть кто-то из моих старых поклонников, что меня могли узнать. Однажды я встретил такого, в одном супермаркете через две улицы от дома. После этого я туда больше никогда не ходил. Ни одного чёртового раза. Тот парень подлетел ко мне со спины на кассе и начал очень активно причитать: «О, боже, Тэхён! Ким Тэхён, это ты! Мне тебя так до глубины души жалко, эта авария — настоящий кошмар. Не представляю, как ты справляешься. Ты ведь был такой красивый». Это было мерзко. Очень, к слову. Я думал, прямо там на месте ему о голову разом разобью все четыре бутылки пива, что держал в руках. Он порывался выйти за мной, бог знает зачем и куда, всё ещё о чём-то бесконечно трепался, причитал и вздыхал, пока я на него не наорал. Я не хотел, но это было выше моих сил. Эмоциональный всплеск просто подкатился к глотке сам собой. Выглядело довольно некрасиво. Но я до сих пор не считаю, что был не прав. И знаешь… Что я после всего этого услышал? Это, кстати, очень многое дало мне понять и, наконец-то, перестать тешить себя какими-то надеждами на людское понимание. «М-да. Правы были, ты всё-таки зажравшийся высокомерный урод. Поделом тебе». Он подхватил свои пожитки и просто укатился в закат. Большей ненависти к кому-либо в жизни я не испытывал до того самого момента. После себя, конечно же. И вот тот парень, что так бесцеремонно со мной заговорил, — напугал до усрачки. Я нервно перебирал свои воспоминания на наличие рядом ещё какого-нибудь круглосуточного магазина, решая, куда мне теперь придётся ходить. Обидно, ведь этот был самый удобный и немноголюдный. — Как бы помягче сказать, ты каждый вечер тут по десять минут стоишь и слишком обречённо вздыхаешь, — он не смотрел на меня, а протягивал руку к прилавку, выбирая что-то, кажется, наугад. — Это сложный выбор, — я выдохнул, немного расслабляясь, опуская плечи, понимая, что, наверное, зря сейчас настолько загнался, но брезгливую дистанцию всё равно продолжал держать. — О, да! — он секундно, но слишком громко для пустого ночного помещения рассмеялся. Звук разошёлся эхом по залу, возвращаясь тонкими отголосками улыбки. Это будто была одна из самых смешных шуток, что он слышал в жизни. — Выбор выпечки — это же проблема всенародного масштаба, — парень покачал головой, а я медленно изучал его боковым зрением. Высокого роста, почти идеально вровень со мной, темноволосый, так, что аж его антрацитовые, на первый взгляд, пряди впитывали весь свет от соседних прилавков, хотя под другим углом они вдруг отливали каштанами. Стройный, с мягкими, даже слегка округлыми, и приятными чертами лица, хорошо одетый. Что-что, а подмечать, кто и во что одет, я очень хорошо умел. Скажем так, профессиональная деформация, не поддающаяся контролю. Но на нём были солнцезащитные очки, которые вообще не вязались с образом. Солнцезащитные очки. После полуночи. Ну, мажорным солнце светит даже ночью. — Ты что, не видишь? Тут же просто огромный выбор, аж на четыре с лишним полки, я как должен решить? А это ответственный вопрос. — Вообще-то, и правда не вижу, — он усмехнулся и отступил, кладя в доверху заполненную корзинку с продуктами свежую чиаббату. И только когда он сильнее развернулся ко мне лицом, я заметил белую трость в его руках. Картинка в голове сразу сложилась: и почему он на меня совершенно не смотрит, и очки ночью. Блять. — Ой, неловко вышло, я правда не заметил, извини, может, тебе помочь? — мне как-то до противного стыдно стало в тот момент за себя. Вообще, этике общения с такими людьми не мешало бы поучиться. И мне, и всем окружающим. Я сразу растерял все мысли и опасения, сделав нерешительный шаг к нему. — Ещё раз предложишь помощь — я тебе этой штукой, — он вскинул трость, словно шпагу, и направил в мою сторону. Он походил на виртуозного фехтовальщика, который в следующую секунду сделает выпад и пронзит мне грудь, констатируя свою победу. Губы поджались, а между бровей появилась морщинка глубокого возмущения. — Так по яйцам заряжу, что внуки через пятое поколение почувствуют. Обещаю. Я слепой, а не немощный. Ну, блять, только обидеть кого-то мне ещё не хватало, для полного счастья в своей жизни. В довесок ко всему своему потрясающему самоуничижительному набору, я вмиг ощутил себя ещё и чертовски глупым болваном. Невежественным и невоспитанным придурком. Я думал, что перестал быть таким довольно давно. Выдержав небольшую паузу, он внезапно снова заразительно рассмеялся и удалился в сторону кассы, оставляя меня одного. А я минут пять провожал его взглядом, наблюдая за тем, как он выкладывает покупки на ленту, расплачивается, складывает всё в бумажные пакеты, перехватывает их рукой, громко и весело прощаясь с продавцом и охранником. И только когда он растворился в ночи за автоматическими раздвижными дверьми «моего» магазина, я пришёл в себя. Это был весьма странный и необычный момент. По крайней мере, для меня в то время. — И что, вот… Вот так вы и познакомились? — он откинулся в кресло, окидывая меня взглядом сверху вниз и как-то недоверчиво улыбаясь. — Ну… В общем-то, да. Так всё и было. В супермаркете около дома, ночью, у прилавка с выпечкой, — я нахально подхватил с полки рядом чистый бокал и сам плеснул себе выпить. — Тю, я думал, это будет до невероятного романтичная история, как из какого-нибудь голливудского кинофильма из репертуара Вуди Аллена, где в один из непримечательных дней вы столкнулись где-нибудь в кафе, в центре дождливого Парижа, коснулись друг друга пальцами, вокруг запели все эти иносказательные птички, и вы оба всё поняли, — он покрутил руками в воздухе, имитируя этих самых птичек, и ехидно поморщился. — Давай, пожалуйста, чтобы ты не строил дурацкие теории на каждое моё слово, я продолжу? — плюхнулся обратно в кресло, расслабляясь и погружаясь в ту часть своей жизни, которую, наверное, всегда буду любить. Через день я встретил там его снова. — И… война продолжается, — пробираясь по обыкновению к нужным мне полкам, не успел я подойти, как услышал этот голос. — Как ты понял, что это я? — остановился в нескольких шагах позади, немного растерявшись и искренне удивившись. — У меня слух чуткий, такой, знаешь, как у летучей мыши. Да шучу я, у слепых нет обострённого супергеройского слуха. Просто за несколько месяцев я легко научился узнавать тебя по походке и вздохам. А ещё у тебя особенный низкий голос, дурила, — он звучал так весело, непринуждённо и дружелюбно, что меня это. Это сразу, не знаю, зацепило, что ли. Будто мы с ним уже несколько лет друзья и вот так внезапно встретились в случайном месте без назначенной встречи. — Месяцев? — Да, уже где-то, хм, — он театрально постучал пальцами, на которых виднелись маленькие незамысловатые татуировки, по подбородку, словно складывая в уме все те дни, когда натыкался на меня здесь, — месяца три, я по вечерам встречаю тебя стоящим у стойки с мучным. Иногда мне кажется, что я слышу, как шестерёнки скрипят в твоей голове. Это так громко, представляешь? Как ты так можешь? Вот, возьми эту и не думай сегодня так долго, — он развернулся на пятках и протянул мне какой-то небольшой слоёный рулетик с начинкой. Тогда я увидел его целиком: гладкое бархатистое лицо, какое-то по-детски мягкое, аккуратные розовые губы, расплывшиеся в тёплой улыбке, из-за которой очаровательно выделялись белоснежные передние зубы, крохотная, еле заметная родинка в ямке над подбородком, как точка в конце предложения, что усиливает смысл всего. Длинная тонкая шея с двумя цепочками. Он весь показался мне вполне очаровательным. — Ой, фу, изюм, — я поморщился, но вежливо взял то, что он предлагал. — У тебя что, какие-то личные счёты с булочками с изюмом? Не будь таким вредным. Она вкусная, возьми и не трать хотя бы сегодня десять минут своей и так короткой жизни на бестолковый выбор. А то боюсь, в один день приду, а вокруг тебя новый магазин построили. Знаешь, вот есть градообразующие предприятия, а ты станешь магазинообразующим. Он пожал плечами, добродушно улыбнулся, направляясь по проложенному маршруту к кассе, и с того дня это стало происходить постоянно. По вечерам я спускался за пивом, сигаретами и иногда продуктами, встречая там его. Всегда в одном и том же месте и примерно в одно и то же время. Пару раз я заходил позже обычного, а он магическим образом оказывался там. Мы совершенно ненавязчиво и играюче перекидывались парочкой тупых предложений, совершенно не имеющих смысла, и расходились. Всегда в разные стороны. Будто всё происходило не в тесном магазине на несколько рядов, а в огромном лабиринте мегаполиса. Мы даже до кассы вместе никогда не доходили. От вечера к вечеру, день за днём, неделя за неделей. Ночной магазинчик на окраине Парижа, тишина, нарушаемая работающими холодильниками и изредка открывающейся кассой, ничего не значащие обрывки фраз от двух незнакомцев. Он — всегда смеющийся и улыбающийся, излучающий почти неуместную и непривычную дружелюбность, кажущийся мягким и до ужаса понятным. И я — угрюмый, нелюдимый, создающий из своего «я» сотни загадок даже для себя самого, напрочь разучившийся общаться с людьми. Добровольно похоронивший себя в своём же гнетущем одиночестве. Дико было говорить с кем-то в тот момент, когда я почти забыл, как звучит собственный голос. Я просто плыл по течению, не придавая всему этому совершенно никакого значения, забывая тут же, как только он вновь и вновь испарялся за автоматическими дверьми. Просто погружался обратно в мир, в котором жил, или варился, или существовал. Выстроенная между мной и окружающими стена не нуждалась в том, чтобы её кто-то касался или, более того, старался разрушить. В какой-то момент она начала даже мне нравиться, становиться частью моей очередной, заново рождающейся личности. Это моя стена. Я знал, всегда хорошо знал, что за ней целый огромный, жадно дышащий мир, наполненный всеми красотами: необъятными морями, что облизывают острые скалы; горными хребтами, покрытыми самым чистым девственным белым снегом; картинами выдающихся живописцев, мелодиями вечных композиторов, но она же, эта груда сложенных в правильной последовательности камней, укрывала от ветра, града, проливного дождя, жалящего солнца. От себя самого. И если кто-то хотел поднести к ней лестницу и указать нужный путь, я не хотел о ней даже знать. Вместо того, чтобы заново учиться с кем-то общаться, я хотел научиться хотя бы не отводить глаза от человека в своём зеркале. Рыбе в аквариуме, забытом на верхней полке зоомагазина, на самом деле не так уж плохо. Вырвись она за его пределы, всё, что её встретит, — лужа, растекающаяся по кафельному полу, и воздух, не предназначенный для дыхания. Я рыбка, нарезающая круги в своём аквариуме, а он — человек, кинувший секундный взгляд на мою полку прежде, чем двинуться к кассе. Просто человек, чьё лицо через секунды неминуемо сотрётся из короткой памяти. Но позже… Я стал ловить себя на том, что, просыпаясь, уже жду вечера, чтобы спуститься вниз и столкнуться с ним снова. Хоть на пару минут, но увидеть, поболтать немного, на мгновение просто забыть обо всём. Ведь он единственный, с кем я общался за последние долгие месяцы. Я попросту перестал помнить, каково это: вести с кем-то просто не механический диалог. И те пять минут каждый вечер помогали мне почувствовать себя на краткий миг снова живым, а не чьим-то призрачным воспоминанием. Я считал минуты, а к вечеру одевался и бежал вниз, иногда стоя посреди магазина, как полнейший идиот, просто ожидая, когда же он наконец войдёт в эту чёртову механическую раздвижную дверь. Когда я услышу слишком тёплое для совершенно незнакомого мне человека «Привет». «Привет». Такое короткое слово. Такое приевшееся, почти рефлекторное, незаметное, незначительное для многих. Сухое, тихое или громкое, усталое, звонкое, вымученное, вежливое, обязывающее, снисходительное, радостное — любое. Такое обычное. Звучащее почти для каждого чаще, чем звук собственного имени. «Привет» — ставшее моим именем. Двумя тончайщими нитями, прошитыми через уголки моих губ, поддёргивающими их на доли секунд вверх. «Привет» — как маленький уголёк в руках человека, потерявшегося ночью в лесу. И я стоял там, трепетно держа его в мыслях, зная, что вот-вот задышу. Но в один из дней он просто не появился. И на следующий тоже, и ещё через день. И неделю… Я вообще ничего не знал о нём. Кто он, как его зовут, где он живёт. Да и навязываться, наверное, было бы дико глупо. И даже если бы я всё это знал — я что, имею право пойти к нему домой, чтобы найти? Чтобы спросить, куда он пропал? Кто я вообще такой? Безликий незнакомец из круглосуточного. Но мне необходимо было поговорить с ним снова. Немного, даже минуту. Неважно сколько. Услышать чужой голос и свой. Хоть ещё один раз. Спустя несколько дней осознал простую вещь, которая вдруг отчего-то болезненно напугала. Понял, что засыпая — думаю о нём, просыпаясь — думаю о нём. Я стал заходить в магазин, долгие минуты стоять в отделе с выпечкой, чтобы каждый раз выбирать рулетики с изюмом. Я стал брать только их. И каждый раз, заходя на кухню, видя их на столе, снова думать о нём. Интересно, столько месяцев я даже ни разу не смог его заметить, но стоило ему со мной так просто и непринуждённо однажды заговорить… Он не знает, кто я, не знает моего прошлого и всей этой шелухи, что нарастала, как ком. И тогда я поймал себя на мысли, что для меня это шанс. Нужный или ненужный — неважно. Это возможность начать всё с чистого листа, попробовать быть наконец-то самим собой, не вылизанной картинкой, держащей определённую продиктованную маску, и, может, тогда… У меня появится настоящий друг? А что мне терять? Даже если он оттолкнёт, не захочет меня принять, если я совершенно не нужен и не интересен — не страшно. Я и так один, падать уже некуда, я на дне, а ниже него ничего нет. И я пообещал себе, что, если я снова его там увижу… Нет. Точнее, когда я снова его там увижу — обязательно приглашу выпить что-нибудь. Что угодно, лишь бы он только согласился. И, слава богам, в субботу вечером, почти растеряв какую-либо надежду, я зашёл за пивом и увидел его, увлечённо щупающим лимоны в овощном отделе. Я не стал ждать, а просто решительно направился к нему. — Думал, не услышу сегодня твоего нервного сопения, — снова не поворачиваясь. — А я думал, не увижу больше твоей нахальной рожи, — я ощутил невероятное облегчение. Словно с моих плеч сняли свинцовый пиджак, в котором ходил последнюю неделю. В котором спал. Ничего не изменилось, он здесь. Снова здесь, а я снова живой, и, кажется, есть для чего ждать следующего дня. — Извини, уезжал по работе, — он подтянул к лицу крупный лимон и вдохнул его аромат, покачал головой, положил обратно и взял ещё один. — Тебе не за что извиняться! Просто… Просто было непривычно не слышать целую неделю упрёков, — я глуповато и широко улыбался во всё лицо. Какой-то живой детский восторг затопил целиком. Я никого в жизни не был так рад видеть. А потом мы одновременно заговорили: — Не хочешь куда-нибудь сходить со мной? — воскликнул он. — Не хочешь со мной выпить? — тихо и взволнованно пробормотал я. Мы рассмеялись после короткой паузы. И мне отчего-то эта секунда показалась такой интимной и важной. Такой наполненной. Слишком личной. Особенной для меня. — Я, кстати, Тэхён, а то мы же так и не знакомы до сих пор, — решил, что наконец-то самый подходящий момент представиться. Он заочно знаком со мной чуть больше четырёх месяцев, а я с ним около пяти недель, а в голове только «он» и «тот парень из булочного». Глупо же? — А я Чонгук. Очень приятно, Тэхён. У тебя красивое имя. Мне нравится, — он поднял на меня лицо, лучезарно улыбнулся, а у меня сердце остановилось в груди. Моё имя. У меня есть имя. И он произнёс его. Так мягко, нежно, безумно легко и тепло. Будто в нём есть что-то важное, значимое. За ним есть живой человек. В тот момент я как будто получил его заново. Мне не дали его при рождении, не нарекли в сиротском приюте, так не решил мой брат, не печатали огромными заголовками в журналах, его выдумал для меня Чонгук. Он один знал, как оно должно звучать. Он первым его произнёс. Подарил мне этот звук, а мне захотелось его вдохнуть. Он поправил несколько непослушных вьющихся прядей, отводя их за ухо, а мне почему-то в то мгновение захотелось сделать как он, прикоснуться к его пушистым волосам. Мы договорились встретиться на следующий день здесь же, около магазина, часов в восемь вечера, и сходить в небольшое кафе в соседнем округе. Чонгук сказал, что там вкусно готовят и десерты там потрясающие. У меня вариантов получше особо и не было, все заведения, в которые я ходил раньше, были слишком помпезные и дорогие. А та жизнь больше не для меня. Ну и, конечно же, был риск, что меня ещё в дверях сразу узнают. Я бывал там частым гостем слишком много лет. Впервые за последние месяцы я привёл себя во что-то наподобие порядка: помылся, побрился, через силу сходил даже в парикмахерскую, потому что оброс просто невозможно, приоделся. Не знаю, зачем я всё это делал, но мне хотелось. За полчаса до обозначенного времени я уже стоял и ждал. Не знаю, зачем так рано, но ничего не мог с собой поделать. Я просто не усидел бы дома столько времени. Меня всего просто разрывало на части. Раньше я всегда с лёгкостью заводил знакомства, был открытым и располагающим, много шутил, не боялся выставить себя идиотом, спокойно заговаривал с людьми — я знал, что непременно очарую их, да и даже если кому-то не понравлюсь, меня это, честно говоря, мало волновало. Одним человеком больше, одним меньше, без разницы. Но с ним я искренне хотел подружиться. Не потому, что он был единственный, кто обратил на меня внимание, или от отсутствия выбора, нет. Мне он правда стал интересен. Мне хотелось знать, что там за оболочкой этого человека, что заставляет каждый день его так сиять, улыбку держаться на лице. О чём он думает, что любит, как мыслит. Всё. Просто знать его. Чонгук явился точно к назначенному времени, одетый в мягкий бежевый свитер, который идеально оттенял его загорелую кожу, узкие брюки, и как всегда немного растрёпанный. Небрежные волнистые локоны постоянно выбивались на лоб. И знаешь, как бы тебе объяснить… Я провёл в модельном бизнесе ни много ни мало почти восемь лет, я видел очень, очень много красивых людей, с идеальными телами и лицами, словно вычерченными по миллиметру, симметричными, ровными, гладкими. С глянцевых обложек, огромных билбордов, стеклянных витрин. И мужчин, и женщин, перед которыми только что люди ниц не падали от восхищения. Ими можно было любоваться часами, сутками, месяцами, как античными фигурами древности. Но Чонгук… Его красота другая, совсем особенная, чистая, невинная, естественная и завораживающая. Он словно излучает ярчайший свет, когда улыбается и смеётся, такого я никогда не видел. Он обворожительный, уютный, мягкий и тёплый в своих чертах, притягательный невозможно, какой-то настоящий в отличие от всего и всех. — Если ты не прекратишь на меня пялиться, то поцелуешься с первым же попавшимся столбом, и непонятно будет, кто из нас двоих ещё слепой и идиот, — съязвил он, пока мы медленно брели по вечерним улицам к нужному нам заведению. — Да не пялился, я за дорогой слежу, — смущённо отвёл взгляд, недоумевая, как ему вообще удалось это понять. — Да, конечно, заливай мне тут! Если я не вижу, не значит, что я не чувствую и не слышу, как ты крутишь башкой, — он фыркнул, слегка ударяя меня по ногам тростью. Скорее в шутку. Через минут пятнадцать с небольшим мы прибыли на место и сели за столик. Миловидный юноша шмыгнул к нашему столу сразу как мы разместились. — Как обычно? Шато О-Бриони, сырную тарелку и банановый трайфл, Чонгуки? — он наигранно достал из кармана маленький блокнот и карандаш, делая вид, что очень усердно что-то записывает, царапая грифелем бумагу и начиная смеяться. — Да твою ж мать, я один раз в жизни раскошелился на вино за триста евро, ты мне будешь каждый раз об этом напоминать, а, Юн? — Чонгук нахмурился, я видел это по его морщащемуся носу и маленькой морщинке, что поползла по лбу над оправой очков. — Ну знаешь, ты мне тогда сделал выручку за весь вечер, может, повторим? Я как бы не настаиваю, но там осталась последняя бутылка. Оно такое холодненькое, манящее, вкусное, ждёт тебя. — Только не говори, что ты сунул его в холодильник! — А что, не надо было? Я в морозилку положил. — Мин! Это же красное вино! Может, ты ещё и пасту разламываешь перед варкой? — Боже, ну я же не настолько конченный. За кого ты меня принимаешь? О, привет, я Юнги, — он отвлёкся от разговора и мгновенно перевел взгляд на меня, активно размахивая рукой, излучая точно такой же притягательный дружественный свет, что и мой спутник. Парень спокойно и бесстрастно смотрел на меня, будто правда не замечая огромного уродского шрама, растянувшегося на всю левую часть лица, а я хотел отвернуться. Спрятаться. Закрыть лицо ладонью. Ощущал, как липким стыдом затягивает внутренности. На долю почти бесконечных мгновений, благодаря Чонгуку, я и забыл, что на самом деле так дико себя стыжусь. Что любой чужой взгляд вызывает лишь неприязнь, боль, страх и сожаление. Я не хотел, не должен был поддаваться снова всем этим чувствам безнадёжности и жалости к себе. Не имел права быть таким в тот день. Мне казалось, это ужасно несправедливо по отношению к Чонгуку. Я был там с ним, ради него. Жалеть себя можно и дома. И ну… Его друг будто вообще не придал никакого значения тому, что видел, и лишь приветливо улыбнулся. Странно и даже как-то мило? Успокаивающе. — Обычно Чонгук приходит один, приятно видеть его в компании с кем-то новеньким. Ладно, как я понимаю, у вас свидание, тогда не буду мешать, — и он таким же внезапным вихрем, как и появился, ускакал в другой конец заведения. — А заказ? — крикнул вдогонку Чонгук и тут же прижал ладонь ко лбу. — Да знаю я, господи, латте на миндальном молоке с банановым сиропом, пряный брискет с овощами гриль и лимонный тарт, — парень очень быстро забежал за стойку и уже вбивал заказ в кассу. — А что будет мой друг ты спросить не хочешь, нет? Что за отвратительный сервис у вас тут! Я буду жаловаться! Принесите мне книгу жалоб и предложений, я напишу, что владелец заведения невоспитанный идиот и извращенец, — они перекрикивались на весь бар, — И вообще-то у нас не свидание, завались. И это всё было так до приторного мило, уютно и забавно. Я словно оказался в кругу чьей-то семьи, где все друг друга настолько любят, что от этой самой любви друг друга постоянно подкалывают. — Я буду то же самое, если можно, — тихо обратился к Чонгуку. У меня не было желания долго изучать меню, да и просто кричать, как они, через весь зал свой заказ. Мне не нужно лишнее внимание. Я это возненавидел. Любое, если быть откровенным. — Юн, по две позиции всего, — последний раз кинул он и повернулся ко мне. — Почему он решил, что у нас свидание? — довольно некрасиво, наверное, но это было почти единственное, что я уловил из всего их разговора. Как-то слишком сильно мысленно зацепился за чужое предположение. Может быть, это и правда свидание? В тот момент мне показалось, именно так я и начал расценивать нашу встречу. — Прости за него, пожалуйста. Он слишком наглый и бестактный человек, — Чонгук снова выкрикнул это куда-то себе за спину, специально, чтобы слова дошли до адресата. — Дело в том, что я открытый гей, и стоит ему увидеть меня хоть с кем-то, он сразу пытается меня сосватать. Я, конечно, привык, но мне жутко неловко. И… Извини. Возможно, это нужно было сказать с самого начала. Надеюсь, тебя это не смутило слишком сильно, — все вопросы, которые мимолётно мелькали у меня в голове до ужина, в мгновение растворились. Вряд ли я смотрел на него только как на друга, раз смел о таком размышлять, даже на долю секунды. — Нет! Конечно, нет. Всё отлично. Ничего страшного. Я… Я не против назвать это свиданием, — прикрыл глаза и на выдохе ответил, заливаясь краской, как школьник, впервые пригласивший одноклассницу с ним погулять. Чонгук лишь шире улыбнулся и кивнул. Боже, я тогда себя так глупо ощущал. Мне казалось, что мне снова пятнадцать лет, а я пытаюсь нелепейшим образом флиртовать, и у меня совершенно ничего не выходит. Сидишь и обдумываешь, что тебе нужно сказать, чтобы не показаться ну полнейшим придурком и профаном. Никогда лёгкий флирт не вызывал во мне столько нервозности. — Тэхён, ты надушился чем-то? — где-то через минут десять разговоров ни о чём совершенно внезапно спросил меня он. — Да, это «Fucking Fabulous» от Тома Форда, мой любимый аромат, а… не нравится? — Не делай так больше, пожалуйста. Это всё портит, — недовольно фыркнул Чонгук и чуть поморщился. — Что? Почему? — это был один из самых дорогих парфюмов в моей коллекции, он стоит каких-то баснословных денег за пузырёк в пятнадцать миллилитров, но мне достался давно на одном из самых первых и важных мне показов, и я использовал его в очень редких случаях. Это было что-то вроде маленького напоминания о счастливых и светлых моментах моей жизни. Ароматы — якорь. Сосуд, который я очень бережно многие годы наполнял нужными мне воспоминаниями. Тщательно подбирал день или случай, когда хочу использовать этот аромат. — У тебя есть свой неповторимый запах, слишком чёткий и приятный, — он поиграл пальцами в воздухе. — Ты называешь приятным запах табака, перегара и дешёвого порошка? — я было хотел рассмеяться от какого-то накатившего чувства стыда, но, заметив растянувшиеся поджатые губы и серьёзное выражение его лица, сразу же замолчал. — Ой, давай без этого, хорошо? Это не так. Ты должен знать, что каждый человек пахнет по-своему: его кожа, волосы, и твой собственный аромат чертовски вкусный. Не смогу тебе его никак описать или с чем-то сравнить. Потому что это не запах сандала или фруктов, как у твоих духов, он специфический и необычный. Еле уловимый, но он только твой. Я отчасти узнавал тебя в магазине каждый раз из-за него сначала, это потом я различал по походке. Не нужно забивать его этими дешёвыми или дорогими парфюмами. По крайней мере, когда ты со мной. Потому что я хочу слышать тебя, а не духи, смешанные чьими-то руками. Я довольно сильно чувствителен к любого рода запахам, поэтому прости за эту маленькую наглость, но для меня это правда важно. Мне это показалось до ужаса интимным и трогательным. Я нередко слышал, что приятно пахну, однако всегда речь шла именно о туалетной воде, но никогда именно в контексте меня самого. А ведь и правда, каждый человек пахнет совершенно отличительно и по-своему, я никогда об этом даже не задумывался. Это что-то еле уловимое, почти незаметное, но ощутимое. Заходя впервые в чужую квартиру — ты ловишь эти тонкие нотки чего-то личного, другого. И это не объяснить обычными словами, об этом не сказать, это просто чувствуется. И в тот момент я задумался: а чем же пахнут знакомые мне люди? Как? Что я чувствую, когда обнимаю Намджуна? Раньше бы я сразу подумал о чём-то горько-коньячном, тяжёлом, или о зелёном чае, который он употребляет литрами, но сейчас я… Просто знаю его. Никогда не объясню, не передам, но и никогда ни с чем не спутаю. Как много всего удивительного и уникального в каждом, да? Я поднял руку, подтягивая к лицу запястье. Со стороны, наверное, это выглядело странно: парень сидит и очень усердно внюхивается в свою руку. Нелепость. — Не пытайся, ты сам не учуешь, — Чонгук тихо рассмеялся, мило стуча вилкой о зубы, — но поверь мне на слово, он потрясный. И с каждым его словом это всё больше и правда начинало походить на настоящее свидание, а не на просто вечернюю дружескую посиделку за чашкой кофе. Мы ужинали и очень много болтали, по-моему, обо всём на свете: любая тема, даже случайно и невольно брошенная, подхватывалась просто в одну секунду и развивалась до целого огромного монолога или спора. С ним невероятно легко вести диалог, он начитанный, разносторонне подкованный, весёлый, ужасно остроумный, а я за весь вечер ни разу не почувствовал неловкости между нами, ни на минуту не образовывалось молчание. Ну только в моменты, когда кто-то жевал или пил. И всё это было так, не могу описать словами эти ощущения… Необычно? Впечатляюще? Всё происходящее. Я ощущал себя ребёнком, который только вчера научился выговаривать слова и хотел поделиться этим со всем миром. Дать знать каждому, что у меня есть голос, что я умею создавать им слова, складывать их в сложные предложения, я могу вслух произносить какие-то мысли. Они лились и лились, а мне хотелось смеяться. Разве может такое быть? Возможно чувствовать себя настолько окрылённым лишь от обычного разговора? — Прости, я буду бестактным, но кем ты работаешь? — я немного нервничал, задавая такие вопросы, потому что я правда в то время мало чего понимал в жизни незрячих людей. Для меня это была огромная чёрная дыра, о которой я не знал ровным счётом ничего. — Всё нормально. И прекращай нервничать. Да, предвосхищая твой вопрос, я слышу, как ты тяжело дышишь и перебираешь пальцами салфетку. Ты, может быть, удивишься, но я в жизни столько бестактных вопросов наслушался, вплоть до того, как я подтираюсь, я ж слепой. У меня даже существовал раньше топ самых тупых вопросов, — он отломил кусок тарта и закинул в рот, а прожевав, продолжил: — я радиоведущий на радиостанции «OUI». Она не самая популярная, но зато там у меня есть привилегия, я часто могу поставить что-то из того, что нравится мне, а не новомодные попсовые плейлисты, которые постоянно подсовывает руководство. Да и коллега — моя близкая подруга. Я дико кайфую от работы с ней. А вообще моя жизнь тесно связана с музыкой, поэтому я очень люблю это дело. Одновременно и работа, и своеобразное хобби. А дальше я узнал, что помимо работы на радио он музыкант, в свободное время играет на нескольких музыкальных инструментах, из-за чего часто ругается с соседями по площадке, которые постоянно обещают его выселить. Он сам пишет музыку и даже где-то в отдельной спрятанной ото всех папочке у него есть пара написанных песен, но пока он не готов с ними что-то сделать и дать им увидеть свет. Он показал мне свой инстаграм. Да, я был немного в замешательстве, мне казалось, что слепой человек не может вести подобные социальные сети, но я был невеждой и могу это признать. Там он везде был такой до невозможного счастливый, уже немного привычно улыбчивый и лучезарный. Я залюбовался. Я не заметил, как внезапно и плотно в какой-то момент на нас опустилась ночь и заведение уже вовсю готовилось к закрытию. Официанты протирали столы, поднимали стулья, бармен натирал за стойкой последние бокалы, мой новоиспечённый знакомый, друг Чонгука, уже покинул заведение, предварительно с нами попрощавшись. Свет гасили в соседних залах, когда как мы, самые последние, всё ещё сидели за дальним столиком, оживлённо и страстно обсуждая музыку. — Ну не люблю я The Beatles, ну что поделать? Мне кажется, я просто слишком сильно их переслушал в своё время. Чёрт меня дёрнул в юности стащить где-то их кассету и подарить брату, так он потом гонял её по кругу сутками напролёт несколько месяцев подряд. Я хотел проигрыватель в окно выкинуть, как-то раз даже серьёзно вынес его на улицу, но вернул, потому что просто боялся, что Джун мне потом слишком сильно вломит за это. Меня, кажется, до сих пор поташнивает от голоса Джона. Это на уровне инстинкта уже, как у собаки Павлова. Только та слюной истекала, а я рвотными массами, как бы паршиво это сейчас ни звучало. — Ну и кто тогда по-твоему делал самую романтичную музыку в мире? — Чонгук откинулся на стуле, складывая ладони на груди, мельком облизывая губы. — Элвис, — щёлкнул пальцами, выдавая первое же пришедшее в голову имя. На самом деле я так никогда не считал, наверное. Были исполнители более проникновенные и цепляющие, но если речь заходила о романтике, его кавер на «Love me Tender» почему-то всегда первым всплывал в мыслях. — О, боже, нет! — он аж подскочил на стуле, размахивая руками, закрывая ими лицо. — Почему из всего многообразия музыкантов в мире ты выбрал его? — Он же культовый! — Он культовый, потому что был первым белым парнем, который стал исполнять музыку чёрных. И заработал на этом популярность. Почему ты не выбрал, не знаю, Уитни Хьюстон? — Честно, как-то так сложилось в моей жизни, что я вообще почти не люблю женский вокал. — А как же Сьюзи Кватро? Джоанна Джет? Мадонна, в конце-то концов? — Нет. Исключение составляют только Garbage, Cranberries, No Doubt и, может быть, Карла Бруни. Остальное — ну вот не моё. — Ладно. Хорошо. — Он поднял ладони в сдающемся жесте и тут же уронил их на стол, сцепляя в замок. Красивые. На самом деле я почти сразу подметил, что у него чертовски красивые ладони. Ухоженные, с узловатыми, не слишком длинными пальцами, с мягкой на вид кожей. Я разглядывал их, пару тонких серебряных колец на указательном и безымянном, пока он с энтузиазмом продолжал наш спор. — Но Элвис? Не верю я, что ты считаешь его самым романтичным исполнителем в мире. Тебе же понравился лимонный тарт Юнги, значит, у тебя точно есть вкус! Почему ты не выбрал хотя бы Брайана Адамса? — Ох, я о нём забыл. Он действительно хорош. Я забираю свои слова обратно и выбираю Брайана, — до глубины души возмущающимся он выглядел настолько забавно и внушающе, что мне хотелось улыбаться. Хотелось отчего-то вдруг сдаваться ему. В ту секунду, когда он радостно захлопал в ладоши, выдавая громкое «фух, ну слава богу», поймал себя на том, что, если бы я и правда искренне и горячо любил Элвиса, считал бы его лучшим музыкантом тысячелетия, я бы легко отказался от своих слов. Для него. Так себе «подарок», конечно, но для меня он значил многое. Не потому что нужно было поступиться своими принципами, чтобы расположить и понравиться, а потому что он убеждал, ему хотелось верить. — Так, раз мы пришли к общему соглашению, что у нас свидание. У нас же свидание, да? — вопрос был скорее риторический, не дожидаясь моего ответа, он кивнул, придвинулся ближе, подпирая подбородок двумя пальцами и продолжил, — Сейчас будет маленький экспресс тест на совместимость. Согласен? А то весь вечер шёл так замечательно, и вдруг — Элвис, — он наигранно высунул язык и поморщился. Скорее игриво и притянуто, но очень театрально и смешно изображая отвращение. — Это интригует и пугает, но давай, — махнул рукой и приблизился в ответ, громко пододвигая за собой стул, наверняка царапая паркет, улавливая, как на нас поворачиваются официанты, возможно, забывшие, что мы всё ещё здесь. — Отвечай быстро и не раздумывая. Самая «американская» песня? Из-за которой прямо рисуются картинки какого-нибудь Техаса? — Creedance — Fortunate song. — Айщ, хорошо. Дальше. Самая странная, но отчего-то крутая песня? — Talking Heads — Psycho Killer. — Второе попадание, — он чересчур удивлённо вскинул брови, те красиво поднялись над оправой очков. — Песня о космосе? — Elton John — Rocketman. — Бля, я бы выбрал Боуи, но соглашусь, так уж и быть. Песня под красивое самоубийство? — Выбирай любую у Radiohead, не ошибёшься. — Слушай, почти потопил, — он загадочно улыбнулся, словно мы играли в «морской бой» и на кону стоял его последний корабль из всей флотилии. — Последние два. Песня для ночной поездки? — Смотря какой, — решил уточнить, чтобы не ударить в грязь лицом. — Тихой, романтичной и размеренной, или поддатым на заднем сиденье, не стесняясь подпевать? — Возьмём что-то среднее, м? — Kasabian — Underdog. — А ты всё больше начинаешь мне нравиться. Я почти забыл про Элвиса, знаешь. Контрольный — лучшая песня для признания в любви? — Heart — Crazy on you. — Это же женский вокал! — он вскочил на ноги и закричал, звонко, весело, тряся вытянутым указательным пальцем и тыкая им в меня. — Ты врун! Наглый врун! Обманывать, Тэхён, вообще-то нечестно и некрасиво. — Она — исключение из исключения! — ощутил, как щёки снова заливаются румянцем и начинают гореть. Почему это такое прекрасное чувство? Почему я раньше никогда не придавал ему столько значения, считая чем-то глупым и стыдным? Смущение. Не больное, режущие, убивающее, а… Тёплое? Растекающееся под кожей горячим сладким чаем, после долгой зимней прогулки. Мягкое, ласкающее, обнимающее. Моё. — Я приятно удивлён. Мне казалось, ты выберешь что-то меланхоличное, приторно романтичное или вечное, типа Love of my life от Фредди. Но просто, — Чонгук не закончил фразу, а просто поднял вверх два больших пальца, прикусывая нижнюю губу. — Тест пройден? — отзеркалил, прикусывая собственную от тонкого волнения и надежды услышать положительный ответ. Это было важно. У меня нихрена не было, и во мне ничего уже давно не было, но, пожалуй, единственное, чем я в себе гордился, — мой музыкальный вкус. Можно ли вообще хвастаться вкусом к чему-то? Это неправильно. В самом вопросе и лежит ответ. Музыка, как и всё в мире, — вкусовщина. И никто не имеет права осуждать за то, что тебе может нравиться. Это, как минимум, глупо. Но, наверное, не хотелось бы быть снобом, музыка — в какой-то мере признак ума. Заметь, глупые люди не восхищаются классикой — они не способны её понять. Противоречиво звучит с моей стороны, но я сам живое противоречие. Так что да, собственное умение выбирать музыку я считал неплохим. — На крепкую четвёрочку с плюсом, — снова театрально, голосом строгого педагога медленно проговорил Чонгук, заправляя волосы за уши, даже поправляя очки на манер учителя. — Почему не пять? — Тогда будет неинтересно, — он немного нахально и загадочно покачал головой, постукивая пальцами по столу. Я был очарован. Заворожен им полностью. То, как он себя вёл, двигался, поправлял волосы, улыбался, жестикулировал, весь сиял, как и что говорил. Да даже то, как он ужинал, — это вызывало неподдельный восторг. Я вздрогнул и очнулся лишь тогда, когда рядом появился официант, вежливо намекая нам, что пора бы уже закругляться и дать им закрыть смену. Мне так не хотелось уходить, я был готов сидеть там и болтать с ним всю ночь напролёт, лишь бы не останавливаться ни на минуту. Говорить, говорить, говорить, совершенно не важно о чём: может, о вечном, далёком, о том, о чём спорить и рассуждать можно не днями, а месяцами и годами, или о чём-то плёвом и совершенно бессмысленном. Да вообще наплевать. Главное, слышать его. И себя. По дороге домой он подхватил меня под локоть и сам попросил его проводить. Всю дорогу мы наперебой продолжали спорить о музыке, о том, кто же всё-таки более крутой: Клэптон или Блэкмор. Но всё же единогласно сошлись на Хендриксе. И на том, что если и попадать в «Клуб 27», то только рок-звездой и как он. Кажется, я никогда не встречал таких людей в своей жизни. Жизнерадостных, увлечённых, открытых и искренних. И тех, кто задавал мне вопросы и правда ждал ответов на них. Тот вечер, то наше первое свидание стало для меня настоящим глотком воздуха, живительным. После долгого и душного одиночества… Я чувствовал себя глупцом, который просто что есть силы разбежался и сиганул в ледяную воду. Ноги сводит, в кожу впиваются иглы, дыхание опасно перехватывает, пульс рискует разорвать вены. И поначалу я всплывал, барахтался, крича во всё горло, как мог, но никто не слышал. Никто не хотел. А потом боль тянет на дно, погружает с головой, безликая тёмная бездна раскидывает свои объятия, потому что сопротивляться нет смысла и сил. Ничего нет. А потом Чонгук… Ныряющий следом, подхватывающий, вытаскивающий на поверхность, на гладкий лёд. Помогая дышать, согревая, озаряя собой всё вокруг. Заменяющий собой солнце. Но не обжигая. Тогда, шагая по маленьким, плохо освещённым улочкам Парижа, думал, что, возможно, он, его честность и искренность — именно то, что может спасти меня. Как бы это эгоистично ни звучало. Я говорил себе, как мантру повторял, что хотя бы в этот день, рядом с ним, сейчас, я не буду терзать себя, загоняться, искать подвохи, ужиматься и тонуть в самоуничижении. Просто хорошо провести день, отдать как можно больше хорошего в это наше свидание. Но в какой-то момент собственная неуверенность всё равно просочилась. Неосознанно. —… но ничего, бывает, я просто глуп и бездарен. — Не нужно так, Тэхён, — он внезапно остановился, всё ещё держа меня под руку, вынуждая дёрнуться и отшагнуть обратно. — Правда, не нужно. Мне нравится то, что ты говоришь. Как рассуждаешь о вещах. Не принижай себя, не недооценивай. — Надеюсь ты не будешь, — растерялся, пытаясь зачем-то спрятать глаза, снова отвернуться. Будто он увидит всё моё копившееся внутреннее смятение, страх, ненависть к себе. — Я? Не буду. — он фыркнул, и зашагал вновь, увлекая за собой в темноту. — Тебе так важно, что о тебе подумают другие? — А тебе нет? — Разве не всех вокруг интересует то, что о них думают? — Не знаю. Нет? — вопрос, но утверждение. Он пожал плечами, крепче обхватывая моё плечо, прижимаясь к нему. — Я свободен от этого. — В чём секрет? Твоей свободы. — А его нет. Это не какая-то тайная формула, которую вывел сумасшедший или гений, прячущий её от мира, открывая лишь избранным. Эта истина просто с возрастом доходит до любого здравомыслящего человека. Знаешь, как она звучит? — М? — я дёрнул бровью, вместо дороги снова наблюдая за ним, за эмоциями на лице, слушая во все уши, стараясь постигнуть ту маленькую «мудрость», что помогает ему жить. — Это меня ебать не должно. — Всё? — мне показалось, я даже поперхнулся его словами. Я ждал, что там будет что-то совершенно другое. Может быть, глубокое, может, не очень, но не это. — Так просто? — Да. Меня не должны ебать чужие обиды. Чужие ожидания на мой счёт. Чужие разговоры, конфликты и осуждения. Меня не должно ебать, что людям что-то не нравится во мне. Почему я, и так по мнению многих, с рождения «дефектный», должен меняться в угоду чужому удовольствию? Жизнь зачастую ломает людей, так почему кроме неё мы позволяем это делать ещё и совершенно посторонним? Собирая себя, словно пазл, в другого человека, который «нравится» людям, ты ранишь лишь себя настоящего. Скажи мне, что больнее: расстаться с «ещё одним» или всю жизнь ненавидеть и бояться себя? Я думаю, ты знаешь ответ на этот вопрос. Лишь в момент, когда поймёшь, что единственное по-настоящему важное в жизни — это ты сам, тогда ты станешь свободен. Его слова стали для меня откровением. Хлёстким, как пощёчина. Внезапным и таким вдруг понятным. Незамысловатая истина, простая, но отрезвляющая. Всю жизнь, я всегда гнался за чужим одобрением, за чужим мнением о своей персоне, выстраивал свою личность, учился подстраиваться, говорить, ходить, улыбаться, быть «кем-то», чтобы окружающие видели во мне то, что им хочется. Чтобы любили, боготворили, уважали, хотели находиться в моём обществе. Потому что мне всегда это казалось нужным. Что в этом и заключается вся цель — сделать себя таким, возвести на пьедестал и раствориться. Выйти на площадь, как Жан Батист Гренуй, раскинуть руки и утонуть во всеобщем безумном обожании. А зачем иначе? Ради кого? Весь смысл заключался в подпитке ненасытного эго. Я был эго-маньяком, жадным до любви. Забытый всеми, недолюбленный мальчишка, дорвавшийся до сладкого льстящего внимания. Я был готов ломать себя, менять, прогибаться, лицемерить, врать, унижаться ради мнения ничего не значащих для меня людей. И где я оказался? На необъятной свалке старых детских игрушек, рядом с Барби и Кенами, что поистрепались, лишились своего лоска и улыбок, стали ненужными, выброшенными и забытыми. Красивые и желанные лишь в заводской упаковке. А хотелось бы быть той, старенькой, затёртой и грязной плюшевой, но горячо любимой, стоящей на полке, потому что она часть чьего-то мира, значимого воспоминания. Деформированная жажда чужого одобрения завела меня в тягучее болото одиночества, что упорно и голодно засасывало и не хотело отдавать. Как это, жить без мыслей о чужом? Это по истине восхищало. Весь Чонгук до жути восхищал. Когда он снова остановился, негромко озвучивая, что мы пришли, я удивился. Он жил в соседнем от меня доме. Как возможно, что за всё это время до мы ни разу не пересеклись? Хотя, возможно, и пересеклись, но раньше я жил совсем в другом мире. В котором тогда для него не было места. В том мире нет места ни для чего настоящего. У дома мы провели ещё не меньше часа, просто разговаривая обо всём, а перед самым уходом он попросил мою ладонь и я не задумываясь протянул ему её. Я был прав. У него невероятно нежная кожа и очень тёплые ладони. Он подхватил мою одной, а второй, медленно, кончиками пальцев, словно изучал её. Провёл по всем костяшкам, несколько раз вслух искренне ужаснулся тому, что я «какой-то ледяной». Провёл большим пальцем по внутренней стороне, покрутил кольца, коснулся ногтей и буквально на несколько секунд переплёл наши пальцы, улыбаясь. Его ладонь в моей. Так идеально лежащая. В тот момент у меня захватило дух. Неужели простые прикосновения могут иметь такое свойство? Будто маленький уголёк далеко-далеко внутри, спрятанный под слоем снега, хватающийся за последние дуновения кислорода, вдруг получил доступ к воздуху и вспыхнул. Ещё совсем слабо, но он начинает гореть, рискуя разрастись и опалить все внутренности. Мы попрощались, и он ушёл, а я не мог сдвинуться с места ещё минут пятнадцать. Мне хотелось упасть прямо там, обхватить руками голову и разныться во всё горло. Во всём мире, что остался мне, в этом пропитанном лживыми ублюдками, улыбками, притворными людьми, неискренними вопросами и комплиментами мире, я пытался найти что-то настоящее. Тепло его руки стало для меня таким. Даже когда он ушёл, когда я поднялся к себе в полупустую, тёмную и холодную квартиру, скинул вещи и залез под одеяло, его тепло — всё, что согревало меня так долго. Оно жгло и наполняло надеждой. Тогда я думал, что даже если это всё, чему суждено между нами быть, — я хочу, чтобы это тепло было во мне как можно дольше. Пригласить его пожить внутри столько, сколько оно способно. Это так мне нужно. Может быть, судьба щедро дарит мне второй шанс? Если это так, я готов хвататься за него до последнего. Драться за него до крови. До последнего своего грёбаного вздоха.

Sound: Eric Clapton — Tears in Heaven

Через два дня утром, в начале двенадцатого, мне пришло от него короткое сообщение. Я тогда чуть с кровати не свалился, когда увидел на экране, что кто-то пишет мне в инстаграме. А потом до меня дошло, что мы даже номерами не обменялись, но он нашёл способ со мной связаться. «Сейчас. Онлайн на сайте или 97,7 FM. Включи». Я подскочил, как пришибленный, нашарил рядом ноутбук, судорожно и торопливо нашёл то самое радио, о котором он говорил, прибавил звук, запустил и откинулся обратно на подушку. А затем услышал его голос, приятный и весёлый, от которого неконтролируемо улыбка поползла по лицу: — Спасибо, Ви. А теперь я, в рамках рубрики «Не формат», поставлю одну просто потрясную композицию, которую оказалось ой как не легко достать. Это слишком редкая концертная запись Эрика Клэптона 1992 года и его «Tears in Heaven». Её очень хотел услышать один мой друг. Надеюсь, ты сейчас здесь и слушаешь. А затем из колонок полилась мелодия, тихий перебор гитары, слишком знакомый, слишком родной и изученный. Я вдохнул и, кажется, не выдохнул. Начинать день со слёз так великолепно, не правда ли? Ощутил, как на пятой строчке из левого глаза покатилось градом. Ту часть лица со времён аварии я не очень хорошо контролирую, и если раньше сдержать эмоции не было проблемой, то в то мгновение они тупо выступали сами собой. Срываясь, обнажая меня. Это стало самым важным в моей жизни моментом. Его жест, то, что он запомнил мои слова и несмотря на сложность нашёл эту запись и поставил её на радио. Из-за меня. Для меня. Знаешь, я слышал эту композицию не меньше сотни раз, но особенность была именно в этой записи. Она была первая. Тот самый день… когда Клэптон презентовал её. И я хотел услышать те голос и чувства человека, который потерял самое важное в своей жизни, почти сдался, но вложил в эту мелодию всё, что у него было, что осталось, решаясь на жизнь дальше. Он нашёл в себе смелость остаться сильным, нашёл новый смысл для себя. Как его годами пытался найти я. Просто прикрыл глаза и слушал, утопая в этом голосе, музыке, словах и истории, которая отчасти не дала мне сломаться совсем когда-то. Не слушающимися руками я нашёл телефон и под конец композиции записал ему тихое голосовое сообщение с парой предложений. «Спасибо. Ты не представляешь, сколько это для меня значит». И я ни секунду не врал. Ему почему-то не хотелось. Ни в чём. С того самого дня я начал просыпаться в восемь утра каждый божий день и включать радиостанцию, чтобы успеть к началу утренней программы. Я слушал и слушал его эфиры постоянно, в душе, пока готовил завтрак, смеясь над его шутками, открывая для себя новую музыку и просто наслаждаясь его голосом. Приятный тенор. Мягкий, чарующий и нежный. Певческий. Убаюкивающий, вселяющий трепет. Не странно, что его взяли на радио. Будь моя воля, я бы отдал ему всё эфирное время, все двадцать четыре часа радиостанции, даже без музыки, чтобы он просто болтал или рассказывал о всякой чепухе. Смешно бы комментировал всякие глупые новости, потому что у него это отлично получается. — Давай перекурим, выпьем ещё по сто граммов, и я перейду к последней части, — на часах было уже около третьего ночи, а впереди — главная история моей жизни. Та самая, о которой знают только два человека. — К самой интересной? — он поднялся с кресла, перехватывая пачку сигарет, наполнил снова наши бокалы и отошёл к балкону, открывая аккуратно створку. — Да, к той самой, в которой я окончательно потерял голову. После которой я понял, что как никогда хочу жить. Жить ради него. Я не помню. Хотя нет, соврал, помню. Это было наше пятое свидание. Три предыдущих прошли примерно точно так же, как и первое. Мы немного гуляли, сидели в кафе, очень-очень много разговаривали обо всём, о чём только могли. Он рассказывал о работе, друзьях, про свою жизнь в целом. Я иногда задавал тупые вопросы, интересуясь тем или иным нюансом его жизни и быта, иногда он смеялся надо мной, но терпеливо отвечал на всё, показывал и просвещал. Я очень многое узнал о взаимодействии слепых людей с миром. Иногда я очень громко давал себе мысленную затрещину, когда осознавал, что по привычке говорил «смотри» или называл какие-то цвета. Но Чонгук мягко толкал меня в плечо и говорил не париться. А я всё равно парился. И вот, на пятом свидании мы встретились всё на том же месте, у супермаркета возле дома. Он торопился ко мне с работы, поэтому пришёл немного растерянный и запыхавшийся. — Давай зайдём за моей собакой? Я не успел выгулять с утра, и, если не выгуляю и вечером, он либо сгрызёт мои кроссовки, либо снова перевернёт половину дома, а несколько часов искать по квартире какие-то вещи — очень неприятное занятие, — он смахивал со лба выбившиеся пряди и тараторил как не в себя. Мне, конечно же, ничего не оставалось, как согласиться. И у меня появилась возможность узнать его ещё чуть лучше, через его квартиру. Когда мы поднялись на его четвёртый этаж и открылась дверь, я услышал радостное тявканье. В инстаграме на фотографиях я видел этот здоровый ком шерсти, но когда он вылетел из комнаты, радостно виляя хвостом, мне показалось, что милее существа я не видел. Чонгук тут же опустился на колени, хватаясь за забавно висящие уши, гладя, играясь и притягивая к себе в объятия внушительных таких размеров колли цвета жжёной карамели. Он улыбался, а пёс вертелся и лизал ему лицо. — Мой маленький принц, ты соскучился, да? Я тоже. Познакомься, это Тэхён, — он отпустил собаку, и та сразу устремилась ко мне, прыгая рядом и вставая на задние лапы, — его зовут Картошка. — Картошка? Боже, почему? — Я рассмеялся. — Да. Я хрен знает почему решил назвать его в честь персонажа из книги «На игле». Наверное, потому что он такой же непутёвый, но добрый и понимающий. Раньше я всегда обходил стороной всяких особо пушистых животных, особенно маленьких, они ж обычно самые лохматые, потому что, во-первых, немного боялся их зашибить, а во-вторых, они оставляют слишком много шерсти на дорогой одежде, а каждый раз после такого контакта гонять в прачечную — не весёлое занятие. Да, я был снобом. Когда-то давно, но не в тот момент. Я, последовав примеру Чонгука, присел, запуская ладони в большое пушистое, мягкое облако, и растаял. Невероятно приветливый и радостный, как его хозяин, «хороший мальчик» был рад мне не меньше. Словно меня ждали здесь всё это время. — Ты не против, я умоюсь, переоденусь и пойдём? Можешь пока осмотреться, только, пожалуйста, — Чонгук почти грозно вскинул перед моим лицом палец, — ни в коем случае ничего никуда не переставляй, если что-то трогаешь, клади на место, а то если я вечером этого не найду, я буду так громко и отчаянно тебя хуями покрывать, что весь Париж придёт тебя линчевать, — он посмеялся и ушёл в спальню. Квартира была достаточно просторная, светлая и чистая. Совсем не похожая на мою. Обычная квартира обычного человека, единственное отличие в ней — это наличие пары тростей в прихожей на двери. Я прошёл в гостиную, осмотрелся, хотел было просто присесть и подождать, как наткнулся взглядом на его инструменты. В углу стояла небольшая барабанная установка, в противоположном углу — синтезатор и небольшой ноутбук, а рядом с ним три гитары: классическая акустика, электро- и бас-гитары. Ещё мне показалось, что я видел чехол из-под скрипки, но хозяйничать и интересоваться так нагло не стал. Он не шутил, когда говорил, что серьёзно увлекается музыкой. Всё это больше походило на маленькую студию, нежели на обычную гостиную, в которой отдыхают или принимают гостей. Я нагло подхватил обычную гитару и уселся с ней на диван. Когда-то давно я умел играть, в детстве, в приюте, у нас был музыкальный кружок, и воспитатель настоял на том, чтобы я ходил туда, а не шатался, как отщепенец по улицам. Это, к слову, хреново помогало. А пару лет назад я разучил пару песен для рекламного ролика. Перебирал тихо струны, чувствуя, что руки все ещё помнят, а слова… Они были там совсем простые.

Sound: Placebo — I know

Медленно, едва поспевая за тем темпом, что у меня был в голове, но я разошёлся, играя и чуть заметно подпевая. Я всегда особенной любовью любил Placebo. Это была не единственная песня, которую я умел, но именно её сами бессознательно наигрывали пальцы. Она слишком сильно прижигала. Прикрыл глаза, отдаваясь вибрации и приятной боли от металлических струн на подушечках. Какой-то период времени я очень остро ассоциировал эту песню с собой. «Ты любишь песню, но не любишь исполнителя» — написал тогда Брайан Молко. Так, многие любили меня за вылизанную картинку, за внешний вид, красивое лицо, подтянутое тело, но никто не любил меня. Им нравилось то, что они видят, но не тот, кем всё это было исполнено. Иронично, не находишь ли? — I know, you love the song but not the singer… — защипало что-то под рёбрами, в солнечном сплетении, заставляя вновь чувствовать. Интересно, как музыка способна перенести во время или место, воссоздать перед глазами образы, эмоции и мысли, далёкие и близкие. — I know, you want the sin without the sinner…. — I know, — чересчур мелодично донеслось со стороны двери, — I know. Он подпел мне, а я тут же замер, останавливаясь и краснея. Отпустил гриф и встал. Как-то всё-таки по-хозяйски вышло сидеть у него на диване в обуви, играть и петь себе под нос. Но Чонгук тут же надулся. — Почему ты остановился? Это было чудесно. У тебя такой красивый голос, завлекающий, особенный. Низковатый, конечно, для этой песни, но такой чуть хрипловатый от курения, густой, глубокий, аж до мурашек. У тебя она звучит совсем по-новому. Спой её, пожалуйста, — он прошёл вглубь комнаты и уселся на полу напротив меня, подгибая под себя ноги. А я всеми силами хотел попробовать отвертеться, но не смог. Последний раз я пел для кого-то настолько давно, что даже не помню, каково это. По-моему, это было в студенческие времена, которых у меня не было, я же не получил высшее, но мне отчего-то нравится называть тот свой возраст «студенческим». Мне стало так неловко и стыдно, я засмущался как никогда. Хорошо, что он не мог видеть моего лица, потому что я тогда бы точно сгорел. И я не смог противиться, просто попытался расслабиться и заиграл с начала, прикрывая глаза, откидываясь затылком на диван, растворяясь и напевая чуть громче. Я скользил по грифу, следуя за музыкой, подхватывая, и слышал, как он почти шёпотом подпевает мне, чтобы не мешать, не сбивать, а слушать. Слышать. Покачиваясь в такт музыке, делая жестами акценты в определённых отрывках песни и улыбаясь. Он наслаждался. Честно наслаждался, и я видел это в нём. Тысячи комплиментов, слов любви — ничто, они никогда не рождали столько восторженного трепета по сравнению с тем, что говорило его тело. Каждое мгновение рядом с ним становилось для меня невероятным, наполненным и важным. Тогда, наигрывая и целиком срастаясь со своей песней, я понял, как на самом деле губительно всё это время было моё одиночество. То, в которое в какой-то мере я загнал себя сам. Я вроде как смирился, думал, что сумею. Я жалкий, обиженный, загнанный, но всегда думал, что сильный. Мне хотелось оставить в себе хоть небольшую надежду на будущее, на что-то хорошее. Подсознательно, не произнося этого вслух, отчаиваясь, но глубоко внутри я верил, что однажды вырвусь из клетки собственной ненависти и страха. И я понимал… Мне нужен человек. Кто-то рядом. Настоящий. Не вымышленный, начерченный моим сознанием, воображаемый собеседник, а живой. Человеку нужен человек. Чтобы вставать, чтобы дышать, чтобы просто быть. Если ты один, если никто не видит тебя, тебя не существует. Как и меня в тот момент. Ни для кого-то, ни для себя. Мысли сводились к «меня некому спасти, я один, никому не нужен». Забытый всё на той же своей любимой верхней полке магазина с игрушками. Один на этой полке, в своей пустой тесной, но большой и неуютной квартире, в этом городе, в этой жизни. Десятки, сотни, тысячи — бесчисленные разы задавал себе одни и те же вопросы: что будет дальше? Имеет ли смысл это «дальше»? Где я: в начале своего одинокого пути или подхожу к его концу? Почему делая шаг вперёд я всё дальше отхожу назад? Бежать. Я был вынужден бежать. Куда-то, к кому-то, от чего-то. От себя. И с этой мыслью пришло разочарование. Не в мире, нет, его устройство я после аварии смекнул быстро, а в себе. Такое бритвенно-острое, мучительное, громкое. Отдающееся вибрациями от пустых стен моей квартиры. Я. В себе. Разочарован. Я себя окончательно сломал. И всё, что мне по-настоящему было нужно, — чужие руки. Те, что не испугаются глубоких порезов и ран, которые трепетно найдут все осколки, медленно и внимательно соберут, вычерчивая линии клеем между моих рёбер. Те, что восстановят фарфоровую или глиняную, не важно, фигурку обратно, зашлифуют стыки, поставят на видное место, каждый раз улыбаясь при виде неё. И пусть кривая, небрежная, с сотнями трещин, но… она будет видна. Мне был нужен человек. Мне нужен был Чонгук. И там, с гитарой, я снова чувствовал. Так громко и обескураживающе. Кожей, сердцем, головой, лёгкими — всем. Каждой грёбаной клеткой своего ненавистного тела. Я думал, что я давно мёртв. Кто-то просто не постучал по шприцу, а вогнал в меня физраствор в сопровождении пузырька воздуха. И он закупорил вены, стёр меня, убил. Мёртвые не чувствуют. Это просто невозможно. Ни физически, ни теоретически — никак. А я… оказывается, жив? Из-за него. Этого удивительного парня. Когда я закончил, Чонгук поджал губы и довольно похлопал. Ему не нужно было что-либо говорить, чтобы я всё понял. — Обещай, что сыграешь для меня что-то ещё, споёшь что-то ещё, — он, поднявшись с места, подошёл ближе и вынул из моих рук гитару, скользя пальцами по моей руке. Словно через кончики его пальцев я ощутил всего его, все его эмоции и жар. Он поставил гитару на прежнее место и коснулся моего плеча. Сколь много мы болтали, столько же наше общение происходило прикосновениями. Лёгкими, невинными, дружескими, ненавязчивыми, ни к чему не обязывающими, но слишком интимными, наполненными куда большим смыслом. Для нас обоих. Он касался моих рук, запястий, плеч, а я позволял себе поправлять его волосы, убирать их со лба и за уши. И каждое такое прикосновение, миг, я очень бережно хранил в памяти. Охранял их как дракон свою башню. Каждую ночь, перед сном, я ложился в постель, прикрывал глаза, доставал из сундука своих мыслей маленькую бархатную шкатулку, на которой было аккуратно выгравировано чужое имя, открывал её и смотрел, слушал, чувствовал, дрожал. Прокручивал десятки и десятки раз каждое мгновение, касание его пальцев, улыбки, флирт, слова, вспоминая и улыбаясь сам. Краснея, сжимаясь, кусая губы и задыхаясь. Я стал спокойно засыпать, без алкоголя и травки, зная, что внезапно мне есть для чего проснуться. В тот вечер мы всё-таки пошли выгуливать Картошку, несколько раз пересекли ближайший парк, выпили кофе на открытой веранде кафе, заглянули в магазин пластинок и вернулись к дому уже достаточно поздно. Стоя на пороге его дома, я знал одно — мне так ужасно не хватает того времени, что мы проводим вместе. Я хотел ещё и ещё, как можно больше. Каждый день. Посвящать ему всё своё имеющееся время. С той самой встречи в нашем супермаркете меня больше не интересовало ничего кроме него. Я понял, что чувствую к нему слишком много. Я не знал, что придумать, за какую нить ухватиться, чтобы удержать его рядом с собой дольше, и, собравшись с духом, просто предложил ему уехать со мной на выходные на природу. Недалеко от Парижа, в достаточно живописном и тихом месте у меня с давних времён был маленький дом. Не роскошный особняк, ничего такого. Одноэтажный маленький дом. Раньше иногда я сбегал туда, ну или возил свои маленькие «интрижки», устроить мнимый романтический вечер. Но его я хотел отвезти туда совсем не с теми целями и мыслями. Впервые я собирался туда просто чтобы побыть подальше от всего, насладиться компанией другого человека. Вообще, ты заметил, наверное, что я часто говорю «впервые». На самом деле, очень многие простые вещи, которые существуют и бывают у всех, для меня открывались в первый раз жизни и именно с ним. И каков же был мой визг, надо было слышать, когда он согласился. Сказал, что у него нет планов и он с радостью поедет со мной. Я два часа прыгал по дому от угла к углу, не представляя, как себя вести, что делать, какие вещи собирать, что придумать на выходные, чтобы он не заскучал рядом со мной, судорожно что-то планировал, метался по комнатам. Но потом просто расслабился. У нас всё шло само собой всё это время, а значит, мы сможем придумать. Впервые, ха, да, снова, решил не загадывать и не планировать наперёд, отдаться воле случая. Просто плыть и наблюдать за тем, куда меня, нас отнесёт этим течением. Так интереснее. Субботним днём около двух часов мы гнали по трассе на север Франции под музыку из его плейлиста, спокойно и размеренно. На самом деле, я не водил машину с момента аварии, у меня был лютый панический страх снова сесть в салон, но я так сильно хотел отвезти его туда, что это всё затмило. Я просто сел, собрался с мыслями, дрожащими руками выкрутил руль, и мы поехали. А где-то на середине пути Чонгук, возможно, чувствовавший, как тяжело и нервно я иногда дышу, резко сильнее сжимаю руль, скрипя кожаной обивкой, пытаясь быть спокойным, не позволять тревожным навязчивым мыслям хоть на секунду мной завладеть, неуверенно чуть подвинулся и накрыл мою руку, по привычке лежащую на коробке передач, своей. Он просто положил её сверху и тихо переплёл наши пальцы. — Перестань улыбаться и следи за дорогой, — выпалил он и откинулся на кресле, заливаясь приятным розоватым румянцем. — Ладно, я уже почти привык, и сделаю вид, что меня ни чуточку не пугает, с какой точностью ты определяешь, что со мной происходит, — я рассмеялся и уставился на дорогу, сильнее сжимая его ладонь. Спокойно. Так безумно спокойно из-за него. Так мы и добрались до Довиля, ни на секунду не отпуская друг друга. Благо машина на автомате. Я бы не пережил, если бы приходилось переключать скорости и выпускать его руку. И те выходные изменили всё. Там я очень чётко понял, что чувствую к нему.

Sound: Coldplay - O

Я так давно не был в этом доме, что даже сам почему-то плохо помнил, как он выглядел. Внутри веяло пылью и поглощающей тишиной. Стоя в дверях, смотря на грустное нетронутое помещение, которое давно никто не навещал, неосознанно проводил параллели со своей собственной жизнью. Так же один и пуст. Так же забыт. Так же умирает. Но мы здесь, чтобы наполнить его светом, уютом и теплом. Чонгук был рядом для того же. Только для моей души. Когда лампочки затрещали от гостиной и кухни до спальни, на столе оказалась еда, в комнате сумки с вещами, из телевизора тихо фоном заиграла музыка — всё стало таким правильным. Он в моём мире или я в его. Мы полностью разместились, поужинали, выпили пару бокалов вина, погуляли по окрестностям и направились к пляжу. Погода была не самая теплая, но я подумал об этом заранее. Мне хотелось просто спокойно посидеть, послушать вместе с ним плеск воды, насладиться солоноватым бризом. Мы упали в самом начале песчаного берега, недалеко от подсохшей колосящейся травы, сойдясь на том, что не очень хочется потом вытряхивать из обуви целые барханы. Я накинул ему на плечи плед, поставил между нами большой термос с чересчур сладким зелёным клубничным чаем, его любимым. Мы сняли с поводка Картошку, позволяя ему весело бегать вдоль берега, гоняться за надоедливыми и крикливыми чайками. Да, мы взяли его с собой, конечно же взяли, чтобы он тоже смог почувствовать себя свободным? Почти полчаса мы сидели в благоговейной тишине, лишённой слов. Только море, ветер, шелест травы, шуршание песка, топот четырёх лап и иногда весёлый лай. Рассудок почему-то рисовал в уме финальную картину из «Достучаться до небес», такую щемящую и красивую. Всё и выглядело так, только наша жизнь, она… начиналась, наверное.

—… на небесах только и говорят, что о море, — отчего-то вслух сорвалось с губ само. Этот монолог звучал в висках, и я ощущал острую нужду им поделиться. — Как оно бесконечно прекрасно. О закате, который они видели. О том, как солнце, погружаясь в волны, стало алым, как кровь. И почувствовали, что море впитало энергию светила в себя, и солнце было укрощено, и огонь уже догорал в глубине. — Как это красиво звучит, — тихо выдохнул он, легко перебирая песок под пальцами. Утомившийся Картошка вернулся, завалившись рядом с нами, тоже тихо отдыхая, почти задрёмывая. Всё вокруг окутывало необъяснимой магией. Солнце уже опасно близко плыло над горизонтом. — Да, — повторяя его движения, подхватил горсть песка, пропуская его сквозь пальцы, наблюдая, как ветер подхватывает крупицы, играет с ними, разносит по всему пляжу. Вместе с ним словно уходили мои тревоги и сомнения. — Тэхён, — моё имя в его устах — вот настоящая магия, — не почитаешь мне? — Чонгук достал из кармана своего пальто небольшую, слегка потёртую временем книжку в мягком переплёте и протянул мне. И я обмер, когда, развернув её, увидел «Антуан де Сент-Экзюпери». Книга моего детства, моей юности, настолько любимая мною история, каждую строчку в которой я, кажется, могу читать наизусть. — Почему именно она? — Я её очень люблю. Она трогает до глубины души. Но ни одна аудиоверсия, которую я слышал, не была достаточно хороша. Они не создают то чувство, которое должно быть. Но я уверен, что, если её прочитаешь ты, я влюблюсь в неё снова. Ещё сильнее, — он неуверенно пожал плечами и придвинулся ближе, подхватывая меня под локоть, кладя голову на плечо и натягивая плед до ушей, кутаясь. Я не мог ему отказать. Ни в чём. Я хочу читать для него всё. Всё, что он попросит. А «Маленького принца» — хоть каждую ночь. И я открыл на первой странице, пытаясь с долей выражения и с расстановкой вслух читать ему её. Дарить её ему. Как почти единственное, что я могу дать. Только ближе к концу я понял, что всё идёт на эмоциях: все диалоги, монологи, все слова. «… и ты услышишь, что все звёзды смеются. У тебя будут звёзды, которые умеют смеяться!.. Как будто вместо звёзд, я подарил тебе целую кучу смеющихся бубенцов…». Чонгук аккуратно коснулся пальцами страниц, останавливая меня на этом моменте. — Знаешь, мне кажется и твой смех похож на звёзды. Я их никогда не видел, но уверен, что, если бы мог, каждая из них звенела бы для меня твоим смехом, Тэхён. Твоим красивым смехом. В груди сжалось так сильно и отчего-то больно, что я дочитал последнюю главу на одном дыхании, стараясь не дрожать. Я прекрасно знал, что он догадается, поймёт, как его слова отзывались во мне, но я всё же держал себя в руках. — Гу, а ты никогда не жалел, что не можешь видеть? — когда я дочитал и вернул книгу ему, он очень долго молчал, иногда сильнее стискивая моё плечо, думая о чём-то, наверное, важном и тяжёлом. А мне просто захотелось спросить. — Никогда не хотел проснуться однажды и понять, что знаешь, какой перед тобой цвет, как выглядит твой лохматый и весёлый Картошка? — Знаешь, каждый слепой в тайне всё равно всегда мечтает вновь обрести зрение. Но я такой от рождения, и мой мир совсем другой. Он не будет иным никогда. На это даже нет шанса. Я не могу представить его со зрением. Да, если честно, и не хочу. Тэхён, я никогда в своей жизни не видел краски на холсте художника, не видел моря и волн, разбивающихся о берег, не видел звёзды и пламя костра, я никогда не узнаю цвет волос своей матери, не узнаю, как выглядит то далёкое и чистое небо, о котором так много говорят и пишут, и никогда не смогу полюбоваться рассветом, но я слышу. Я слышу, как за окном моей спальни шелестит листва, как недовольно фырчит мой пушистый друг, тихие завывания ветра, шорох крыльев птиц, слышу мелодии и ноты, создаваемые всем вокруг, узнаю настроение Сены по плеску воды. Мне снятся сны. В них нет картинок, но есть все эти звуки, образы, тепло прикосновений. И сейчас я слышу твоё дыхание, твой голос и то, как внутри тебя часто бьётся сердце. И для того, чтобы знать, видеть тебя, мне не нужно зрение. На меня накатились все чувства разом, тепло, грусть, ком в горле и необъяснимая тоскливая радость. Не знаю, что это было за состояние. Но откровение рвалось наружу, я хотел делиться с ним всем, говорить обо всём. О личном. Больном. Страшном. О себе. О чувствах. И в тот вечер, на берегу, я рассказал ему всё с самого начала, то, что утаивал и чего стеснялся, что рассказал тебе несколько часов назад. По сути, полностью ту историю знают только ты и он. В тот день я сказал всё: о жизни, об аварии, о депрессии, нежелании жить, обо всех чувствах и о том, как он, похоже, спасает от всего этого, вытаскивая на свет. А потом… Произошло кое-что важное. — Тэхён, могу я… Могу я коснуться твоего лица? Я хочу почувствовать, — он развернулся ко мне всем телом, скидывая плед, чуть закатал рукава и приподнял ладони. Я перехватил его руку у левой щеки, почти в панике, но затем отпустил всё, просто позволяя ему. Просто отдавая всё, что могу. Он слишком трепетно опустил пальцы на лоб, медленно скользя ими, очерчивая, разглаживая большими пальцами брови, спускаясь по переносице, сжимая кончик носа, спускаясь к губам и неторопливо вычерчивая их. Так нежно, едва касаясь, но я прикрыл глаза от удовольствия. Он прошёлся по подбородку, а затем снова вверх, вдоль линии скул, к вискам. Коснулся глаз и ресниц. А потом, опустив одну руку, едва касаясь, правой, он провёл по шраму, от самого верха, ниже и ниже. И он улыбался всё это время. Тепло и как-то восхищённо улыбался. А для меня застыло всё вокруг. Время перестало существовать, оно сжалось и растянулось. Волны, накатывающие на берег, замерли, словно белые мазки краски на чернеющем полотне, маленькие серебристые капли повисли в воздухе, точно так же, как чайки. Притяжение снизилось, придавая телу невесомую лёгкость, мой центр притяжения сосредоточился в нём. Не знаю почему, но смотря на него, чувствуя его пальцы, ту искреннюю доброту, которую я не мог найти ни в ком, ощутил, как из левого глаза бегут слёзы. Ручьём, словно сорвало все засовы. Это была не боль, не обида. Я плакал от странного счастья, что могу испытывать рядом с ним. Когда кто-то видит меня. Я не существовал, но сейчас. Там. Он увидел меня. Увидел и заставил поверить в то, что я могу что-то значить. — Ты прекрасен, — выдохнул Чонгук и опустил руки на мои плечи. Он знал, он чувствовал мои слезы, но промолчал. Через несколько минут, собравшись с духом, я сделал то, о чём и не думал до этого. — Чонгук, можно? — я несмело провёл дрожащими и леденеющими пальцами по дужкам его тёмных очков, ухватываясь за края и чуть потягивая их на себя. Он лишь кивнул. Я их стянул совсем и опустил себе на колени, приподнял его лицо двумя пальцами, — пожалуйста, открой. И он открыл глаза. Я не знал, что увижу там. Ожидал всё, что угодно, ведь я видел слепых людей раньше, но явно не этого. Два ослепительно светлых, ярко-ярко голубых глаза, неестественно светлого цвета, с небольшим фиолетовым отливом и бездонные, чёрные, как глубины галактики, зрачки. Будто отлитые из чистого стекла, внутри которых застыла океаническая гладь. Он услышал мой удивлённый вздох, и тут же снова прикрыл их. — Боже, почему? — я не мог понять, не мог дышать. — Почему они такие яркие? Почему ты прячешь их за этими ужасными тёмными стеклами? Чонгук, это… Твои глаза. Смотря в них, я снова хочу жить. Как никогда не хотел. Чтобы просто иметь возможность хоть иногда, но видеть их. Он улыбнулся и снова открыл. И я видел маленькие хрупкие слезинки в уголках. Не такие как мои, застилающие мне лицо, а совсем невидимые, но видел. — Из-за отсутствия зрения глаза всегда полуприкрыты, а взгляд расфокусирован, и это не самое приятное зрелище, многим людям от этого не по себе, это попросту некрасиво, поэтому я ношу их. А глаза. Хм. У меня генетический дефект. Врачи называют это амавроз Лебера. Глаза не повреждены, только хрусталик, светочувствительные клетки погибли и больше не восстановились. Поэтому у меня нет жутковатых белых зрачков, — чуть задумчиво рассказывал он. А я смотрел в его глаза и терял всякую связь с реальным миром. Они будто обволакивали меня, унося далеко, оставляя от меня только одни чувства и эмоции. И тогда, я понял, что есть только один способ выразить всё, что я чувствую. Собрать вместе и показать ему, чтобы он знал. Не задумываясь, не спрашивая, просто наклонился вперёд, обхватывая его лицо ладонями и касаясь губ собственными. Никогда поцелуй не был для меня таким. Невозможно нежным, горячим, почти огненным, от которого в груди будто всё взорвалось. Шпилем рухнуло вниз. Рука пробила грудную клетку, обхватила то самое сердце и сжала его что есть силы, чтобы либо уже раз и навсегда разорвать его на куски, либо запустить. Я не ощущал, что дышу, не ощущал, что сижу или вообще существую. Только его поцелуй и миллион чувств, которые я хочу отдать. Только ему одному. Человеку, который смог перевернуть всё для меня. После встречи с ним меня прежнего будто никогда не было. Я не помню ничего до него. Чонгук отвечал так ласково, отзывчиво и неторопливо. Лишь мягкие прикосновения губ. Одна над другой, секундный разрыв, и снова его тягучее тепло. Кончик языка, совсем невесомо, почти не касаясь на верхней. Мои руки в его волосах, его на моей шее. На моей коже. На мне. Внутри меня. Везде. Щекочущее дыхание на щеках, в ушах и в мыслях. Улыбка в улыбку, а затем лоб в лоб и молчание, долгое, вообще-то, немыслимо значащее и говорящее. Мы просидели там ещё полчаса и направились обратно к дому, когда солнце всё же опустилось в воду и накрыло нас тьмой. Мы брели взявшись за руки, Картошка топал рядом, иногда срываясь вперёд, чтобы полаять на любопытно выглядывающих белок. Мне казалось, я в сказке, или дома. В настоящем доме, которого у меня никогда ранее не было. Он небольшой, но наполненный, светлый, уютный и только мой. Всё это мгновение — только моё. Которое я не хочу никогда и ни с кем больше делить, кроме него. Слишком личное. Вдыхаемое. Оседающее в самых дальних уголках лёгких. В тот вечер мы выпили ещё по бокалу вина, целуясь на кухне у холодильника долгие минуты, прежде чем отправиться спать. Я постелил ему в спальне, сам же выбирая широкий тканевый диван в гостиной — закинул на него только плед и подложил под голову диванные подушки. Жёсткие, но мне было совершенно наплевать. Я пялился в потолок и улыбался, касаясь пальцами своих губ, и снова прокручивая по десятку раз в голове всё произошедшее. Его пальцы на моей коже, дуновение его дыхания, ароматы, поцелуи. По груди разливалось счастье. Оно, как незнакомец, просто постучалось в дверь, бесцеремонно её распахивая, проходя в обуви и даже не здороваясь, переставляя вещи вокруг, двигая мебель, обустраивая всё под себя, а я… Я не был против. Я хотел с ним познакомиться, подружиться и оставить себе как можно дольше. — Ты не будешь против, если я ещё немного побуду с тобой? Там холодно и не спится, — негромко донеслось со стороны двери. Босой Чонгук стоял в одном нижнем белье и длинной бесформенной футболке, смущённо перебирая вьющиеся волосы у виска. — Конечно. Хочешь, я тебе что-нибудь почитаю? — включил бра над диваном, нащупывая рядом с журнальным столиком несколько книг. Там была странная на мой взгляд подборка из книги по истории моды, Джека Лондона, томика стихов Роберта Фроса и Ремарка. Я выбрал последнего. — Твоим голосом с радостью послушаю, что угодно. Даже инструкцию по сборке дивана, — он на ощупь пошёл на мой голос и, добравшись, не уселся рядом, а аккуратно ладонью развёл мои колени и забрался между ними, откидываясь спиной на мою грудь, кладя голову на плечо и накрывая нас обоих пледом. Я не осилил и трёх полных страниц, ощущая, как меня всего с ужасной силой затапливает безумная волна нежности и благодарности. Уронив куда-то рядом на пол книгу, обвил его руками за талию, прижимая ближе, потираясь кончиком носа о его атласную кожу. — Чонгук… — коснулся губами его шеи, чуть оголившегося плеча, а он накрыл мои ладони своими. — Ты такой… Такой… — шептал, словно не своим голосом, отделившимся от моего рассудка, ведя снова выше, цепляя мягко мочку уха. — Не могу. Ты такой прекрасный, — я слабел окончательно от его близости. Руки сами ненавязчиво скользнули по рёбрам ниже, медленно вдоль бедра почти до колена, а затем обратно, большим пальцем по внутренней стороне. Такой чувствительный и до колкости интимный участок кожи. И Чонгук обронил дрожащий вздох. Слишком острый, впивающийся иглами в моё тело. Жар изломался под солнечным сплетением, растекаясь ветвями по животу. Он сильнее откинул голову, распахивая губы, глубоко дыша и слегка подрагивая от моих касаний. Я изучал его тело, запоминал его, вычерчивал, а он гладил мои руки. А затем он приподнял футболку, безмолвно направляя. Вздымающаяся подтянутая грудь, за которой я чувствовал ускоряющееся сердце. Мышцы с каждым скольжением расслаблялись, а следом разбегались мелкие мурашки. У нас обоих. — Как… — сбито выдохнул он, прижимаясь сильнее к моим ладоням, гуляющим чуть ниже пупка, и нахально забирающимся под хлопковое нижнее бельё вдоль бедра. — Как можно так… — М? — напряжение нарастало, начиная сдавливать внутренности, сковывать их, поджигать. Он вздрогнул, вдруг натягиваясь и расслабляясь, когда пальцы прошлись слишком высоко, опасно близко по внутренней стороне бедра, когда слегка оцарапали ногтями. — Как это возможно, Тэхён? — он повернул голову, потягиваясь и целуя куда-то в линию подбородка, вычерчивая его кончиком языка. Меня повело. Жутко. Страшно. Пожаром по каждой клетке. — Чт… Что? — слова не складывались в предложения, я онемел, способный изъяснятся теперь только горячими касаниями. Чонгук неспешно провёл по моим рукам собственными, от локтей до кончиков пальцев, подхватывая их и ведя смелее по своему телу. По шее, ключицам, обнажённой груди, слегка задевая соски, вокруг пупка, по тонкой, блять, боже, какой же он чёрт возьми, полоске волос, скрывающейся под резинкой белья, что он незаметно для меня чуть одёрнул ниже. По тазовым косточкам. Они такие острые, но при этом мягкие, как барханы самой красивой на свете пустыни. Завораживающие. Я следил за нашими плавными движениями как за самым изящным танцем, прислушивался к его дыханию, улавливая все вибрации, надломы, забывая вдыхать сам. Лучшие примы-балерины Оперы Гранье не способны танцевать так же чарующе, как наши руки. Наши сердца. Мне казалось, они бьются в унисон в это мгновение, перекликаясь, чувствуя друг друга, тянутся друг к другу, чтобы сплестись. И всё так до непривычного трепетно, так до непривычного бережно, но при этом горячо. — Чувствовать так? — у меня пальцы до судороги поджались на ногах, когда он запустил наши ладони под плотную хлопковую ткань, снова задрожал и совсем тихо простонал мне на ухо. Я захлебнулся. Все калифорнийские мавериксы обрушились на меня разом, рискуя навсегда похоронить под гнетущей толщей воды. Волосы на руках встали дыбом, и я сам протяжно застонал следом. Жар всё более ощутимо скапливался в теле, не оставляя больше шансов на трезвость ума. — Тэ… Тэхён… — моё имя. Моё имя теперь его. Только для него. В его губах — как музыка, как последнее пристанище для идущего на дно корабля. А затем он скинул плед, разворачиваясь, стянул с себя и с меня футболку, перекидывая ногу через мои бёдра, обхватывая шею. Руки сами поднялись к его бёдрам, затем выше, сжимая талию, и вновь скользя вниз к упругим ягодицам. И поцелуй. На этот раз другой. Более напористый, требовательный, с каждой секундой становящийся всё более влажным. Зубы слегка царапают кожу, язык проникает в рот, цепляет чужой, будто играет. Кожа неимоверно горит, словно температура вокруг поднялась до предельного максимума и ничего в мире не способно её сбить. Нас обоих мелко потряхивало, как от озноба, дыхание обжигало и сводило с ума. Мои пальцы снова в его волосах путаются, тянут, он двигает бёдрами, притирается, шипит тихо в губы, а я… Я, кажется, умираю в тот момент. И прикосновения. Десятки, сотни. Касания. Касания. Касания. К каждой части тела. Прикосновение — это ведь так важно и интимно, не правда ли? Сокровенно и откровенно. Ими можно сказать намного больше, чем словами, взглядами, рассказами, поэмами, романами, картинами, мелодиями, больше, чем всем на свете. Я узнавал его через них. Я впитывал его. Дышал им, неспособный насытиться ни секунду. Хочется без остановки. Хочется скулить, извиваться, целовать и плавиться от удовольствия. От того, как всё тягуче медленно. Это стоит всего. Каждого грёбаного мгновения в жизни. Это не сравнить ни с чем. Не подобрать подходящего слова. Его просто ещё не придумали. Его не существует. Есть только Чонгук. — Я хочу тебя, — губы в губы, дыхание в дыхание, шёпотом, и ослепляющие искры отсвечивающих звёзд перед глазами. Я никогда не забуду ту ночь. Потому что тогда мы стали максимально открыты друг перед другом. Полностью обнажённые, кожа к коже, оглушающие звуки скольжения и стонов, оседающих в висках, на стенах, на мебели, в каждом миллиметре воздуха. Я с упоением и жадностью смотрел на него на моих коленях, такого чистого, идеального, и осознавал, что влюблён. Как никогда сильно влюблён. До умопомрачения. И это не было внезапное помутнение рассудка, или резкий выстрел в грудь и голову, когда так неожиданно для себя осознал, что любишь, нет. Я влюблялся в него постепенно, смакуя это тонкое и слишком хрупкое чувство, трепеща от него. — Тебе хорошо? — Никогда не было так. — Тэ… Боже, Тэхён, скажи. Расскажи, что ты видишь, — полузадыхаясь шептал он мне на ухо, хватаясь за мои влажные плечи. — Ничего кроме тебя. Я вижу только одного тебя. Здесь. Сейчас. На моих коленях. И в моей жизни, — он стонал и выгибался, а я как безумец задыхался от чувств. И сердце в груди — оно зацвело. Так ярко. Словно огромное цветочное поле после первого майского дождя. Оно так ошалело заходилось рядом с ним, что было страшно, но… Но я был уверен: даже если бы оно остановилось, рядом с Чонгуком оно бы точно завелось вновь. Так и было. Моё сердце не билось, пока не появился он. — Напротив дивана зеркальный шкаф, и я вижу твою красивую спину, приподнятые плечи, извивающийся позвоночник, маленькие ямочки на пояснице, которые то появляются, то исчезают, когда ты движешься, вижу твои бёдра, круглые пяточки и крохотные поджатые пальчики. А здесь, — чуть отстранил его от себя, заставляя упереться ладонями в мои колени позади, — перед собой, я вижу твою приподнятую грудь, напряжённый живот, соблазнительный член, тонкую длинную шею, родинки, бесчисленное количество родинок, которые хочется целовать, острые ключицы и самое любимое в мире лицо. Твоё лицо. Лёгкие сжались, я уткнулся лбом в его губы, несколько движений навстречу друг другу, таких правильных, с привкусом хриплых стонов на языке. И вряд ли я смогу подсчитать, сколько раз мы целовали друг друга, сколько шептали, стонали, в какой момент всеобъемлющая нежность сменилась голодной страстью. Когда он двигался быстрее, догоняясь нашими переплетёнными ладонями на нём в такт толчкам, когда мы оба почти одновременно повисли над пропастью, выстанывая имена друг друга, я понял. Я всё понял. Прости за столь откровенные подробности, но с ним… Я считаю, что всё, что было до него, нельзя назвать сексом. Я будто никогда ничего не знал и не чувствовал, но с ним всё совершенно иначе, ярче, чувствительнее. Удовольствие заполняет каждую клеточку тела, стоит ему просто касаться меня, тяжело дышать, постанывать и извиваться. Он невероятный. Он невозможный. Он.

Sound: Coldplay — Everyday Life

А когда мы через день вернулись в город… Хах. Боже. Это… У меня нет слов, чтобы рассказать. Они просто, кажется, уже закончились. Руки снова дрожат, как тогда. И слёзы на глазах. Его голос… Снова его жест, ставший чем-то глубоко нашим. Тогда я выронил бутылку из рук, что с грохотом разлетелась на осколки, и сполз по стенке на пол, затыкая себе рот ладонями, чтобы не взывать. — Мы тут с моей драгоценной соведущей Ви всё утро спорили, и о чём бы вы могли подумать? Конечно, о музыке! Она считает, что словами можно выразить куда больше и глубже, чем музыкой, а я же, в свою очередь, совершенно с этим не согласен. Она верит в магию словесного символизма, а я в волшебство сплетения нот. Порой одной, но что-то значащей песней можно рассказать больше, чем ты способен. Поэтому мы решили ввести новую рубрику: «Слова». Если у вас есть кто-то важный, кому бы вы хотели что-то сказать, но не знаете как, не можете подобрать слова, боитесь, но знаете подходящую песню — вы можете написать нам в социальных сетях, и в рамках рубрики мы её поставим. А тем, кто не может найти нужную мелодию, можно анонимно описать свои чувства, и Ви, не сомневайтесь, точно подберёт вам «говорящую» композицию. Ну что ж, писать нам можно уже сейчас, а пока мы начнём рубрику, наверное, с меня, вашего бессменного ведущего Кея. Рубрика «Слова». Важная песня. Для тебя. Heart — Crazy on you. Слушаем. Женский вокал. Хах. Наше первое свидание. Тесты на совместимость. Мой ответ. Его смех. В тот день я плакал. Как ребёнок навзрыд. Громко, тяжело, даже не пытаясь больше дышать на полу своей пустой неуютной квартиры, зная, что больше не одинок. Я больше не буду один. Он сделал для меня так много. Он спас меня, и я никогда не смогу отплатить ему за это. В тот же вечер, он предложил мне перебраться к нему. Может быть, не на постоянной основе, если я не хочу, но к нему. А я не хотел больше ни дня засыпать без него. Ни дня жить без него. И помнишь, с чего я начал в самом начале? С судьбы? Так вот, я чуть не забыл о самом главном. Тогда в Довиле, когда мы лежали в постели, всё сложилось. — Мне кажется, ты именно тот, кого я должен был найти. Сейчас я уверен в этом на сто процентов. Даже если я и ошибаюсь, я хочу, чтобы это был ты. Для меня это ты, — полусонно пробормотал Чонгук, устраиваясь удобнее у меня под рукой, утыкаясь холодным носом в шею. — В каком смысле — должен был найти? — такими странно знакомыми показались тогда его слова. — Это уже сонный бред, не обращай внимания, — он попытался отмахнуться, натягивая на нас одеяло, заводя бедро между моих коленей. — Нет, Чонгук, сейчас серьёзно, — я встрепенулся, воспоминания начали накатывать волнами, — Почему ты должен был кого-то найти? Это важно. — Эм, ладно, — он поёрзал на постели, перекладывая ладонь мне на грудь, — Где-то чуть больше полутора лет назад, в начале марта, кажется, я точно не помню, я проснулся среди ночи от странного шума в ушах и резкой боли в груди, такой, что аж дышать стало тяжело. На мгновение подумал, что у меня сердечный приступ и я отъезжаю. Вот так жил себе спокойно, а потом вдруг инсультнуло в двадцать два, хах. В общем, всё тело одновременно горело и знобило. Я вскочил и не мог понять, что происходит, бросился искать телефон, хотел вызвать скорую, но ноги будто налились, я упал и начал терять сознание. А потом вдруг услышал голос… — Женский? — я не мог поверить своим ушам. Ну нет, это какое-то сумасшествие. Не может такого быть, чтобы и он, в тот самый вечер. — Да. Стоп! Откуда ты… — Дорасскажи, и я всё объясню, ну как объясню — попытаюсь, — я был не то что бы в шоке, я был в глубоком и ступорящем ахуе. Я никогда не верил во что-то сверхъестественное. Мне казалось, что тот самый голос — это просто порождение моего умирающего мозга. Мало ли что рассказывают люди после клинической смерти и прочее. Я даже внимания особо сильного этому не придавал. До того дня. — В общем, тихий женский голос, словно шепчущий внутри моей головы: «Найди его. Ты обязан его найти». И затем я просто отключился на какое-то время. Когда пришёл в себя, вся боль прошла полностью, я встал, пытаясь осознать, что это такое было. Проверил лицо и тело на подвижность, инсульта не было. Но этот голос, как наваждение, застрял в голове. Найти, кого я, блин, должен найти и зачем? — Чонгук, не хочу тебя пугать… — тяжело вдохнул, потирая глаза свободной рукой, а второй стискивая его сильнее, чтобы ощущать тепло кожи, чтобы знать, что он правда тут, а не мираж, что вот-вот исчезнет. — Но в начале марта, пятого числа, ночью, случилась авария. Та самая, в которой я чуть не погиб. И то, что голос женский, я знаю, потому что слышал такой же в ту ночь, на операционном столе. Он призывал меня найти. Найти тебя. И сколько угодно можно не верить ни во что, но всё случившееся не могло быть простым совпадением. Именно в ту ночь мы слышали один и тот же голос, который хотел, чтобы мы нашли друг друга. Чтобы именно здесь мы были вместе. И что это, как не судьба? Скажи мне. Я не верю, что это что-то другое. Я свято убеждён, что нам было начертано встретить друг друга. Но наши пути всё время каким-то образом расходились. Мы даже жили рядом друг с другом, в соседних подъездах, мы ходили в один и тот же магазин. И всё случившееся, вся эта жуть, это такой жестокий способ судьбы показать, направить туда, куда нужно. А нужно было к нему. Если бы не она, я, честно скажу, никогда бы, наверное, не обратил на него внимания. Я так бы и жил в вымышленном фальшивом мире. Жестоко и больно, но та самая судьба одним махом раскрыла мне глаза на многое. Как она шептала, я должен был понять и понял одну простую и давно понятную всем истину. Настоящая неподдельная красота — она внутри человека. Её нельзя увидеть, нельзя потрогать, но её можно ощутить. И Чонгук… Отбросив всё внешнее, он по-настоящему прекрасен. Его сердце сияет ярче тысячи солнц, блестит и переливается. Оно большое и бьётся за весь мир, бьётся для меня. Его душа, если бы она была материальна, то затмила бы весь земной шар. И я люблю его. Люблю, как никогда и ничто не любил в этом мире, но не за глаза, лицо, руки и изящное тело, а за то, что существует глубоко внутри него. Мы потом ещё слишком долго обсуждали это, рассуждали, пытались к чему-то прийти, но всё тщетно. Кстати, выяснилось, что те двое ребят, которые вытащили меня и вызвонили моего брата, его хорошие знакомые, друзья Юнги. И вот разве хотя бы в этом нет магии? В таком огромном городе, где миллионы человек, там, в ту ночь, оказались именно они. Мы с Чонгуком сошлись на том, что всё же это судьба. Она всё знает, она ведёт нас туда, где мы обязательно должны быть счастливыми. Хотя бы постараться. Она не управляет нашей жизнью полностью, а лишь задаёт направление, а всё остальное мы делаем сами. Она ведёт нас по ночному непроглядному лесу под названием «жизнь», но не напрямик к такому нужному выходу, а лишь подсвечивает фонариком путь в темноте. Она толкнула нас друг к другу. И сейчас, не задумываясь, я скажу, что не изменил бы ничего. Я бы пережил весь тот ужас снова, и я готов и смог бы вытерпеть куда больше, но только зная, что в конце я обязательно встречу его. Что через все тернии я дойду до звёзд. И после самой долгой и тёмной ночи там меня будет ждать долгожданное утро. Там будет он. А значит, всё остальное в мире неважно. Потому что, когда есть человек, который видит тебя, это заслуживает всего. А у меня есть Чонгук. Мой Чонгук. Который увидел меня во всём этом огромном мире. За всей этой ненужной шелухой и фальшью. Судьба, если ты слышишь меня, знай: я понял. Я наконец-то всё понял. И я нашёл его. Нашёл, и ни за что больше не потеряю. — Слышу. Я хорошо тебя слышу, Тэхён, — мягко донеслось от приоткрытого окна напротив.