Why so serious

Кругом бушует яростный огонь, пламя высасывает из воздуха почти весь кислород, и Леон чувствует выступающую на его коже испарину. Он ощущает, как пот собирается в капли, как они влажными дорожками стекают по его волосам, лицу и скрываются под одеждой. Если бы не перчатки, которые Кеннеди не снимал, какими бы мокрыми и липкими не становились его ладони – то он точно бы не смог крепко держать свой пистолет. Но пот – это лишь очередное препятствие на и без того нелегком пути. Все тело Леона болит, особенно сильно ноют мышцы на ногах; ему кажется, будто он уже часами наворачивает круги по этому проклятому амбару. Конечно Леон понимает, что это не так. Он стреляет, перебегает с места на место, избегая близкого контакта с разрастающимися языками пламени, и параллельно все это время уворачивается от этих жуткий клешней максимум с десяток минут – долгих, утомительных, ужасных, но минут. И у него нет ни секунды на размышление, нет времени, чтобы собраться с мыслями и оценить оставшиеся у него запасы. Леон вынужден продолжать двигаться, оставаться начеку, не смотря на невозможность сосредоточиться. Он прижимается спиной к твердой древесине лестницы, когда целится и стреляет в гребанного сколопендроподобного ублюдка – если и было хоть что-то, что Кеннеди научился ценить, то это важность защиты с тыла – но буквально после пары выстрелов мутировавший вождь вновь совершает свой чудаковатый прыжок, приземляясь ближе к Леону. Гораздо ближе, чтобы это можно было назвать хотя бы отдаленно комфортным. Кеннеди видит, как один из отростков замахивается, видит приближение удара, без особого труда уворачивается от острой конечности, но будучи слишком озабочен атакой, он забывает подумать о своем окружении. Он не слышит треск ломающейся древесины, пока не становится слишком поздно, чтобы среагировать, отскочить в сторону, избежать падающей верхней половины лестницы. Удар на мгновение оглушает Леона, из него вырывается стон, и он, споткнувшись, оступается вперёд. Мгновение – это все, что нужно, чтобы переломить ход событий. Из его горла вырывается крик, когда острый коготь вонзается в бедро, и следующие секунды для Кеннеди нет ничего, кроме боли. Но он стискивает зубы, поднимает дуло пистолета и совершает несколько быстрых выстрелов подряд, даже не тратя время на то, чтобы прицелиться во все еще человеческое лицо, надвигающееся на него. Близко, слишком близко, но эта близость избавляет от всякой необходимости метиться. Леон понимает – ему надо сосредоточиться на своей цели, на гневе, тогда он сможет отвлечься свой разум от боли, отодвинуть ее на задний план. Было бы превосходно, если бы этот ублюдок побыстрее умер. Но как назло события развиваются прямо противоположно желаниям Кеннеди. Чудовище лишь рычит, когда пули попадают в него, и прежде чем Леон успевает среагировать – если это вообще было возможно, учитывая чертову клешню, застрявшую у него в ноге – второй коготь вонзается ему в плечо. Вопль застревает где-то в гортани, и Леон едва ли замечает, как из рук выпадает пистолет, который он не в состоянии удержать в ослабевших пальцах. Ему удается подавить вскрик, когда Мендес выдергивает отросток из его ноги, но затем эта же клешня прошивает насквозь другое плечо Кеннеди, и тогда он уже не может сохранять тишину. Однако то ли к облегчению, то ли к ужасу, его крик обрывается, в тот момент когда острая боль от поднятия его дергающегося тела в воздух лишает дыхания. Леону приходится собрать всю свою силу воли, чтобы заставить свой мозг вспомнить, как втянуть кислород обратно в грудную клетку. Расстояние, отделяющее его от земли настолько огромное, что Кеннеди оказывается практически лицом к лицу с влиятельным предводителем деревни, но он никогда бы не стал утверждать, что этот факт его хоть чем-то радовал. Любое движение причиняет боль, и Леон едва ли может заставить свои пальцы пошевелиться. Такого чувства беспомощности он не испытывал уже давно, а столкнуть с ним здесь и сейчас, в какой-то захолустной деревушке приводило Кеннеди в бешенство. Он бросает свирепый взгляд на сельского старосту, но это ни грамма не меняет выражение презрения на лице напротив. – Какая жалость. Я недооценил угрозу, которую ты можешь представлять, но это означает лишь то, что мне стоит серьезно позаботиться о том, чтобы действительно уничтожить тебя. Возможно, Лорд Саддлер и хотел бы видеть тебя в числе одного из своих последователей, но яйцу требуется слишком много времени, чтобы вылупиться. Поэтому я, Биторес Мендез, верный слуга лорда Саддлера покончу с тобой здесь, раз и навсегда. Тебе никогда не следовало приходить сюда, чужак. Леон не успевает сделать ответный ход – как будто у него действительно хватило бы на это дыхания – прежде чем вождь поднимает руку, и острые, длинные ногти проходят по его груди, раз, другой. Резкое жжение заставляет его задыхаться, безуспешно пытаясь как-то отвлечься от боли, и только когда он опускает взгляд вниз, до него доходит осознание, что порезана не только его кожа. Маленький уголок его сознания раздраженно бормочет при виде изуродованных остатков его рубашки – сначала они украли его куртку, теперь они уничтожают его рубашку? – но остальная часть разума занята изучением кровоточащих порезов на его теле в попытке определить степень угрозы кровопотери. Выглядит дерьмово – вот его оценка. Но все мысли вылетают у него из головы, когда Биторес разрывает его штаны – смятение превращается в ужас, а гнев сменяет паника. Не думая, не желая этого, Леон начинает бороться, преодолевая пронзающую его тело боль, как будто ее не существует, рыча и пиная каждую часть монстра, до которой он может дотянуться. – Убери от меня свои отвратительные клешни, или я вырву их и скормлю тебе! Конечно, угроза ни капельки не смущает Мендеза. Леон не может хорошо двигать руками, едва ли вообще может пошевелиться и уж точно не может дотянуться ни до одного своего оружия, разбросанного по земле. Все, на что он сейчас способен – это висеть и бесплодно брыкаться. Беспомощный. Ненависть застревает у него в горле, перекрывая подступающую желчь и едва сдерживаемый крик, когда он наблюдает, как мужчина, намеревающийся уничтожить его, аккуратно расстегивает штаны и вытаскивает свой член. В разы осторожней, в сравнении с тем, как он обращается с Леоном – должно быть ублюдок знает, какую боль приносят его ногти. Вид нормального, слишком человеческого придатка почти заставляет Леона рассмеяться. – Видимо, не все части тебя выросли, да? – растягивает Кеннеди, не в силах, и даже не пытаясь, сдержать насмешку. Это помогает заглушить панику, которая растет по мере того, как он осознает, что не может отвести взгляд. Член предводителя лишь наполовину возбужден, но становится все тверже, пока Леон смотрит на него. – У тебя не выйдет скрыть свой страх за бессмысленными замечаниями, чужак, и ты не сможешь разозлить меня ими. Ты – ничтожество. И я заставлю тебя осознать, насколько тщетны твои попытки бросить вызов лорду Саддлеру. – Непохоже, чтобы твой маленький дружок считал меня “Ничтожеством”, – выдавливает Леон с наигранной беспечностью, но Мендез сохраняет молчание, по-видимому уже озвучив все, что хотел. Леон вновь брыкается, когда руки хватают его, и пытается избежать захвата, сдерживая стон от боли в плечах. Но спастись невозможно, не когда он уже пойман, и Кеннеди рычит от разочарования, чувствуя, как раздвигают его ноги. Наконец, когда костлявое тело приближается, Леону удается оторвать от него взгляд и посмотреть вверх, посмотреть на что-нибудь еще, что угодно, уставиться больными глазами на полыхающий огонь. Он не видит, отказывается видеть, как все еще полностью человеческая – слишком человеческая, с отвращением думает он – нижняя часть тела перемещается в пространство между его ног, прижимаясь к слишком чувствительной коже. Но как бы сильно он ни отрицал это – невозможно избежать ощущения полутвердого члена, скользящего по его плоти. Каким-то чудом – Леон не знает, каким – ему удается сдержать крик сквозь зубы, пока проклятые клешни перемещают его, а острые когти вспарывают кожу на спине, когда Мендес отпускает его ноги, чтобы схватить за задницу, раздвигая его. Кеннеди чуствует, как член скользит по коже, как он прижимается к его анальному отверстию, и Леон смеется, потому что он не знает, что еще ему остается делать. – Все эти праведные разговоры о “Лорде Саддлере” и тому подобном, но ведь на смамом деле, ты просто… – все звуки обрываются, когда Леон чувствует, как это проникает внутрь. Ни воздуха в легких, ни голоса в горле, ни слов в голове, ни бравады – ничего, чтобы скрыть панику. Только боль, когда руки с нечеловеческой силой сжимают его и заполняют одним безжалостным толчком. Проходит совсем немного времени, пока чудовище жестко трахает Леона, но члену внутри него и не требуется многого, чтобы полностью выпрямиться. Сохрани Кеннеди хоть каплю разума, он бы посмеялся над тем, как долго, должно быть, такой серьезный вождь ждал момента, чтобы получить подобную разрядку. Но Леон не может. Не может не то чтобы смеяться – он едва ли может дышать, лишь стонать от боли, когда его тело сотрясают непрерывные толчки, когда его разрывают на части - во многих местах, думает он – и хотя он не может смеяться, он чувствует, как на его лице появляется мимолетная ухмылка, которая быстро исчезает, когда особенно сильный толчок заставляет его прикусить щеку. И Кеннеди не знает, что он должен чувствовать, когда вкус крови, наполняющий его рот, становится слишком знакомым. Один из пронзающих его когтей изгибается, и пронзительный звук вырывается из его горла, он дергается, а в голове проносится мысль об Эшли, о том, что она прячется где-то за пределами амбара. Леон ожидал, что она будет, мягко говоря, немного другая; думал, что ему придется возиться с каким-нибудь изнеженным и избалованным ребенком. И хоть Эшли вполне могла быть и такой, она доказала, что она куда более стойкая, чем казалось вначале, и уж точно далека от образа своенравной девчонки, отказывающейся выполнять чужие приказы. Она нравилась Кеннеди. А сейчас, все на что он мог надеяться – так это на то, что Эшли останется незамеченной, и что где бы она ни пряталась, она будет достаточно далеко, чтобы не видеть и не слышать, что с ним происходит. Очередной толчок срывает с губ Леона сдавленный стон. Он вспотел, он все еще чувствует, как капли стекают по его коже, но когда Кеннеди пытается представить, что все это – лишь очередная тренировка, у него во рту появляется привкус желчи. Человеческое лицо Мендеса все еще нависает над ним и, кажется, следит за каждой его реакцией, и Леон жалеет, что не может сосредоточиться настолько, чтобы плюнуть монстру в лицо. Но он с трудом удерживает себя от того, чтобы не сосредоточиться на члене, вколачивающемся в него снова и снова, с такой силой, что, кажется, он чувствует его в своем горле. Он благодарен огню: рев пламени заглушает большинство звуков вокруг него. Больше всего на свете он не хочет слышать, как человеческие бедра ударяются о его потную задницу, или хлюпающие звуки, когда клещи продолжают извиваться там, где они вонзились в его тело. Руки на его заднице крепнут, и Леон чувствует, как силы покидают его, когда член старосты начинает входить в него заметно жестче и быстрее, чем раньше. Он опускает голову – у него уже не хватает сил держать ее, а также надеется, что может быть хоть так Мендез не сможет наблюдать за выражением на его лице. Выкуси, кусок дерьма. Неудивительно, что довольно скоро ублюдок кончает – за считанные минуты, которые тянулись бесконечно долго – и Леон на секунду успевает почувствовать приступ тошноты от мерзкого ощущения спермы внутри, прежде чем клешни вырываются из его плоти, и он бесцеремонно падает на землю. На этот раз Кеннеди даже не пытается сдержать стон; он только благодарит того, кто бы его ни слышал, что стон не перерос в крик, потому что он понимал, что не смог бы его остановить. Мендез до сих пор возвышается над ним, но Леону хватает одного беглого взгляда, чтобы заметить чужую беспечность — Мендез качает головой, разговаривает сам с собой на чем-то похожем на взволнованный испанский – и хоть когда его разум все еще окутан коконом боли, его тело разрывается на части, а каждое движение приносит лишь новую порцию мучений, которые он и представить не мог, Кеннеди видит свой шанс. И он не может им не воспользоваться. Поэтому он стискивает зубы, сосредотачивается и оглядывает разбросанное вокруг снаряжение. И тут, чуть поодаль, рядом с одной из ног вождя, Леон замечает знакомое очертание. Он тратит бóльшую часть оставшихся в его теле сил и быстрым движением, сдерживая агонию лишь на эти несколько секунд, чтобы двигаться с обычной скоростью, он протягивает руку и хватает это. Как раз вовремя, потому что в следующее мгновенье он чувствует человеческую руку – без длинных когтей, кто бы мог подумать, что ублюдок может просто втянуть их обратно – схватившкю его за горло и вновь поднимающую его тело в воздух. Леону не на шутку казалось, что даже для его извращенных стандартов, подобное дерьмо слишком часто происходит именно с ним. Иногда складывалось такое ощущение, словно кто-то повесил ему на спину мишень с подписью “Покажи, на что ты способен”*. С этим, конечно, ничего не поделаешь. Не сейчас. Поэтому Леон берет себя в руки и ухмыляется, глядя на разъяренное лицо, смотрящее на него. – Искренне надеюсь, что этот опыт принес тебе больше удовольствия, чем мне, потому я хочу вернуть свои деньги. Мендез рычит на него и открывает рот, чтобы что-то сказать, и именно тогда Леон действует, заталкивая гранату в распахнутую пасть чудовища. Он был готов к худшему, готов к тому, что ему придется защищать голову от взрыва только руками, но должно быть ему наконец улыбнулась удача, потому что Мендез вскрикивает, отбрасывает Кеннеди и, спотыкаясь, пятится назад. Упав на пол, Леон быстро откатывается в сторону и сворачивается калачиком, прикрывая руками голову, а затем раздается громкий взрыв, и повсюду начинают приземляться изуродованные ошметки плоти. Медленно Кеннеди позволяет себе вдохнуть, поднимает голову и насмешливо смотрит на нижнюю часть тела Мендеса — единственный уцелевший крупный кусок чудовища. – Я передумал, можешь оставить деньги себе. Тащить себя к ближайшему флакону со смесью целебных трав – настоящее мучение, но вздох облегчения, когда боль начинает стихать, исходит из самой глубины его сердца. Когда он заканчивает, боль притупляется, а раны затягиваются, он наконец может подумать о своем положении – вернее не подумать, а прикинуть план дальнейших действий. Может быть позже, когда его миссия будет завершена, когда он снова увидит Эшли в безопасности в объятиях ее отца, тогда, возможно, он позволит себе переварить в мыслях произошедшее. Но сейчас он не может, не хочет. Кроме того у него нет ни времени, ни сил думать о чем-либо, кроме как о том, как доставить Эшли домой в целости и сохранности. Он встает на дрожащих ногах и смотрит на себя сверху вниз, плотно сжав губы. Во-первых, ему нужно купить новую одежду. Брюки Мендеза не совсем подходящего размера, но если застегнуть их ремнем – носить можно. Да и вряд ли у него есть лучший выбор, учитывая, что от его собственной одежды остались только рваные лохмотья. Леон старательно избегает мыслей о том, что он чувствует, о штанах, которые он украл, обо всем на свете, собирая свое разбросанное оружие и припасы. И все же, кажется, ему изрядно повезло с брюками, потому что он не находит ничего даже отдаленно пригодного в качестве рубашки, и в конце концов, разочарованно выдыхая, Кеннеди вынуждает себя признать это. Остается лишь надеятся, что у торговца найдется какая-нибудь одежда на продажу, Леон даже не будет обращать внимания на цену – он действительно предпочел бы не сражаться с зараженными деревенскими жителями, щеголяя с выставленными напоказ сосками.