Fired Inside a Broken Mold

Через дорогу и в квартале от общежития агентства есть бар, и Акутагава не хочет думать о том, почему он здесь. Почему он приходит сюда раз в месяц или раз в неделю. Две ночи подряд, в тот единственный раз, когда была полная луна, и он не мог закрыть глаза, не мог подавить нервные ленты Расёмона, обвивающиеся вокруг его пальцев. Присматриваю за Дазаем, сказал бы он, если бы кто-нибудь спросил его. Разведка. Но никто не знает, что он здесь, поэтому никто его не спрашивает, так что ему некому озвучить ложь, он не может услышать её же вслух и надеяться, что он в это поверит. Он садится за стойку, и Расёмон крепче сжимает его талию, как будто хочет удержать его. Кончики его зубов сладки от крови. Бармен, не спрашивая, пододвигает ему его обычный заказ. Обычными вечерами он прижимает кончики пальцев к стеклу, пока лед не растает. Уходит после этого, не проронив ни капли на губы. На самом деле он не пьёт. Сегодня вечером он глотает ликёр так, как будто отрепетировал это. Ставит стакан на стойку и говорит ошеломленному бармену: «Ещё». Акутагава убил человека полчаса назад. В обычные ночи это не проблема. Сегодня тоже не должно быть проблем. Ему всё равно. Но что-то происходит,, и он... Он чувствует себя неуправляемым. Второй напиток проникает в него медленнее, каждый маленький глоток так же сладок, как если б у него в пальцах была сигарета. Он уже наполовину закончил, когда раздается звонок, и дверь открывается. Расёмон крепче сжимает запястья Акутагавы, затем успокаивается. Ненавистно кроткий и пассивный, когда знакомая фигура придвигает барный стул рядом с ним. Отвращение к самому себе заползает в глубины сердца Акутагавы. Он не хочет, чтобы его видели сегодня — не хочет разговаривать — и все же он пришел сюда, в бар через дорогу и дальше по кварталу от общежития агентства. — Что вам принести? — спрашивает бармен вновь прибывшего. — То же, что у него, — отвечает Ацуши. Акутагава допивает остатки из своего бокала, и на этот раз ликёр обжигает. Он сжимает кулак на барной стойке, подавляя свою физиологическую реакцию, потому что прямо сейчас он не может кашлять. Даже если каждый вдох вырывается у него из горла. Стакан приземляется перед Ацуши, который лениво вертит его в руках, не отпивая. Его пальцы, прижатые к стеклу, и изгиб запястья под рукавом — единственные части его тела, которые Акутагава может видеть, не оборачиваясь. Ацуши первым бросает перчатку. — Ты не смог продержаться и недели, да? — Ваше агентство хорошо информировано о мелких делах портовой мафии. — Голос Акутагавы твёрд, но он всё время забывает моргать. Сегодня никаких тигриных когтей. Только пальцы, белеющие на стекле. — Нет. Я хорошо осведомлён о тебе. Ацуши отпускает стакан и щёлкает по нему пальцами. Акутагава дергается, чтобы посмотреть на него, и его зрение затуманивается от внезапной волны боли. Проясняется как раз вовремя, чтобы увидеть, как золотые глаза Ацуши сузились. — Ты хотя бы пытался? — спрашивает Ацуши. Акутагава старался гораздо усерднее, чем следовало бы. Он сдерживался до тех пор, пока нож теперь уже мертвеца не пробил слои брони, а с ними и мышцы. Когда он дышит слишком глубоко, у него болит всё тело. Поэтому он дышит не слишком глубоко. Он бросает взгляд куда-то за плечо Ацуши и говорит: — Я никогда не собирался исправляться ради тебя. — Впивается ногтями в ладони и жалеет, что они не когти. — Ты дурак, если думал, что я это сделаю. Дыхание резко прорывается сквозь зубы тигра. Ацуши произносит спокойным голосом: — Это не для меня. Для кого ещё это могло бы быть? Дазай научил его признаваться в своих неудачах, но Акутагава не знает, в чем его вина — в неудаче или в попытке. Он слишком слаб и для того, и для другого. Всё время они пытались убить друг друга, а у него всё ещё нет защиты от этого взгляда Ацуши. То, как Ацуши спрашивает, слишком тихо: — Ты думаешь, это для меня? Акутагава собирает все свои силы и встает с барного стула. Он наклоняется ближе к Ацуши, пока запах мыла не заглушает вкус крови, пока золотистые глаза Ацуши не расширяются от чего-то, что, как льстит себе Акутагава, является страхом. Он берет нетронутый напиток Ацуши и осушает его одним глотком. Роняет стакан, но он не разбивается. Он просто катится по кругу вдоль барной стойки. — В чём, чёрт возьми, тогда проблема? — шипит Ацуши, но Акутагава уже направляется к двери. Ночь недостаточно холодная. Он идёт по тротуару, вся его энергия сосредоточена на том, чтобы не шататься от слабости. С тремя осушенными стаканами, которые он только сейчас начинает чувствовать, причём всё сразу. В его теле осталось недостаточно крови для этого. Это вина тигра. Во всём виноват тигр. Позади него раздаются шаги, и Акутагава так сильно сосредотачивается на том, чтобы идти по прямой, что его плечо ударяется о плечо другого пешехода. Его бок сводит от боли. Мужчина, должно быть, не знает, кто он такой, потому что он поворачивается, чтобы накричать на него. Акутагава моргает, Расёмон шипит у его ног, и он пытается сообразить, в какую часть размытого силуэта пешехода ему вонзиться. Но шаги раздаются прежде, чем его зрение проясняется. Тёплая рука на его плече вытесняет все связные мысли из его головы. Он не слышит, что говорит Ацуши, но воинственный пешеход исчезает в ночи, и они вдвоём остаются на тротуаре одни. — Ты невыносим, — говорит ему Акутагава. Всё остальное в мире размыто, но лицо Ацуши совершенно, до боли отчетливо. Его раздражение исчезло, сменившись чем-то опасно близким к беспокойству, и он спрашивает: — Куда ты идёшь? Акутагава не знает. Шесть месяцев — это долгий срок, когда ночи вот так врезаются в его вены. Он, покачиваясь, идет по тротуару в никуда, и Ацуши тянется к его руке. Боевой инстинкт толкает Акутагаву назад, пятки по дуге скользят по тротуару — его бок разрывается под повязкой Расёмона. Он захлебывается кровью, сгибается от боли, и он слишком пьян и ошеломлен, чтобы снова сопротивляться, когда Ацуши ловит его. — Ты ранен? — Ацуши говорит так, как будто у него есть право на заботу. Может быть, так оно и есть. Может быть, Акутагава дал ему это право в обмен на тёплые руки на его плечах, поддерживающие его. Наполовину объятие, которого он не смеет желать никогда больше. Если он будет честен, он признает, что это уже давно не касается Дазая. Все дело в зубах Расёмона у него в горле. Когти между его ребер, разрывающие его на части, останавливающиеся прежде, чем они пронзят его сердце, как он этого хочет. Он сжимает запястья Ацуши. Забывает, хочет ли он оттолкнуть его или притянуть ближе, поэтому он просто держит его и чувствует, как учащается пульс под его пальцами. — Мне больно, — спокойно говорит он. — В этом нет ничего нового. Притяни его поближе, решает он. Эта нежность причиняет такую сильную боль, что он не может не хотеть её. Неуверенность мелькает в глазах Ацуши. Чувство вины. — Это потому, что ты пытался... — Это потому, что я слаб. И именно потому, что он слаб, он наклоняется вперёд. Трусливо закрывает глаза и запечатлевает легчайший поцелуй в уголке рта Ацуши. После этого он собирается отстраниться, исчезнуть в ночи, но у одного из них вырывается низкий отчаянный звук, и одна из тёплых рук Ацуши скользит по его шее. Удерживает его на месте, пока Ацуши углубляет поцелуй. Больше ничего не болит, когда Ацуши наконец отстраняется. — Пойдём в мою квартиру, — тихо говорит он. — Дай мне взглянуть на твою рану. Акутагава рычит. — Любого, кого я увижу сегодня вечером, я разорву на куски. — Я бы посмотрел, как ты это сделаешь, — говорит Ацуши и берёт Акутагаву за руку. Мягкое, но крепкое прикосновение гораздо более болезненно, чем когти; настолько болезненно, что разум Акутагавы затуманивается, и вся его защита рушится. Это так больно, что совсем не больно. Когда Ацуши тянет его за руку, он следует за ним.