Ошибка

      Если у Вселенной есть худшие дни, то этот грозил запомниться Ангелине именно таким: мало того, что девочки из Первоуральска затащили её на сомнительные посиделки в кафе, где ей пришлось упорно делать вид, что ужасные события вчерашнего финала утратили для неё значение; любимый сын устроил истерику на тему: «ты совсем забыла про меня с этим гребаным шоу», ещё и боль — коварная, безжалостная, будто бы спрятавшаяся за маской тупого безразличия — дала о себе знать, стоило женщине посадить Яшу с мамой на поезд и вернуться домой. Одиночество, которого она так ждала, обернулось проклятьем. Бетонной, не имеющей весовых рамок, плитой оно теперь легло на душу, не давая возможности ни разрыдаться, ни банально сделать вдох. Теперь сие простое действо стало роскошью. Сил осталось только на то, чтобы уползти в угол и, поджав под себя колени, скулить, точно раненный зверь, зализывая свежую и, казалось, не поддающуюся заживлению рану.       Он уделал её. Сучонок. И как она могла надеяться на другой результат? К сожалению, исход был очевиден с самого начала. Увы, слишком, слишком много девочек смотрит «Битву». Слишком уж эти девочки любят мальчиков. А уж через какие силы эти мальчики работают и для чего просят дать им кровь — дело последнее. Главное же наличие штанов и смазливой (совсем необязательно) мордашки. Хотя, конечно, обаяния и харизмы Владику не занимать. Порой, стоило этому паршивцу сморозить в готзале какую-нибудь глупую шутку и широко обворожительно улыбнуться, как витавшее до этого напряжение мгновенно уходило, растворяясь, сменяясь ощущениями лёгкости и странной эйфории.       И если уж она, бывалая колдовка, поддавалась на этот морок, чего говорить про этих легковерных школьниц? Конечно, повелись. На то и был весь рассчет. Да, дико. Безнравственно. Несправедливо. Но он победитель — и никакие дискуссии, никакие конвульсивнные визги не в силах этого изменить…       Пронзительная трель дверного звонка произвела эффект ушата воды, невзначай обрушившегося на голову. Охая и разминая затекшие от неудобной позы конечности, Изосимова вяло поплелась в прихожую. Не удосужившись заглянуть в глазок, Ангелина бездумно повернула ключ в дверном замке, справедливо рассудив, что все самое страшное, что могло случиться с ней сегодня, уже случилось.       Ан нет. Не все.       Ведь на пороге её квартиры, не скрывая той же обольстительной тошнотворной улыбки, стоял он.       Главный герой сегодняшних обсуждений с девчонками.       Бесовод и беспредельщик от эзотерики.       Виновник её личной случившейся давеча катастрофы.       Владислав Череватый.       Спасибо, в этот раз без красивого не греющего ничего веника и без треклятой «Руки», которую так отчаянно хотелось вчера разбить об его голову.       — Можно? — молодой человек опустил глаза, переступая с ноги на ногу. Волнуется? Хм, странно. И… интересно.       Ай, черт с тобой!       Понимая, что непременно пожалеет об этом решении совсем скоро, Ангелина тем не менее усталым кивком пригласила его войти внутрь.       Улыбнувшись ещё шире (Господи, и как тут не ослепнуть?), Череватый охотно переступил порог.       — Я так понимаю, что костюмчик шампанским вчера забрызгал во время пирушки, что закатил в честь первого места? — неожиданно для себя спросила Изосимова, неожиданно внимательным взглядом сканируя брюки и белый джемпер, что остались на нем, после того, как чёрная куртка отправилась на вешалку.       — А что? Понравился?       — Костюмчик? Или ты в нем? — изящная бровь северной колдуньи взлетела вверх.       — Ну… — опустил-таки буйну голову. — Думаю, на положительный ответ по второму пункту рассчитывать бессмысленно?       Ангелина устало пожала плечами, предоставив чернокнижнику возможность самому ответить на вопрос. Между делом у женщины назрел свой — куда более серьёзный и актуальный.       — Ты зачем пожаловал-то, Владик? — вздохнув, спросила она, опершись о косяк единственной комнаты, в которой и предложила разместиться дорогому гостю.       — Да вот, прогуливались с Толиком мимо вашего дома, решили заглянуть, — Череватый стоял на пороге, не решаясь пройти дальше, и нагло, бессовестно врал. Но это сейчас не имело никакого значения.       — А что ж на кладбище не пошёл, а? Водочки своему бесу не налил, сигареток не положил на могилку чужую? Заслужил ведь, не так ли? — врезавшаяся в мозг ядовитой стрелой память о том, кто же стал истинным победителем этой «Битвы», отозвалась в груди жгучей, невыносимой болью, вырвавшийся из груди приступом отчаянного, душераздирающего смеха. Вихрем, прорывом яростного ледяного ветра, он летел в наглый, удивительно, как ещё не треснувший от улыбки, лик.       — Счастлив, Владик? Есть теперь, чем кормить своего беса? Они ведь теперь к тебе толпами пойдут, как паломники к святым местам. К Толику встанут в очередь. Он теперь для них Бог. Ему молиться станут. Да что с них взять? — первоначальная нестерпимая ярость неожиданно схлынула, уступая место холодному, пустому безразличию.       Отрешенно махнув рукой, Ангелина, отвернувшись от незванного гостя, направилась к окну. Обняв себя за плечи, женщина устремила свой взор в бесконечность ночных московских огней.       — Совсем позабыли себя, свои корни. Только деньги вам подавай. Миллион подписчиков в соцсетях. Ну и побольше мальчиков, конечно, со смазливой моськой — куда же без них! Чтобы было за кого в следующих сезонах голосовать. А они ведь всегда найдутся и Толиков своих приведут непременно, — слова жгли, раздирали горло, точно вороны свежую падаль, но Изосимова не могла перестать говорить. — Только не понимаете вы, что сами себе же могилу копаете. Сами к своей погибели идёте. Придёт время, поймёте все — да поздно будет. Опомнитесь — жизнь уже прожита, а вперёди бесы скалятся у ворот адских, — голос таял, срывался. Боль, терзавшая до этого горло, переместилась на глаза, пронзая их едкой, щипучей солью, которая, наконец, вырвалась наружу каплями беззвучных, душераздирающих рыданий…       Взирая на беспомощно подрагивающие плечи стоящей у окна женщины, Владислав не мог понять, что же ему делать дальше. Впрочем, как и понять, для чего, собственно, заявился на порог экс-соперницы, послав к черту все празднования по случаю победы. Просто что-то, живущее не то на плече, не то в районе не такого уж и бесчувственного сердца, громко, остервенело орало весь день о том, что Изосимовой очень, очень плохо. И Череватый в итоге не выдержал. Какие бы сложные отношения не связывали их на проекте, и какими бы яростными, ненавидящими взглядами не прожигала его Ангелина весь вчерашний вечер, чернокнижник чувствовал, что сейчас он должен непременно быть рядом. Что это ей необходимо.       Только вот, получив столь желанное и неожиданное (?) приглашение, Влад совершенно растерялся. К счастью, говорить ему ничего почти не пришлось. Говорила она сама — и эти монологи про бесов, про людей, которые бездумно приносят себя в жертву Толику, он слышал тысячи, миллионы раз. Но сегодня Череватый отчего-то не решался разбавлять их своими оправдательно-убедительными речами. Молодой человек понимал — Ангелине нужно высказаться, нужно по максимуму выплеснуть из себя эту боль, ярость, обиду — все, что принёс ей этот чёртов финал. И он предоставит ей эту возможность.       Раз больше помочь не может ничем.       Раз сам является непосредственным виновником её горьких, бессильных слез.       Которые кинжалами разрезали его сердце на две ровные части. Блять, да собственное двукратное поражение пережить было бы легче!       — Ангелин, ну зачем же вы так, ну, — стараясь не думать о том, что его пребывание в этой квартире может закончиться сию же секунду, молодой человек осторожно, почти бесшумно подкрался к Изосимовой, в одночасье заслоняя собой вид на московские огни и заключая женщину в мягкие, аккуратные объятия.       Изосимова слегка вздрогнула в его руках, но не отстранилась. А значит, Владислав мог крепче прижать северную колдунью к себе, впитывая её дрожь и боль, точно губка.       — Ну успокойтесь же, Бог с ними, с этими людьми, пусть как хотят живут, за кого хотят голосуют, — тихо, почти в самое ухо женщины тараторил чернокнижник, нежно проводя рукой по подрагивающей спине и мягким, чуть спутанным, локонам. — За вас ведь тоже голосовали, много голосовали, я лично скрины видел в «Тайной Беседке».       Последнее, очевидно, было сказано зря — ведь его грудь неожиданно пронзила странная тупая боль от удара… Кулаком?       — Зачем, зачем ты пришёл на «Битву»? Кланялся бы бесу своему и кланялся, сколько хотел, других бы к нему не сватал! — как заведенная причитала она. Удары сыпались один за другим, точно перезрелые яблоки, а Владу оставалось только удивляться поистине богатырской силе, которая, как оказалось, живёт в этой хрупкой с виду женщине. Рассудок подсказывал, что правильнее и безопаснее всего было бы свалить к Толиковой матери — из этой квартиры, от этой, вкрай спятившей женщины, но… Он не мог. Никак не мог. Сейчас он мог только стоять, как дурак, согнувшись в три погибели, прижимая эту вредную ведьму к себе и понимая, что будет стоять так столько, сколько нужно.       Хоть до скончания столетий.       По крайней мере, до тех пор, пока не прекратится это бойцовское безумие.       Пока ей не станет легче.       — Да, наверное, я сама виновата, — обессиленно бормотала Изосимова, уже отстранившись от молодого человека и вытирая покрасневшие щеки ладонями.— Наверное, где-то недоработала, дала слабину. А может, попросту переоценила свои силы. Такие проекты, они, знаешь, тем и хороши, что помогают трезво оценить свои возможности. Зрителей же много, и им виднее, со стороны-то, кто что умеет и кто чего стоит на самом деле… — женщина говорила это так тихо, так обречённо, что Владислав, не выдержав, вложил её пылающее лицо в свои ладони, аккуратно приподнимая подбородок, и тут же ощущая на себе взгляд измученных зелёных глаз.       — Ангелин, я правда не верил, что одержу победу. Умом я понимал, что победит Лина. А сердцем, сердцем — верил, что победите вы. И для меня вы победили — на долю секунды Череватый впал в ступор, офигевая от того, что вылетело из его рта только что, а взгляд Ангелины, до этого полный лишь ярости и боли, вдруг ожил, заблестел, загораясь ярким, незнакомым доселе светом.       Мягким. Неверящим. Счастливым.       Делающим её потрясающе, невероятно красивой — настолько, насколько он не мог и представить ранее.       И эта красота была такой трогательной, такой беззащитной, что Владислав не уловил момента, как его губы, точно повинуясь действию магнита, трепетно, почти невесомо коснулись пылающего жаром лица, мягко впитывая, убирая с него горячую соленую влагу…       Щедро, неудержимо, точно дождь изможденную засухой землю, он осыпал поцелуями высокие, чуть подрагивающие скулы, щеки, вытянутый острый носик женщины, с так мило покрасневшим кончиком. Затем, наконец, Череватый добирался до пухлых, чувственных губ, срывая с них рваный, судорожный вдох. Жадно, неумолимо чернокнижник впивал в себя их влагу, нежность, тепло, стремясь отдать взамен ей то, что было так необходимо.       Свою силу. Свою уверенность. Желанную, с таким трудом выстраданную победу. Череватый очень надеялся, что колдунья чувствует это. Что она готова принять. Впрочем, как могло быть иначе — если её ловкие нежные руки уже обвили его шею, явно требуя продолжения. И губы молодого человека наконец соскользнули с сочных, требовательных губ, впитывая последнюю соль с подбородка, пересекая тонкую линию и продолжая вырисовывать причудливые узоры вдоль волнующего изгиба тонкой, изящной шеи…       Влад брал её отчаянно, страстно. Неистово. Даже, наверное, немного грубо, будто бы стремясь выдрать, выбить, вытряхнуть из неё, словно из тряпичной куклы, все дурное и тяготящее.       Эту боль. Эту горечь. Эту неоправданную, безграничную ненависть к себе, отчаянно желая заменить все это дерьмо чем-то другим — более прекрасным и позитивным.       Счастьем. Лёгкостью. Любовью.       Эта женщина должна полюбить себя. Должна, наконец, понять, что её поражение — всего лишь досадное недоразумение, а не конец света. Должна поверить в то, что она победительница.       Здесь. Сейчас. Для него.       Для себя.       А завтра — пусть будет завтра… ***       Ангелина проснулась не от лучей солнца, безжалостно бьющих в глаза — от нежных, дразнящих поцелуев на своих губах. Открывать глаза безумно, категорически не хотелось, но ощущение странного, скорее щекотного, чем неприятного покалывания не оставило женщине выбора.       Возвращение в реальность обернулось горьким раскаянием — сладкой, чуть ноющей болью во всем теле и нестерпимой, отчаянной болью в душе, от которой хотелось выть и лезть на стену.       От страшного, повергающего в шок осознания.       Того, что случилось вчера.       И что, судя по всему, ещё продолжалось — судя по сияющему лицу молодого человека, чья щетина так приятно и трепетно колола её губы.       Изосимова в бессилии закрыла лицо руками, пытаясь вспомнить себя вчерашнюю и понять, как же она, умная, взрослая женщина, смогла допустить такое. До чего же ты докатилась-то, Ангелина Юрьевна… И ладно бы с каким-то левым мальчишкой — а то ведь… С Череватым! С этим чернушником, подлецом и мерзавцем, коих свет не видывал! С тем, кто так дерзко и безжалостно отобрал у неё победу. С тем, с кем ей, по идее, и гадить на одном поле не пристало — не то, что лежать в одной постели! Неужели и правда ненависть и любовь — две заклятые подруги? Только вот какая здесь может быть любовь? Просто Ангелине вчера было слишком, слишком плохо. Ей нужно, жизненно необходимо было доказать себе, что она не такая плохая. И он доказал. Он сумел ей помочь.       Можно поздравить, у него это получилось! Только за такую «помощь» ему будет уготовано отдельное место в Аду.       Впрочем, такой черт, как Владик, достоин отдельного Ада.       И он туда отправится — рано или поздно. А пока пусть, будь добр, отправляется домой — Ангелина искренне, отчаянно этого желала. И надеялась, что её взгляд, в упор устремленный на чернокнижника, объяснит все лучше всяких слов.       И он…объяснил!       Удивительно, но Череватый быстро все понял. Невесело усмехнувшись и дотронувшись до подбородка в фирменном, так бесящем ведьму жесте, молодой человек принялся обречённо натягивать на себя одежду — под сверлящий, полный лютой ненависти взгляд.       Теперь у неё был ещё один повод его ненавидеть. Даже два.       За то, что пришёл вчера. И за то, что уходит сейчас — хотя это было её желание.       А значит, есть повод ненавидеть себя — сильнее прежнего.       Впрочем, Владик все равно бы ушёл. Планов изменять жене у него не было — как и у неё (Упаси Господь) помыслов уводить чужого мужа.       — Прости, наверное, это была моя ошибка, — пребывающая в стране самобичевания Изосимова не сразу заметила, как Владислав собрал свои вещи и теперь, такой красивый и виноватый, толкал прощальные речи у двери. — Не держи зла, если что. Хотя… — видимо, осознав, что сморозил полную глупость, он махнул рукой, делая решительный шаг к двери, чтобы, через пару жалких секунд, закрыть её с другой стороны.       Ангелина осталась одна — с невысказанной ядовитой репликой на языке и отчаянным, поистине сумасшедшим смехом, рвущимся из груди продолжением прошлой, ещё не прожитой до конца, истерики.       Он обыграл её. Снова.