***
Когда Лу привел его в душное, пропахнувшее дешевыми сигаретами и алкоголем помещение, Антон был удивлен. — Они классные, ты классный, вы подружитесь! — широко и безумно улыбаясь говорил Люсьен, таща его за руку по длинному коридору. В комнате было много предметов, они полностью заполонили ее: рояль около окна, у стены — громоздкий шкаф с книгами и бюстом Бетховена, многочисленные комнатные растения стояли и висели на всех поверхностях, в середине — низкий стол, и его можно было бы назвать кофейным, однако площадь его стеклянной поверхности была воистину огромна, по сторонам от него расположились разнообразные стулья, табуретки, кресла, даже — даже! — шезлонг и вытянутый сливового цвета диван. На «не-кофейном» столике лежали тетради, бумажки, просто клочки бумаги, пергамент — у Антона много вопросов. И все остальное место заполнили собой люди. Многие были в черном, полосатом, некоторые носили береты и темные очки разных форм. Антон почувствовал себя очень неуютно в своем зеленом пиджаке и синей рубашке. Они смеялись и разговаривали, кто-то наигрывал какую-то мелодию на рояле, пока не заметили Антона с Люсьеном, появившихся в дверях. Люди повернулись к ним и уставились во все глаза. — Кого это еще ты к нам притащил, Лу? — со смехом гаркнул юноша в очках-авиаторах с короткой стрижкой. Карр усмехнулся: — Спокойно, Уилл, это такой же приятный и хороший парень, как Аллен, — темноволосый балагур в очках с прозрачными стеклами сделал какой-то замысловатый жест рукой в воздухе, который Антон воспринял как благодарность, — а не то, что ты подумал, — он взял Антона за запястье и повел его к этой веселой компании. «А что я подумал?» — фыркнул так называемый «Уилл» себе под нос. — Знакомьтесь, мои дорогие друзья: Антон Шастун, еще один русский в нашем «дорогом» университете. Я решил, что будет символично привести его сюда и познакомить… — он оглядел людей, собравшихся в этом помещении, — А где он, кстати? Некоторые пожали плечами, а какая-то девушка с коротко подстриженными волосами, в полосатой кофте с горлом и широких брюках «капри» хмыкнула: — Наверное, как всегда забылся с каким-нибудь зеленым пареньком. Скоро будет, думаю. — Тоже верно. Что ж, обхаживайте новичка, я сейчас вернусь, — проговорил Люсьен и скрылся за дверью. В этот момент у Антона была всего одна мысль, бегущей строкой летящая в голове: «Не оставляй меня, Лу, боже, не оставляй одного». С таким сравнением Лу согласился бы, если бы не был уверенным буддистом. Шастуну казалось в тот момент, что Люсьен отдает его на съедение хищным гиенам. Однако «хищные гиены» оказались лишь милыми песиками, если использовать такую метафору. — Антон Шастун? Так ты из СССР? И как там? — начала свои расспросы та самая девушка с карэ, которая не очень лицеприятно отзывалась об этом… а кто он, собственно? Шастуна усадили на сливовый диван в середину между какой-то рыжей девушкой с сигаретой и парнем с длинными прямыми волосами. — Ага, оттуда. Ну как вам сказать… если я переехал, то, наверное, не очень? — Антон потер шею. — Ладно, если честно, то пиздец полный, — все рассмеялись. — Что стоит только введение смертной казни? Они там что, определиться не могут — убивать людей или нет? В принципе, неважно, если что — отправят нас всех на новый круг. — О, чувак, да ты прекрасно впишешься! Мы тут все веруем в буддизм! — воскликнул парень в очках-авиаторах. Антон усмехнулся: — Я не верую в буддизм, я верую в перерождения, что всех нас ждет новая жизнь после смерти. А все эти ваши «средние пути» и «сансары» оставьте себе, право слово. Если ограничивать себя какой-то верой, жить будет неуютно. Вы же здесь все ратуете за свободу, так откуда вылезло вероисповедание? — Многие люди бы с тобой не согласились, — дернула бровью рыжая девушка с большими золотыми серьгами в ушах, что сидела рядом с ним. — «Многим людям» и не нужна свобода, им нужен правильно отлаженный механизм, в котором они будут винтиками и — возможно, если повезет — шестеренками, но до этого еще нужно дорасти. Как у нас, в СССР, коммунизм — красота! Людям это нравится, они многое не знают — например, что происходит за пределами страны, а да и по-фи-гу! Как говорится у нас на родине: «Меньше знаешь — крепче спишь». Знание — опасная штука, оно может разрушить целый мир. Людям хочется не знать, это приятно, это безопасно. Поэтому их так прельщает вера. Буддизм — самая свободная религия, поэтому наверное вы ее и выбрали. А православие? А ислам? Там есть жесткие правила, с помощью которых люди управляют людьми, а те и не против. Бога нет, людям просто нравится думать, что кто-то спасет их от ужасного и неизбежного, — Антон остановился, осознал, что от переизбытка эмоций в запале встал и оглядел собравшихся: все смотрели ошарашенно и изумленно. Черт, кажется, нужно было попридержать язык в первый-то вечер. — «Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог: ибо храм Божий свят; и этот храм — вы», — внезапно прозвучал мягкий голос со стороны двери в помещение. Антон повернул голову в направлении звука и замер. И понял, что пропал. На него смотрел необыкновенной красоты человек: белая кожа с россыпью темных родинок, черные вихры коротко подстриженных волос, небесно-голубые, отдающие каким-то космическим сиянием глаза, вздернутый нос, аккуратно очерченные губы. И все в этом лице — все правильные черты, все ресницы и мелкие изъяны — вроде ямочки на носу, — все было с ноткой ангельской чистоты и бесконечного спокойствия. В какой-то момент Антону показалось, что сам ангел господень явился на землю, чтобы прочесть грешному смертнику строку из Библии. Но тут «ангел» хитро и совершенно по-иезуитски прищурился, и наваждение спало. — И этот храм — вы… — повторил он, проходя к креслу одного из компании — хмурого бородача с по-эльфийски заостренными ушами — и садясь на подлокотник напротив Антона. В округе осталось еще много свободных мест, но он выбрал именно это. Все в его движениях сквозило вальяжностью, феминностью и каким-то присущим только женщинам кокетством. Шастун почувствовал возможность двигаться и сел на свое место, внимательно следя за неожиданным собеседником. Он понял намек. — Итак, наконец-то мы тебя дождались, Арс, — улыбнулась девушка с каре. — Лу очень хотел познакомить тебя с новеньким, что поразил нас своими откровениями в первый же вечер, — на этих словах Антон почувствовал, как у него печет уши. — И мы, в свою очередь, хотим сказать, что нам плевать на то, что наши мнения в чем-то не сходятся, ибо у нас тут — свобода слова, так что новичок может не переживать по этому поводу, — подмигнула она. — Так вот, Антон, это тот, о ком мы говорили — Арсений Попов, тоже русский, но сам утверждает, что из Бруклина. И никто не знает, как он оказался в Америке, — это уже доверительным громким шепотом. Арсений дернул бровью, затем хитро улыбнулся, протянул руку через весь стол и заговорил по-русски с легким американским акцентом: — Ты первый мой знакомый, с которым непосредственное знакомство началось с цитирования русской Библии. Можешь называть меня Арс. Главное, чтобы не Сеня. С ними, — он кивнул на компанию, что весело беседовала о чем-то своем, изредка поглядывая на них с Арсом, — можно об этом не париться, не так у них мозги работают, как у русских, а тебе говорю: если назовешь Сеней — приду к тебе ночью, — и мило улыбнулся. Почему-то Антон решил, что не хотел бы, чтобы Попов приходил к нему под покровом ночи. — Я тебя понял, — он медленно кивнул, принимая рукопожатие. — Антон Шастун. Просто Антон. — Хорошо… Шаст, — Арсений разорвал рукопожатие, пока новоявленный «Шаст» пытался оправиться от удивления, и вернулся на свое место — левый подлокотник кресла бородача. Антон почему-то почувствовал укол ревности. — О, вижу, все поперезнакомились уже, — говорит Лу с порога, и Шастун думает, что это вообще не правда: он до сих пор здесь знает только Люсьена и Арса, — и… встречайте: неповторимый Джек Керуак, наш Король, — все взорвались бурными аплодисментами и смехом, а щуплый маленький паренек за роялем заиграл что-то торжественное. Джек Керуак — крупный брюнет с острыми скулами и добрыми глазами — оглядел всех, задержав взгляд на девушке с каре, улыбнулся и шутливо поклонился несколько раз. Когда шум немного утих, Люсьен продолжил: — В общем, Джек, я хотел представить тебе одного человека… — они подошли поближе к Шастуну, и тот привстал, — Антон Шастун, русский эмигрант, очень классный и надежный парень, — он протянул руку, — Антон, знакомься, наш Король, Король разбитого поколения, оч-чень скоро станет живой легендой, Джек Керуак, и не запутайся ненароком в гласных его фамилии — прибьет, — заржал парень. Джек положил руку на плечо Люсьену: — Ну, Лу, скажешь тоже… — и принял рукопожатие Антона. — Почту за честь, — Шастун тонко улыбнулся. — Не стоит, я просто Джек. — И Король битников! — с насмешкой прошелестел за спиной Керуака Лу. Брюнет вздохнул и прошел в центр комнаты, насколько вообще позволяло пространство. Все притихли. — Итак, мы собрались здесь… — он начал свою речь, а Шастун зацепился взглядом за Арса и совершенно перестал слушать. Антон понял, почему в первый раз ему показалось, что видит перед собой ангела: Арсений был одет в белую рубашку и бежевые брюки, что держали подтяжки шоколадного цвета. На фоне людей, собравшихся здесь, он был воплощением чистоты и невинности. Все были одеты в темные тона, преимущественно в черные, и только Арс выбивался из толпы. А еще на его запястье красовался коричневый кожаный браслет. Памятный подарок? Простая безделушка? — …Мы — битники! Не разбитые, а блаженные!.. — вещал Керуак. Попов интриговал: и тем, как о нем отзывались — «Наверное, как всегда забылся с каким-нибудь зеленым пареньком, » — и тем, как он не соответствовал этим высказываниям, и тем как ломал все каноны окружающего его общества, и тем, что никому непонятно откуда он взялся, и тем, какое впечатление он производил — своим поведением ли, внешнем видом, — все в нем было сплошной интригой. Антон, забывшись в мыслях, пропустил момент, когда собрание переросло в кутеж чистой воды — заиграл громче джаз, откуда-то достали вино и кое-что покрепче, а также пакетики с таблетками и белым порошком — амфетамин и еще какая-то лабуда. Антон поднял бровь. — После Сухого закона американцы научились делать кое-что получше обычного бухла, — легонько толкнула его локтем та рыжая девушка с серьгами. — Я Диана ди Прима, но можешь звать меня просто Ди. — Я Антон, но ты и так это знаешь, — ответил Шастун. Он смог рассмотреть ее получше: это была хрупкая, тонкая леди с длинными медовыми волосами, большими серыми глазами, выразительными бровями и очень своеобразным стилем — на ней было надето черное платье, состоящее из лоскутов разной текстуры, в ушах сверкали громоздкие для такой маленькой девушки серьги, переливающиеся золотом и чем-то сверкающе синим, а на ногах были надеты тонкие сапожки из темной кожи. — Видишь девушку темноволосую рядом с Джеком? — Антон кивнул. — Это Эдди Паркер, его девушка. Поговаривают, она просто задолбала его требованиями о свадьбе. Говорит, настроена на серьезные отношения. А Джек не хочет — молод, только со службы, в университете держится буквально на волоске, ну какая свадьба? — Диана закурила. — Вот у тебя кто-нибудь есть? Антон в удивлении вскинул брови: — Н-нет и не планирую особо. — Ну а раньше был кто? — продолжала докапываться она. — Была, но осталась в СССР. Да и не клеилось ничего, — он повел плечом. — И о свадьбе вы не задумывались? — Да нет, там не до этого было. Меня родители постоянно таскали по учителям — музыка, рисование, иностранные языки… Ее родители такие же были. Мы особо не успевали планировать. — Ого, то есть ты — человек искусства, получается? — Не совсем, — Антон усмехнулся. — Конечно, умею играть на фортепиано и гитаре, да пейзажи рисовать, но это не то. Больше всего на свете я люблю писать — прозу, поэзию, не важно. Это новый мир, и в этом новый мир, понимаешь? Диана кивнула, но Шастун понял, что это было чисто механическое действие, ибо затем она выдала: — На гитаре? Слушай… У нас тут в группе как раз не хватает гитариста. Ты, конечно, наверное играл на акустике, но возможно сможешь повторить и на электро? — начала тараторить она. — Ты с солистом уже знаком, пойдем, расскажу ему, он обрадуется, — и потянула его за руку. Что Антон понял, так это то, что «битники», как они себя называют, совершенно не думают о личном пространстве: что Люсьен, что Диана так и норовили то схватить его за руку, то приобнять за плечи, то ткнуть пальцем в бок. И им не важно, что они знакомы всего пять минут. Им важен собеседник, а не условности. Шастун не сразу заметил, что уже секунды три стоит перед Арсением — тем, кто забрал все его мысли на сегодняшнюю вечность. — Арс, слушай мы разговорились с Антоном, и он сказал, что играет на гитаре, а нам как раз нужен гитарист в группу, и я подумала, что может быть можно… — с надеждой быстро проговорила Ди. Попов издал смешок: — Я думаю, что можно, если только сам Антон хочет, — и уставился на Шастуна. Тот заподозрил, что он точно каким-то образом слышал их с Дианой разговор. — Антон не против, если у него будет возможность попрактиковаться прежде чем выносить это на всеобщее обозрение, — резюмировал тот. — Вот и прекрасно, — усмехнулся Арс и вскинул голову в сторону окликнувших его товарищей. Диана восторженно взвизгнула, обняла опешившего Антона и упорхнула к остальным. Ему же ничего не осталось кроме как сесть на край дивана, осмотреть обстановку — кто-то встал и начал читать стихи (видимо, свои), сопровождавшиеся бурной реакцией остальных — и уставиться в одну точку. Его отец был против его мечты стать писателем, подкрепляя это тем, что с такой работой семью не прокормишь — а семья быть должна, определенно должна быть. Он говорил, что Антон станет прекрасным журналистом и откроет свою контору, а не будет зашиваться на заводе, как это делал его отец в данный момент. И Антон был бы рад, вот только людей он не любил. Соответственно, журналистику в том числе. Но кто ж его спрашивал? — Почему не пьешь ничего, Шаст? — Арс подкрался незаметно, со спины, со своим этим дурацким «Шаст» и стаканом красного сухого. Бокалов здесь не водится, все пьют из того, что найдут в одном из ящиком огромного шкафа у стены. — Потому что не хочу? — неуверенно полувопросительно ответил Антон откидывая голову назад и глядя на Арсения снизу вверх. Тот обошел диван сбоку, с какой-то невероятной грацией уселся на подлокотник рядом с Шастуном и обвил рукой его плечи. Антон задержал дыхание, чувствуя как по телу разливается странное довольство вперемешку с изумлением. Он никогда не перестанет его удивлять. — А почему не хочешь? — спросил Арс, незаметно поглаживая его плечо пальцами. — Почувствуй себя свободным, Шаст. Свобода — это то, о чем ты говорил, свобода — это то, к чему стремится душа писателя. — Я чувствую себя свободным наедине с собой. Среди людей теряю свой голос и чувства. Отвратительное ощущение, но чувствую его постоянно. Арсений залился каким-то совершенно прекрасным, бархатным, тихим смехом: — Да ты действительно поэт! Я чувствую себя свободным наедине с собой. Среди людей я без остатка теряю голос свой, — продекламировал он. — И даже по правилам написания подходит, — восхитился Антон. — Да кому они нужны! — Арс резко сдернул руку с его плеча и перемахнул одной ногой через его бедра. Теперь он сидел на коленях Шастуна, а руками сжимал его шею. Антон забыл как дышать — вблизи глаза Арсения казались жидким кобальтом с насыщенно-синим отливом, искрящимся и ярким. Все с насмешкой уже начали коситься на них, но Шастуну было все равно. Арсений пылко зашептал ему в самые губы: — Правила придумали недальновидные идиоты, ищущие, как ты сам сказал, системы и незнания, а чтобы думать, чтобы знать нужно выходить за границы и искать, искать, искать. Может быть, тебя так выучили, но это не значит, что нужно продолжать жить по тем правилам, что установили «старшие», «мудрые». Твоя свобода — в мысли, так мысли, дурак! — он царапнул ногтями по его шее, оттолкнулся от спинки дивана и встал на ноги, повторив: — Мысли. Кажется, это его фишка такая. Антон решил, что она ему нравится.***
После того вечера прошло несколько дней прежде чем Антону передали записку — свернутый бечевкой клочок бумаги, на конце которой болталось белое перо. Шастун издал нервный смешок: ангел чертов. В записке было написано по-русски: «Шаст, твои способности гитариста будут очень кстати в шесть вечера в комнате №333. Жду» И больше ничего: ни имени, ни каких-либо условностей. Просто «жду». Взгляд Антона зацепился за номер комнаты и тут он рассмеялся по-настоящему: только Арс мог выбрать помещение, где он будет жить следующие несколько лет, на полпути к аду. Когда большая стрелка часов подходила к шести, он открыл дверь комнаты, одетый в обычные джинсы и белую рубашку навыпуск. Соответствовать канонам общества, в которое он случайно попал, он не собирался. Проходя по холодным коридорам общежития он слышал самую разнообразную музыку, доносящуюся из-за дверей, иногда перемежающуюся скрипом кровати и стонами, иногда — смехом, иногда — тихими всхлипами. Но музыка была залогом движения жизни людей, живущих здесь. Из каких-то комнат доносилась лишь тишина, однако без нее не было бы и музыки. Да и в тишине было что-то мелодичное. Она всегда была разной, как люди, ее создающие. Антону это мгновение показалось особенно ценным — то ли потому что он идет именно к Арсению, то ли потому что он — мечтатель до мозга костей, однако он решил постоять немного посреди коридора, прикрыв глаза, наслаждаясь какофонией звуков, идущих сквозь стены. — Шаст? Хороший вечер? — вопросительно произнес голос Арсения неподалеку. Антон открыл глаза. Стоит, совсем домашний в серой футболке и синих брюках, совершенно босой, выглядывает из-за двери, из которой льется почему-то розовый свет, который потихоньку возвращает свою желтизну. — Вы там марихуану выращиваете что-ли? — недоуменно спросил Шастун. Арс рассмеялся, слегка прикрыв глаза: — Нет, просто Фил с калькой развлекается. У него откуда-то есть красная, — Арсений машет рукой, — Заходи, чего ты застыл? Антон зашел внутрь комнаты и замер. На его глазах происходило какое-то фантасмагорическое действо: все стены были в качающихся на ветру из открытого окна бумажных гирляндах — и из букв, и просто фигурных, — перьях, — перьях! ха! — рисунках в позолоченных рамах, оригами и конфетти; люстра была слишком огромной для такого маленького помещения, в углу стоял готический торшер, а на полу в центре комнаты лежала свежесрезанная ножовкой верхушка уличного фонаря, которая, подключенная к какому-то мудреному прибору еще и горела; а виной всему были трое людей: невероятный Арсений, который прошел в комнату и плюхнулся на кровать, все такая же восхитительно рыжая Диана, что сидела прямо на письменном столе и что-то усердно вырезала из темной бумаги, и еще незнакомый Антону русоволосый кудрявый юноша — предположительно «Фил», — играющийся с фонарем и калькой разных цветов. — О, Антон, мы тебя уже заждались! — воскликнула Ди, улыбаясь и откладывая ножницы. — Так, смотри, гитара там, — она указала пальчиком в дальний угол, где действительно стояла потрепанная, но вполне работающая электрогитара с усилителем. — Я на ударных, Фил — бас, Арсений — соло и клавиши. Да, кстати говоря, познакомься, это Филипп Уэйлен, очень крутой чувак. Антон пожал протянутую парнем в черных свободных брюках и черной же футболке-поло руку, взял гитару и провел по струнам. Поморщился — забыл, что нужно подключать усилитель. Повозился с техникой, подключил и сел на пол по-турецки, расположив гитару на правом колене — совершенно неправильная посадка, но и черт бы с ней, как сказал бы Арсений. — А вы вообще что играете? Ну, чтобы понимать, что хочется увидеть в итоге, — спросил Шастун собравшихся, явно не обращающих на него внимания — Арс взял со стола какую-то книгу в зеленой обложке. Все подняли на него взгляд, и Попов вальяжно отложил книгу и прошел к столу, на котором сидела Диана, достал из ящика под ним какие-то бумаги и передал их Антону. Это оказались ноты: в основном Битлз, Джими Хендрикс, Дженис Джоплин, — как Арс собирается доставать ее высокие ноты? — Джон Леннон, но были и композиции неизвестных авторов. Шастун представил музыку у себя в голове: она прекрасна. — Кто это написал? — он поднял в воздух ноты. Фил поднял руку: — Каюсь, я! Знаю, не доработано, но захотелось попробовать… — Это гениально! — Филипп недоверчиво усмехнулся. — Нет, честно, это говорит тебе человек, которого к «хорошей музыке», — Антон скривился, — приучали с детства. Не хотел в карьеру композитора-музыканта податься? — Не, чувак, мне по душе поэзия. Стихи там, — Фил указал на ноты, — тоже мои, кстати, — он обернулся на Арсения, который возмущенно уставился на него. — Ну да, и в паре песен его тексты, но они не особенно выбиваются из общей массы. — В отличие от тебя, у меня слог более утонченный, это знающему человеку будет ясно всегда, — обиженно пробурчал Арс с кровати. Антон уже не слушал перебранку: его захватила музыка. Перебирая пальцами по струнам, он уходил вглубь нот и вибраций, исходящих от гитары, совершенно не замечая, как с интересом на него смотрят все в этой комнате. Он очнулся только тогда, когда услышал тихий голос — по-юношески чистый, высокий. Так вот как он умудряется петь Джоплин… Антон поднял взгляд и невольно залюбовался: Арсений облокотился спиной о стену, прикрыл глаза и казался по-настоящему блаженным. И чертовски красивым. Когда музыка кончилась, помещение взорвалось аплодисментами в три пары рук и ликованием со стороны Дианы — она оказалась очень впечатлительной. — Антон, это прекрасно, ты просто изумительно играешь! — Ди спрыгнула со стола и повисла на шее у смущенного Шастуна, из-за чего гитара между ними издала неприятный шум при помощи усилителя. — Все, все, поняла, не трогаю, — она отлипла от него и рассмеялась. — Теперь ты просто обязан приходить на каждую репетицию, у нас намечается небольшой концерт в клубе. Антон вздохнул и улыбнулся: — Буду как штык! — Ты определенно должен, кстати, там будет одна прекрасная леди, я думаю, она должна тебе понравиться… — Диана точно никогда не умела думать о личных границах. Арсений, вероятно, почувствовав замешательство Антона, произнес, переключая внимание девушки на себя: — Ди, а что ты там вырезала? — Да сущую безделицу, захотелось разнообразить твою стену, — махнула рукой она. — Я практически закончила, еще одну букву осталось вырезать и все. Секунду. Фил положил виниловую пластинку в проигрыватель и в комнате зазвучал голос Джимми Рашинга. Уличный фонарь переместился в угол к гитаре, Диана, закончив дела на столе, переместилась на кровать и легла на колени к Арсу, а Фил растянулся на полу — благо, его покрывал грязный бежевый ковер. Откуда-то у Арсения появилась кружка с чем-то крепким, а у Фила самокрутка во рту — и явно не из табака. Он жестом предложил Антону, все еще сидящему на полу рядом с ним, но тот отказался. Арсений прищурился: — Шаст, почему ты никогда не пьешь, не куришь и в общем не придаешься всяческим порокам этой жизни? Хочешь нас-пьяных прирезать, будучи в трезвом уме и твердой памяти, как говорится? — Трезвость — залог чистого разума. А чистый разум — залог написания хороших пьес, — ответил Антон, усмехаясь. — И нет, я не убийца. Я просто фрик. — Мы все здесь фрики, — заметил Фил. — А я, по-видимому, фрик среди фриков. — У Арса вообще тоже есть правило: не употреблять. Не знаю уж из-за чего, но так повелось, — тихо произнесла Ди, зевая. — Но Арс у нас вообще со странностями, так что можно сказать, что теперь в компании фриков у нас двое. И двое русских. Забавно. — Я из Бруклина, — ткнул Арсений ее в бок. — Да-да, конечно, — сонно проговорила Диана, но вид ее говорил, что она ему нисколечко не верит. — Слушайте, давайте сворачиваться, засыпаю на ходу, — зажмурилась она, поднимаясь с колен Арса и собирая свои вещи. Фил согласно кивнул, докуривая косячок: — Я тоже к себе пойду наверное. Таким образом, Антон и не заметил, как в комнате они остались одни с Арсом. — Ты здорово играешь, — сказал тот, когда за Филом закрылась дверь. — Учитель вымуштровал, — пожал плечами Шастун. Они помолчали. — Почему ты ходишь в светлом, когда остальные битники черном? Решил испробовать на себе русское выражение «белая ворона»? — Антон пытался в юмор. Арсений издал смешок: — А кто тебе сказал, что я из «Разбитого поколения»? — Но ты же с ними постоянно, если я правильно понял, — недоуменно нахмурился Шастун. — Что не мешает мне быть личностью. Я практически не верю в их убеждения, мне претит их стиль, однако мы друзья. Так работает дружба. — Но ты же сам говорил мне в тот вечер, — правильнее было бы сказать не «говорил», а «страстно шептал», но Антон не стал заострять внимание на этом. — Шаст, что из слова «практически» тебе непонятно? — Арс усмехнулся. — Я разделяю их веру в свободу, но политика — это не мое. Мое — это искусство. Я не бунтарь в прямом значении этого слова, я поэт. И да, темные оттенки я действительно не люблю, а уж береты мне вообще не идут. И эти дурацкие бонго… Кто их вообще придумал? — Африканские рабы. Очень символично, я считаю, — рассмеялся Антон. — Есть такое, — Арсений спрыгнул с кровати и уселся перед Шастуном на колени. — А ты почему примеряешь на себя термин «белой вороны»? — Антон не сразу понял, когда они перешли на русский. Он пожал плечами: — Я же фрик, мне можно. — Но ты этим фриком зачем-то заделался. Так для чего? — Я не считаю себя «своим», — вздохнув, признался он. — Я эмигрант, у нас разный язык, менталитет, разная культура, меня вырастили по-другому. Я просто не могу быть частью этой компании. К тому же, как показал первый вечер, взгляды у нас тоже разнятся. Арсений взял его руку в свои и с нажимом провел большими пальцами по ладони. Сердце Антона пропустило удар. — Ты сможешь стать частью какой бы то ни было компании, если этого захочешь. Ты отлично вписываешься куда угодно. Просто знай это, — он проговорил это, глядя ему в глаза, а затем выпустил руку из своих и встал. — Кстати говоря, Ди нам так и не показала свой творческий порыв, — Арс задумчиво провел пальцами по краю стола и подцепил гирлянду. Расправив, он скептически осмотрел это творение, а затем перевернул его для Антона. На тонкой белой нитке висели в ряд буквы: «ART LOVES REVOLUTION». Шастун расхохотался: — Я уже что-то говорил про символизм? Поздней ночью Антон пришел в свою комнату, держа под мышкой ноты Филовских композиций. И на самом деле Фил был не прав, говоря, что Арсовы тексты «не выбиваются из общей массы»: они, в отличие от чьих-то ни было еще, сквозят ангельской печалью и свободой.***
Всю следующую неделю Антон исправно ходил на пары, иногда вспоминая о том Арсении, которого он увидел в его комнате в тот вечер. Он был таким же кокетливым и грациозным, словно кошка, но куда-то делся тот его золотистый лоск, который был на собрании «Разбитого поколения». Арс был каким-то совершенно простым, домашним, было видно, что ему было комфортно в той компании, в которой находился. И что-то теплое разлилось в груди в момент осознания: Антон в эту компанию тоже входил. В пятницу, на ужасно скучном правоведении, Шастун, оглядывая аудиторию, — в этом старинном университете и кабинеты были старинными: много узорчатой лепнины, потрескавшейся краски и престарелый преподаватель в центре зала, — заметил знакомую темную макушку, на которой в этот раз почему-то были заплетены редкие мелкие косички в волосах с кольцами и бусинами на концах. И не преминул подсесть ближе, чуть выше его места. На его парте лежали лишь термос и белый цветок акации — ему подходит. Тот вскинул голову, посмотрел на Антона и хитро улыбнулся: — У меня в термосе совсем не чай плещется. — Я уже понял, — кивнул Шастун. — Садись ко мне, — Арс похлопал по месту рядом с собой, и Антон был совершенно не против. — Будешь? — Ты же помнишь: залог трезвого ума… — Но иногда же можно нарушить правило? — одна из косичек, свисающих с его челки на лоб, забавно покачивалась при движении головы. — Если только ты его сам не установил. Нарушать свои же — изменять себе. — Наоборот, если ты сам установил правило, ты свободен его нарушить, и ничего тебе за это не будет. — Ты же свое правило про наркотики не нарушаешь? Арсений переменился в лице: — Это другое. — Так может быть и у меня так же? — У нас разные причины. — Расскажешь? — осторожно и мягко спросил Антон. — Как-нибудь в другой раз, — отшил его Арс, и в принципе был прав. И тут Шастуна осенило: — Так это же не твоя пара! Ты с другого факультета! Кажется, он сказал это слишком громко, на что профессор шикнул: — Первое предупреждение! Они ненадолго затихли. — Мне просто бывает интересно побывать на парах других, — ответил Арсений. — Прогуливая свои? — ухмыльнулся Антон. — Но-но! У меня окно вообще-то. — Верю. Но пришел ты сюда не ради «дополнительных знаний», а ради… — Ради тебя. Да, — подтвердил догадки Арс. Шастун замер, не решаясь сказать ничего, и в эту секунду прозвенел звонок. — Если все-таки хочешь участвовать в группе, приходи к пяти в один из малых залов на втором этаже, сам поймешь в какой тебе нужно, — и, оставив на парте цветок, пошел на выход из аудитории. И если Арсений думал, что он не знает язык цветов, то очень ошибался.***
В тот же вечер Антон, положив подаренный цветок акации в карман рубашки на видное место, отправился на поиски «того самого» малого зала. Найти его оказалось нетрудно — только из-за одной двери так громко сквернословил тонкий девичий голосок и играла бас-гитара. Шастун толкнул дверь и его глазам открылась невероятно нелепая картина: Диана, орущая нелицеприятные слова про всех в этой комнате и прыгающая перед высоким шкафом, Фил, играющий на гитаре, со смехом звуком подражая ругани Ди, и Арсений, сидящий на подоконнике и не принимающий никакого участия в этом безобразии. — Я помогу тебе достать ее, как только ты успокоишься, — прекратив играть протянул Фил. Диана нахмурилась и села на пол около шкафа: — Засранец! — Еще какой, — смеясь, подтвердил Филипп. — Докрутилась палочками, — пояснил Арс, улыбнувшись цветку, выглядывающему из кармана Антона, и хлопнул в ладоши. — Так, народ, Шаст пришел, Ди успокоилась, Фил сейчас достанет палочку Диане, я так вообще хоть сейчас на сцену готов выйти, — продолжал Арсений, спрыгивая с подоконника. — Предлагаю попробовать начать с Битлов? — «Eleanor Rigby»? Я за, — Диана получила свою барабанную палочку и сидела на скрипучем стуле за своим инструментом. — Только, Антон, глянь в ноты, ибо у нас совершенно не битловская версия. — Вижу уже, — буркнул Шастун, закопавшись в листы бумаги. Репетиция прошла весьма неплохо, но Антон все время не мог отделаться от мысли, что за ним кто-то наблюдает. Возможно, это было из-за того, что он всю дорогу простоял впереди всех и мог видеть остальных если только поворачивался, но… Впору задуматься о параноидальном психозе. Арсений наверное сказал бы, что все люди искусства не в ладах со своей собственной психикой, однако Шастун предпочитал себя творчеству, и если бы ему пришлось выбирать, то выбор был бы очевиден. Кстати об Арсении: сегодня он выглядел подавленным, и даже его природное очарование и беспрестанное кокетство не спасало. Под глазами залегли тени, а тревожная морщинка меж бровей пролегла более явственно. После всего Антон спросил у него, все ли хорошо, а в ответ услышал раздраженное: — Все хорошо всегда бывает только у отъявленных идиотов. И больше он об этом не заговаривал, лишь отметив у себя в голове, что сегодня они не играли музыку Фила. Но зато в следующий раз было нечто новое: Арсений пел свою песню. — Он ее написал, только чтобы нас позлить, отвечаю, — хохотал Фил, настраивая бас-гитару. Антон не мог сдержать теплой улыбки на этого дурачину: он действительно написал песню, только чтобы еще раз заявить, что никакой он не русский, а из Бруклина. И называл себя «бруклинской малышкой». Еще и настоял, что они обязательно будут играть это в клубе. В тот вечер они с Арсением снова случайно остались вдвоем в «том самом» малом зале. У Шастуна сложилось впечатление, что само провидение сталкивает их лбами и смотрит, что получится. Арс убирался: раскладывал ноты по местам, отодвигал барабанную установку и синтезатор, расставлял гитары… Антон решил помочь. — Почему ты считаешь, что вера — глупость? — Арсений сидел на полу и задумчиво сортировал ноты по только ему одному известному порядку. Антон протирал этот самый пол тряпкой и совершенно точно не был настроен на серьезные разговоры, но все-таки остановился и присел на стул рядом, устало упершись локтями в колени. — Нет, я вроде понял, что она заковывает в рамки, но все же… — Потому что в основном это фантазии людей, — спокойно перебил его Шастун. — Бог не спасет никого, потому что его нет, но думать, что он есть, более безопасно, ведь это очень удобно: кто-то там на небе присматривает за тобой и оберегает от глупых ошибок, а если таковые и случаются, то «на все есть божий замысел», — саркастично цитирует он. — Когда мне было пятнадцать, мой отец сторчался где-то в подворотне около нашего дома в Союзе. Морфий. Он был врачом, поэтому морфин получал в неограниченных количествах. Поэтому я не употребляю: я просто не могу смотреть, как кто-то губит свое здоровье этим. Но вида не подаю, конечно, — Арсений пожал плечами, откладывая в сторону бумаги и глядя прямо в глаза. Антон потрясенно молчал. — Меня тогда травили в школе и мать была очень несчастна. В основном из-за нас с отцом. А потом мы переехали в Америку, в Бруклин. Я считаю его моим родным городом, потому что впервые тогда завел друзей, мать, хоть и работала не покладая рук, была счастлива и нашла своего любимого человека. Так вот скажи мне, Шаст, может быть в этом есть что-то? То есть, если бы отец не помер, мы бы с матерью так и остались в СССР, надо мной бы и дальше издевались, я бы не смог никогда быть другом кому-то вроде Джека Керуака или Люсьена Карра и не встретил бы тебя, — это Арсений практически прошептал, опустив голову. — Так может быть есть где-то в мире… ну, не знаю, что-то вроде справедливости? Моя мама всегда говорила: «Все, что не делается, для чего-то делается». И, думаю, она была чертовски права. Антон, с трудом разомкнув губы, тихо произнес: — Почему в прошедшем времени? Арс поднял глаза. В них стояли слезы. — Лимфома, последняя стадия. Ничего не смогли сделать. Шастун, отбросив тряпку на пол, приблизился к нему и спросил: — Можно тебя обнять? Он удивленно округлил глаза, но кивнул, раскрывая руки. А в следующее мгновение Антон уже сидел на полу в окружении нот, прижимая к своему плечу голову Арсения, сотрясающегося в рыданиях, и чувствуя, как на его рубашке расцветает мокрое от слез пятно, чужие руки цепляются за его спину, а под ребрами что-то молча скребется своими тонкими когтями. Арс казался в этот момент слишком хрупким и маленьким, и хотелось прижать его к себе (что в общем-то он и делал) и не отпускать вот вообще никогда. Он чуть отстранился и посмотрел Антону прямо в глаза: — И теперь я уже не знаю, верю ли. А если верю, то во что. Ох. Антон подумал, что влюбляется. Радужки Арсения были синие-синие от слез и, наверное, освещения. И он был очень красив в своем отчаянии и уязвимости. Очень. — Знаешь, я только сейчас понял, что если человек верит во что-то, это когда-нибудь сбудется. И если человек верит в провидение, судьбу, если угодно, то эта вера ему поможет. Я, возможно, просто слишком черствый для этого, но ты… Ты самый искренний и живой человек, которого я встречал. И верить у тебя получается даже в такие мрачные моменты жизни. У Арса из глаз вновь покатились слезы, но он их уже не прятал. — Ты правда так считаешь? Антон улыбнулся: — Правда, — и Арсений снова прижался к нему в благодарности. Сидели они так в обнимку до поздней ночи, пока их не застукал хмурый охранник. Но даже тогда Антон не мог не думать: он понемногу тоже начинает верить.***
До концерта в клубе остались считанные дни, но почему-то все в группе пребывали в очень расслабленном состоянии. И лишь один Антон был дико нервозным и взволнованным. Он вообще сцену не очень любил. Если быть точнее, опозорился в пятом классе в новогодней сценке и больше никогда не выступал на публике, не считая докладов по школьным предметам у доски. А тут — целый концерт. — Да чего ты паришься, просто выйдем и сыграем как всегда, — хлопнув по плечу, ответил Фил в ответ на его страхи. Какое «как всегда» имел ввиду Филипп, Антон решил не уточнять. Взаимоотношения с Арсением с той ночи практически не изменились. Только, наверное, периодически он мог коснуться рукой его руки и заглянуть доверительно в глаза, но если бы не это, Антон подумал бы, что ему все приснилось. Арс вообще стал таким же, каким был до смерти матери. На редких собраниях «Разбитого поколения», где все в основном пили дешевое вино с коньяком, курили косяки и читали откровенно жалкие пьесы и поэмы, он все так же сидел на подлокотниках кресел и диванов (правда, теперь Антон стал замечать, что чаще всего он был рядом с ним; но это все, разумеется, могло ему показаться), все так же пил красное сухое из казенного стакана и все так же флиртовал со всем, что движется, исключая Антона и пару совсем уж некрасивых завсегдатаев собраний. Не то чтобы Шастун считал себя больно красивым, но было почему-то жутко обидно. С другой стороны, для него у Арсения всегда были мягкие касания руки об руку и взгляды, предназначенные только ему и никому больше. Это грело душу. Что душу не грело, так это то, что, когда Арсений думал, что его никто не видит, улыбка сходила с его лица и он весь горбился, видимо пытаясь сжаться в комочек. В такие моменты Антон лишь подходил к нему, проводил по его плечу, заглядывал в глаза и приподнимал брови, как бы спрашивая «Все хорошо?», и в ответ всегда получал уверенный кивок. Этого Шастуну не хватало, чтобы увериться, что все в порядке, но тем не менее приходилось принимать такой ответ, потому что после этого он видел его теплую улыбку и пропадал. Мысль о том, что он влюбился посетила его еще в ту ночь, но оформилась она значительно позднее. В семье Антона были жесткие советские правила, что-то вроде «только бабы и никто больше», однако какого-либо экзистенциального кризиса поэтому поводу он за собой не замечал. Наверное, из-за того, что с детства думал о том, какой же красивый тот самый мальчик из параллельного класса, или же из-за того, что в девятом классе влюбился в своего молодого учителя по французскому языку (который он так и не выучил, хотя старался). Просто он с самого начала знал, что не такой, как все остальные, и не парился? Да, наверное так оно и есть. Но проблема была в том, что это был Арс. Не симпатичный профессор по философии, не вполне себе привлекательный сосед по парте на паре по социологии, даже не Филипп Уэйлен, друг и товарищ по музыкальной группе, в которого влюбиться в принципе было бы логично: красивый, вежливый, но немного бесшабашный, вдохновенно читает стихи и пишет музыку. Что еще нужно? Но это, черт возьми, Арсений Попов, который, по слухам, постоянно меняет партнеров, который «Наверное, как всегда забылся с каким-нибудь зеленым пареньком», который — блядско-яркие от поцелуев губы и постоянно взъерошенные волосы, стиль общения которого — постоянный флирт, а если вы не попадаете под раздачу, значит, не достаточно хороши. Или вы — Антон Шастун, который, кажется, сделал что-то не так. И это изводит. Потому что сделать он больше ничего не может и остается только ждать. Ждать чего? Антон и сам не в курсе. Но наверное, он слишком драматизирует. Когда пришел день концерта, Антон проснулся совершенно разбитым, но почему-то безумно энергичным. До пар оставалось минут двадцать, поэтому пришлось в срочном порядке бриться, чистить зубы и одеваться. Позавтракать он бы не успел — еще нужно было забежать к Арсу отдать ноты, которые он позаимствовал, чтобы просмотреть перед сном, запоминая. Через семь минут он был уже в дверях комнаты Арсения и вновь любовался обстановкой его жилища. — Ты наизнанку надел, — со смешком заметил владелец, выходя из ванной комнаты в одном полотенце на бедрах. Антон задохнулся. Классическая для мужчин, в общем-то, ситуация, да и что он там не видел… Но Арсений выглядел, как статуя греческого бога, только более живая и с забавным, слегка приплюснутым носом. Родинок у него было чертовски много: и на хрупких плечах, и на груди, и на плоском животе. — И если ты простоишь просто так еще несколько минут, то точно опоздаешь на пары. У меня-то сегодня окно… — Ты красивый, — произнес Антон и тут же прикусил язык. Арсений нежно и как-то снисходительно улыбнулся: — Я знаю. А теперь переодевай футболку, ноты клади на стол и дуй на пары, а то Браун тебя сожрет целиком, если опоздаешь. Шастун, мысленно матерясь, последовал инструкциям, вышел за дверь, закрывая ее, и сильно зажмурился до черных точек перед глазами. Что-то он себя вообще не контролирует. Пары он отсидел, практически не слушая профессоров, из-за чего отхватил несколько замечаний, а затем буквально-таки полетел в малый зал, где его уже ждали Диана и Фил. — Арса еще нет, сказал, будет позже. Предлагаю инструментал без соло пройти, как думаете? — произнесла Ди, обнимая Антона. У них это повелось где-то на третьей встрече. — Я всеми руками «за», ибо с Дианой мы не могли нормально сыграть что-либо, а с тобой уже более-менее. Арс вообще весь день где-то пропадает. Не мог найти лучшего времени… — пробурчал Фил. Антон почувствовал волну беспокойства, окатившую его с ног до головы и засевшую в груди. Вдруг что-то случилось, а он не рядом? Хотя, какое право он имеет требовать у него бежать к нему, едва какая-то проблема замаячит на горизонте? Их ведь даже и друзьями можно назвать с натяжкой. И хотя он кажется хрупким, это не значит, что он маленький мальчик, не умеющий постоять за себя. Наоборот, он производил впечатление человека с какой-то удивительной силой духа и выдержкой. Однако Антон не мог не волноваться за него. Они уже успели прогнать программу раза три, когда появился Арсений. Болезненно-бледный, взъерошенный (впрочем, это была вполне себе обыденная картина), с лихорадочно блестящими глазами Арсений. И весь в черном. — Арс, ты в порядке? — с сомнением спросила Диана, слегка настраивая один из альтов. Антон с тревогой вглядывался в Арсения: утром он таким не выглядел. Утром он был расслабленным после душа, улыбчивым и мягким, а теперь — порывистый и резкий, он совершенно не походил на того Арса. Этот Арс огляделся вокруг, усмехнулся ломано и ответил: — Конечно. Что может быть не в порядке? Давайте начинать? Все понимающе не стали лезть к нему и покивали. Репетиция прошла гладко, только голос Арсения иногда срывался на особо низких нотах, словно он только что плакал — забавно, но высокие он брал намного лучше и свободнее. Однако он всех уверил, что на концерте этого уже не будет. — Арс, что случилось? — Антон дотронулся до его предплечья, когда они, теперь уже его стараниями, а не мифического провидения, остались наедине в малом зале. — Я пойму, если ты не захочешь говорить, просто… — Я был на похоронах мамы, — хриплым голосом произнес Арсений и поднял взгляд на него. — Поговорили с отчимом, с ее друзьями. В принципе, все. Но мне от чего-то не по себе, — действительно, Арс, от чего же. — Можно? — он потянулся к нему обеими руками. И как же Антон мог отказать? Арсений уткнулся носом ему в ключицы, — разница в росте она такая, — прошептав «Спасибо», и тихо засопел. Антон прижал его к себе и почувствовал себя совершенно бессовестным (пользоваться чужим горем, молодец, Шастун), но жутко счастливым человеком. Он осторожно спросил, поглаживая его по макушке: — Ты выступать-то сегодня сможешь? Просто может быть отменим все пока не поздно? Арсений чуть отстранился: — Теперь смогу. И почему-то Антон теперь совершенно в этом не сомневался.***
За три часа до концерта они, всей беззаботной компанией, состоящей из Дианы и Фила, которые болтали о кажется намечающейся девушке Филиппа, и Арсения, который нервно хихикал с шуточек Шастуна, что отчаянно пытался поднять ему настроение, выдвинулись в местный ночной клуб. Вечернее солнце красиво ложилось светло-персиковыми кружевами на близлежащие дома и ресницы Арса. Зима уже давно прошла и все носили кеды и кроссовки, а тяжелые пальто можно было оставить глубоко в шкафах. Арсений был одет в темно-синий жилет на голое тело и брюки-клеш, на шее плотно сидел женский черный чокер, — Антон подавился воздухом, когда увидел в первый раз, — а сам он казался излишее взбудораженным и веселым. Словно волновался перед чем-то действительно стоящим, чем какой-то там концерт, которых — Антон уверен — у него было уже десяток точно. В гримерке — маленькой обшарпанной комнатке перед сценой — было душно, и яблоку было негде упасть. Зато на стене висело мутное зеркало, а на нем — гирлянда из бумажных белых звезд, что было очень в стиле Арса. Антон бы не удивился, если бы узнал, что это он пришел и специально повесил ее. — Так, ребят, можете сейчас выйти где-то на час, а дальше уже посетители появляться начнут, и как-то будет не комильфо, если вы репетировать станете в зале с людьми, — управляющий был немного косноязычным черноволосым мужчиной с густой бородой и блокнотом, в который он время от времени что-то записывал. Но настроен был доброжелательно, что уже радовало. Затем они установили инструменты, проиграли всю программу небольшими кусочками, проверили как идет звук и принялись ждать. А ждать пришлось прилично. Первые посетители начали появляться только через полчаса после того, как их группа расселась за барной стойкой. Филипп сразу попросил бармена плеснуть ему чего-нибудь покрепче, Диана запрокинула голову и начала всматриваться в потолок, изредка переговариваясь с Филом и Антоном, а Арсений уставился в столешницу взглядом и затих. Заиграла негромкая музыка. Шастун провел рукой по спине Арса в поддерживающем жесте и заказал стакан воды. Благо дела, для артистов бар был бесплатный. К нему со спины подошла какая-то девушка, одетая в черную плиссированную юбку, короткий топ и накрашенная излишне вычурно на вкус Антона. Она, мягко улыбнувшись, обольстительно, — как она думала, — положила хрупкую руку ему на плечо и спросила: — Почему такой симпатичный парень сидит в одиночестве, даже не купив себе чего-нибудь выпить? Антон повернулся к ней, недоуменно поднял брови и подумал, что вся его компания сейчас очень заинтересованно таращится на них — он сидел к ним спиной и видел краем глаза только Арса, который косился на них, но виду, что он с ним, не подал. Шастун взял стакан с водой в руки, повертел его и выдал, сам от себя того не ожидая: — Это водка. Он услышал, как Арсений, сидящий рядом, закашлялся, сдерживая смех. — Тогда возможно симпатичный парень купит теперь уже даме чего-нибудь и представится? — недовольно взглянув на Арса произнесла девушка и присела на соседний стул. — Меня зовут Кейт Джонс, я студентка первого курса Колумбийского университета. Антон тяжело вздохнул и ответил: — А меня Антон и… На его плече появилась знакомая ладонь и голос Арсения над его ухом самодовольно провозгласил: — И он занят, — Шастун ненадолго прикрыл глаза, справляясь с удивлением и думая, что вот уже второй раз он оказывается в жутчайшей клишированной ситуации по вине Арса. А затем повернулся к нему с улыбкой и проговорил: — Как раз хотел об этом сказать, дорогой, — потом девушке, сидящей перед ним, — Ты прекрасная, Кейт, но, прости, так уж получилось, сердце мое отдано другому. Она пару раз хлопнула ресницами, произнесла: — Хорошо, без проблем, я поняла. Всех благ, — и быстро ретировалась подальше от них. А за их спинами уже во всю хохотали Диана с Филом. Антон вновь повернулся к Арсению и стукнул его по плечу: — Арс, ты серьезно? — улыбается он. — А что? Я подумал, что тебе требуется помощь, не благодари! — отмахнулся он и уселся на свой стул. — Из вас бы получилась хорошая пара, — задумчиво-весело проснесла Диана. — Ой, да, из вас с Филом тоже, но я же не лезу, — от чего-то раздраженно нахмурился Арсений, затем посмотрел на часы, висящие на стене и хлопнул по столешнице: — Так, у нас двадцать минут. Пойдемте. Диана вообще недавно заявила, что ее отношения не интересуют, и ей и одной хорошо. Сказала, что осознала это, когда пробовала построить хоть что-то с кучей людьми — и женщинами, и мужчинами, но в итоге поняла, что на неделю ее еще хватает, — и то очень с натяжкой, — а потом все начинает рушится с ее легкой руки. Поэтому она решила, что не создана для отношений. Но Антон все равно думает, что это все блажь, и когда-нибудь Ди найдет свое счастье, просто не пришло время. Об этом он ей, разумеется, не говорит — себе дороже. А у Фила, кажется, единственного из них, на личном фронте все хорошо: девушка у него потрясающая. Такая же чуть-чуть безумная, поддерживает все, до чего бы не дотянулся Филипп, и действительно искренне любит его. Они смогли в этом увериться, когда на одну из репетиций он привел ее. Светловолосая, немного высокая для женщины, но тем не менее миниатюрная, она словно была очень странным, но дополнением Фила. А Фил дополнял ее. Антон правда был рад за них, однако его собственное счастье сейчас сидело на скрипучем стуле в гримерке, смотрело в пыльное зеркало, хмурилось и респевалось, изредка прерываясь на странные упражнения в виде издавания треска голосовыми связками или мычания на одной ноте, периодически массажируя горло в определенном месте. — Арс, — Шастун встал и коснулся его плеча. Ноль внимания. — Арс. Арсений. — Ну что? — он резко повернулся к нему и уставился взглядом куда-то ему в шею. — Не загоняйся, — посоветовал Антон и сел на соседний стул, упираясь коленями в его колени. Арсений дернул плечом. — Лучше скажи чего ты такой хмурый и раздраженный. Арс перевел взгляд в зеркало и спросил: — Помнишь цветок акации на паре по правоведению? — Антон кивнул, тоже глядя в зеркало на Арсения. — И знаю как расшифровывается твое послание, — он не сразу понимает, что снова переходит на русский. — И не побежал от тебя от одного осознания. И если я в тебе не ошибся, ты срастишь два и два и побежишь уже от меня. — Почему я должен бежать? — тихо прошептал Арсений поворачиваясь к нему. — Потому что я тебе не нужен на постоянной основе. Я знаю. — Составил мнение обо мне, основываясь на слухах? — горько усмехнулся Арс. Антон моргнул: — Что? — Так, ребята, минутная готовность! — громко крикнул управляющий, заходя в гримерку. — Потом, — шепнул Арсений и пошел к двери на сцену. Антону подумалось, что получилось все совершенно по-дурацки: душная комната, галдящие над ухом Фил и Диана, пять минут до выхода, и этот разговор начался не с «Ты мне нравишься» или чего-то в этом духе, а с обсуждения, мать его, акации. Да они даже чего-то конкретного толком друг другу не сказали! Воистину, с Арсом по-другому нельзя. Да и не хочется. — Антон, идешь? — спросила Ди, проходя мимо него. Он кивнул и вышел на сцену, находясь в какой-то прострации. А потом его накрыло осознанием: он, черт возьми, сейчас вышел на глаза сотни людей. Арс же, улыбаясь, что-то сказал публике, от чего по залу прошлась волна смеха, объявил песню, — Антон честно прослушал, — и сыграл первые аккорды на синтезаторе. Шастун выдохнул: не ему нужно было начинать, а по тому, что играл Арсений, он понял, что играть ему. Сначала он чувствовал дикую зажатость и мысли сменялись одна за другой: «Что, если он налажает?», «Что, если кто-то другой лажанет? , «А что, если у Арса опять сорвется голос?» Это выматывало, пока Арсений не начал петь — после этого Антон мог смотреть только на него, ибо такого красивого сочетания — и звукового, и эстетического — он не видел никогда. Арсений буквально жил этой музыкой, он был более кокетливый и феминный, чем обычно, а когда ему не нужно было играть партию клавиш, он мог начать двигаться — и Антон в какой-то момент с удивлением понял, что это танец. Он двигался чертовски сексуально и раскрепощенно, будто в экстазе. Шастун никогда его таким не видел. В какой-то момент он почувствовал, что и сам начинает чувствовать себя лучше — где-то песне на третьей. Антон нашел взглядом в людях, стоящих рядом со сценой, Люсьена, Джека и еще нескольких людей с собраний битников. Было очень тепло на душе от того, что они пришли. Он не мог не улыбаться, смотря на Арсения и его взаимодействие с Филом — зал иногда смеялся, когда Арс трепал Филиппа по волосам или щелкал по носу. А потом он обратил внимание и на Антона, только теперь не делал каких-то милых вещей, как с Филом: Арсений мог подойти к нему сзади и огладить его плечи или установить зрительный контакт с ним путем поддерживания пальцами подбородка Антона. Шастун был в ужасе: как играть свое соло, если мужчина, в которого ты влюблен, так к тебе пристает? Дальше по программе стояла та самая песня Арса, и тут он совсем преобразился: пригладил волосы, чуть расстегнул жилетку, снял со стойки микрофон, ярко улыбнулся, зачем-то сел на пол сцены и объявил: — А теперь прозвучит композиция собственного сочинения, которой я кое-что кое-кому докажу. Антон насторожился, но начал вступление. Арсений сегодня уже пел высокие ноты, но эта песня почему-то вся состояла из таковых. Видимо, Арс решил таким образом бросить себе вызов. — …They say I'm too young to love you I don't know what I need They think I don't understand The freedom land of the seventies… — голос Арсения был чуть ли не девичий — мягкий и нежный. Антон невольно залюбовался: его кожа в тихом свете люстр отдавала каким-то необыкновенным сиянием. Возможно, это было всего лишь наваждением от общей атмосферы песни и зала, но Антон бы не стал от него отказываться ни за что на свете. Когда наступил черед припева, Арсений медленно встал и повернулся к Антону: — …Well, my boyfriend's in a band He plays guitar while I sing Lou Reed… — Шастун почувствовал, как у него немного перехватывает дыхание, но останавливал себя тем, что ему могло показаться, и вообще, это всего лишь обыденное взаимодействие гитариста и солиста. Но в зале почему-то все заорали и захлопали в ладоши. — …I think we're like fire and water I think we're like the wind and sea… — Арсений немного прохаживался по сцене — в этой песне не требовалось фортепиано, — но все равно постоянно задерживал взгляд на Антоне. А тот не знал что и думать. — …You never liked the way I said it If you don't get it, then forget it 'Cause I don't have to fuckin' explain it… — последнюю строчку он спел с таким вызывающим взглядом, что Антон понял: он попал и его больше не отпустят никогда. — …And my boyfriend's in a band He plays guitar while I sing Lou Reed I've got feathers in my hair I get high on hydroponic weed… — Арсений начал понемногу сокращать между ними расстояние. — …I'm a Brooklyn baby I'm a Brooklyn baby, — он был совсем близко: глаза в глаза. И прошептал уже не в микрофон, а ему на ухо: — Your Brooklyn baby, — и накрыл его губы своими. Зал резко завизжал и еще громче зааплодировал, но Антону было уже все равно: что он на сцене, что подумают люди, а в частности — Диана и Фил, которые стали уже почти родными… Он просто выпустил из рук гитару, оставив висеть ее на шее между ними, и бережно прижал Арсения к себе, отвечая на поцелуй. Его мягкие губы на вкус были как сигареты (Антон не мог отделаться от мысли, что только так узнал, что Арс курит) и вишневый блеск для губ, которым он красил их перед выступлением. Это было лучшее сочетание на свете. Где-то совсем рядом заорал голос Дианы: — Я так и знала! Я! Так! И! Знала! А Антон подумал, что уже в третий раз оказался в клише по вине Арсения. Его жизнь становится сплошным клише. А он и не против.***
Лето 52-го в Америке выдалось жарким и солнечным. Волны блестели на свету и бежали по песчаному берегу, оставляя после себя влажные следы. Где-то за спиной вдалеке виднелся город и откровенная суета, а под босыми ногами приятно перекатывался горячий песок. — Надень, иначе получишь солнечный удар, а мне тебя потом откачивать, — Арсений одним движением цепляет кепку Антону на макушку. Он одет в белую тонкую рубашку Шастуна, которую расстегнул до самого пупка, — «Жарко, Шаст, жарко, » — и короткие джинсовые шорты, которых было почти не видно за рубашкой. А еще на его голове болтается совершенно дурацкая соломенная шляпа, что все равно не отваживала всяких похотливых мужиков в автобусе, в котором они ехали до пляжа. Отваживал Антон своим грозным видом в солнцезащитных очках и белой футболке. Вообще, после того вечера в клубе случилось многое: например, Антон отчислился. Сказал отцу, что ему совершенно не нравится журналистика, и пообещал, что поступит туда же, но на другой факультет — литературный. Захотел окунуться в поэзию. Крику было… Антон тогда думал, что бы было, если бы его отец узнал об Арсении. И кстати о них с Арсом. После концерта они спустились в гримерку под визги Дианы и хохот Фила, владельцы которых, впрочем, быстро покинули их. А Арсений придержал Антона за руку и потянул на себя, заставляя его прижать Арса к столу и поцеловать. — Ты безумец, ты знаешь это? — прошептал Шастун уже специально на русском, отстранившись. — А ты влюблен в меня, — хитро улыбнулся Арсений. — Чертовски, — согласился Антон. Каким-то образом они все же смогли оторваться друг от друга, а внизу — около бара — их ждал ад, состоящий из расспросов, охов и сетований «Как же вы ничего не рассказывали?» То, что они и сами не знали, никого не волновало. Люсьен же подозрительно близко держался около Аллена весь вечер, Джек где-то в стороне ругался с Эдди Паркер на тему свадьбы, а затем, взмыленный, подошел к ним и опрокинул в себя стопку коньяка. Потом у них были и ссоры, и долгие разговоры после, особенно на тему прошлого Арсения, и даже драки. Ладно, одна. И Антон это вспоминать совершенно не хочет. — О чем задумался, старче? — со смешком спрашивает Арс, поднимая своими ногами маленькую песчаную бурю. Ну точно ребенок, право слово. — О тебе, — отвечает Антон, улыбаясь. — Это о чем таком интересном? — Какой ты у меня прекрасный бруклинский мальчик. — А-а… Об этом самом, — он озорно ухмыляется и бросает панамку в руки опешившиму Антону. А в следующий момент Шастун чуть склоняет голову, с нежностью смотря на то, как Арсений бежит к пристани, пытаясь поймать заходящее солнце, а его рубашка красиво развевается на ветру. И сам идет следом, в конце-концов попадая в кольцо любимых рук. К нему прижимаются всем телом, проводят по волосам и целуют, сминая сухие губы. Он целует в ответ и думает, что пусть завтра будут смерти, убийства, революции, террор, но зато сейчас он держит в руках самого потрясающего человека на свете, который сумел заставить его верить в будущий мир. А это, кажется Антону, самое главное.