И капелька затхлости.

      Потрескивает шатающееся на факеле пламя. Качаясь в такт шагам девушки, оно мягкими волнами тепла сопровождает её в этом промозглом подземелье. Воняет. Воняет плесенью, немного смертью, крысами, которым тут неоткуда взяться, и немного хлебом, делимым заключёнными тут временно по поводу исполнения долга. Падающие с пола-потолка капли затхлой влаги ныряют в этот огонёк, шипя и раздражаясь тонким и резким запахом дёгтя, тут же стремящимся залезть в черноволосую приступом сухого, разрывающего лёгкие кашля. Но, на удивление, стойко она лишь изредка издавала какой-то нечленораздельный звук, отдалённо напоминающий кряхтение при попытке избавиться от сухости во рту, а не справиться с удушающим смогом, облегающим горло колючей плёнкой. Но пряча глаза под обрамлёнными пушистыми ресницами веками, она спотыкалась в искусственно созданной самой же темноте, судорожно вздыхая каждый раз на запинке.       Исключительно на её счастье, вынуждена она была преодолеть лишь не самую длинную лестницу и небольшой коридорчик. Пройди она чуть дольше, вероятно, упала бы. Обязательно упала бы, с тихим всхлипом сопровождая собственную неловкость и боль. Факел, вероятно, не потух бы, а перебросился пламенем на сухую ткань грубой рубашки, чёрный блеск волос. И точно так же спотыкался бы о мокрые капельки, но всё же преодолевал бы их, если бы девушка не начала кататься по земле в агонии боли. Или разума, если бы смогла вспомнить, как избавляться от подобного.       Но этого не произошло, и наша неосторожная особа смогла добраться до охранников камеры, сияющих начищенными эмблемами военной формы. Задержка. Секундная. И вот к ним выходит уже подобранная, гордо держащая себя одна из них. Чётко поставленный шаг, прямая осанка, не просто решимость на лице, а баранья упрямость своим — своим ли? — принципам. Более расслабленные товарищи мигом подтягиваются, шутливо отдавая честь тут же коронованной статусом командирши. Понимающие и сочувствующие взгляды метаются в равнодушное лицо, не встречая и капли поддержки подобного безобразия. И тут же их обладатели, извинившись и приказав не хмуриться, чтобы обойтись без преждевременных морщин, проскальзывают мимо, вкладывая без лишних разговоров гремящую связку ключей от в общем-то незапертой клети в руки девушки. Так, на всякий. Кто знает, что она выкинет? Может, и пригодятся замки ей. Глядишь, и, как истинная упрямица Аккерман, ключами вскроет проклятый кристалл, не поддающийся больше никому ни логикой, ни смыслом, ни строением. Вскроет и выкинет предательницу дрожать чистосердечными признаниями обо всём и всех под свет божий. Ну ладно, хотя бы не божий, коль бог прячет лико своё от демонов, но хотя бы под треплющееся во все стороны, подпрыгивающую дъяволёнком искру лучины, воткнутой в стену. Ох уж эти вояки. Даже поддержать лишний раз себе пламенник не могут, боясь перетрудиться и упасть усталыми телами без чувств. (Воины великие. Надежда страны. Опора людей. Спасители народные. Герои прославленные. И просто наитрудолюбивейшие во всём мире люди.)       Оглушает внезапный скрежет открываемой двери решётки, оставляющей мерзкий отпечаток ржавчины (гниющей плоти прутьев) на всём, к чему прикасалась. (Серьёзно? Так расслабились, что считают, будто это способно удержать титана в случае бедствия или ещё каких неожиданностей, само собой, непредусмотренных начальством?). Дрожь по телу. Непонятно, холод, отвратительные звуки, что-то иное или всё сразу и вперемешку. А, тут и стул есть. Удобно устроились. Газетку ещё передадут пусть, чтобы точно…       Плечи трясутся от хохота, когда в размокшей жиже на полу действительно проступает силуэт строки новостей известного чтива.       Отпихнув его ногой, кадетка усаживается на гордо стоящий в непонятливом и пустынном одиночестве мебельный образец. С минут пять испепеляя взглядом кристаллическое изваяние, прикованное к стене, изучает каждую грань, отдающую бликами огня. Наконец, не выдержав, медленная, качающаяся в такт падающим каплям, речь начинает полировать и без того идеальную поверхность титанового покрова.       — Ну? Ничего не хочешь мне сказать? Объясниться, попросить прощения, в конце концов, не знаю, закончить это всё. Что там может в твою светлую черепушку нагрянуть столь же светлой мыслью? Хорошо. Сиди себе, как ты делала это всего. Трусливо поджимала хвост и никогда не рвалась доказать кому-то что-то там о собственной отваге, силе, достоинстве. Нападаешь только на тех, кого заведомо выиграешь. Иначе — вприпрыжку в кусты. И сейчас так же поступила. Забилась в чёртов камень и надеешься. На что надеешься? На спасение? За тобой не придут. Никто. Я самолично позабочусь. Перережу глотку каждому, кто посмеет сунуть сюда свою незваную рожу. На помилование? Предателей убивают, ты прекрасно знаешь. А в твоём случае иначе не выйдет. Сколько жертв ты принесла в угоду полной чуши? Тебе нравится их убивать, не так ли? Даже приказы при желании можно обойти. А у тебя их не было, ты просто наслаждалась. Наслаждалась каждой секундой своей власти и мощи. На кону не стояла твоя жизнь, свобода, счастье. Исключительно вопрос эстетического удовлетворения своей озлобленной натуры и похотливого садизма. Теперь даже выдача всех секретов не убережет тебя. Какая же ты дрянная сволочь. И всегда ею была. Никогда не скрывала нарочно, гордилась тем, что остальные замечали даже без вопросов тебе и лирических сцен. Чванливо преподносила окружающим даже в мелочах, будто они должны схватить и проглотить это, усердно упиваясь твоим эгоизмом, как прекраснейшим из возможных угощений. И ведь были отважные герои, решившие, что девица просто маскирует за отвратительным видом подарка что-то ценное, манящее, дорогое. Смело расправлялись с ним, а потом падали, не понимая, откуда в их крови яд. Бедные-бедные смельчаки. Поплатились за свой романтизм. Летали в пышных фантазиях, обрамлённых приторностью о всепрощении, доверии, любви, дружбе. Отдали крылья, а падая, поражались тому, что не смогут воспарить к остальным. Жестокие уроки и им, и другим преподносишь раз за разом. Скажи, у самой сердце не билось за них, когда ты смотрела, как те, кто ел одну с тобой кашу, спал в одном корпусе, проходил одни тренировки, превращались в поникшую бесформенную массу под твоими ногами титана? Нет, твоя бы рука не дрогнула. Ни за что. Не знаю ни одного человека, который был бы так же безжалостен ко всему происходящему. К моему стыду, даже я тебе не ровня здесь. Я могла бы. Могла бы лгать столько же времени к ряду. И даже поступила бы так же, будь на то веская причина. Действительно что-то важное. Например, защита родных. Только и тут защемило бы сердце. А ты? Кого ты собиралась спасти, кому помочь? Кто тобой настолько любим, что требует сотни и сотни жизней, поднесённых на алтарь ваших (твоих) чувств? И зачем меня ты втянула в это? И совершенно не понимаю, каким образом могли помочь тебе с достижением желаемого одинаковые нитки-браслеты, пожелание беречь себя перед битвой и приглушённый шёпот в самую шею. Так с какой целью ты всё это делала? Зачем лгала? К чему были все те слова, взгляды, прикосновения? Это было забавно, наверное. Жестокие шутки всегда были в твоём духе. Унизить кого-то, чтобы вдоволь насмеяться после, наблюдая за абсолютно потерянным выражением, с примесью грусти, тоски, злобы, нервозности. Знаешь, лучше бы ты тогда просто избавилась от меня. Можешь ликовать, мне чертовски больно. Ни одна изнурительная тренировка, ни один удар, ни одна рана ещё не разрывали так усердно и так долго. Я старалась это исправить, уже выкинула абсолютно все твои вещи, мертвецам они все равно не нужны. Но взгляд постоянно цепляется то за волос светлый, то за небо. Ты знаешь, тяжело не смотреть на небо. И глупо. А оно в точности такое, как твои глаза. Армин говорит, что оно ледяное. И очень далёкое. Хотя казалось бы, ты можешь достать до него с ближайшего пригорка носом, даже не вытянутой рукой. Просто уткнуться в мягкую синеву и просидеть в ней до помутнения сознания. Вот только рассудка лишиться проще, чем найти среди облаков хоть капельку той привязанности, которая регулярно проявляется в сердцах людей к этому гиганту. Пора бы это признать. Бесполезность и полную невзаимность подобных чувств. Пусть хоть кто-то услышит о том, что не надо заблуждаться во взаимности. Может, не станет жертвовать собой во имя ничего.       Оглушительный треск проносится по камере, шрамом, от скулы пересекающим всё лицо до подбородка заточенной, в кристалле идёт трещина. Вскинувшись, Микаса поднимается, отпинывая вязкую жижу под ногами, подходит почти вплотную, вглядываясь в равнодушные глаза, смотрящие куда-то сквозь. Мимо, конечно, а не сквозь тело в самую душу. А, да и души-то нет у дьявольских отродий. Было бы куда смотреть.       Рука ложится на гладкую поверхность, поглаживая её, будто тёплую щеку, а не леденящую камеру. Рукав до этого ослепительно чистой рубашки трёт до блеска замызганное стекло, прячущее в себе столь (не)родного (не)человека. На белоснежной ткани проступают до отвращения некрасивые пятна серого, чёрного, почему-то зелёного и рыжеватого. Какая только хрень не липнет к любимой… Болезненно усмехается в ответ на вопль осколков:       — Спорить вздумала или соглашаться? Не пытайся, это бесполезно. Никак не докажешь обратное, как бы ни старалась. А даже если и докажешь… Может, даже в чём-то ты права. Это никогда не должно было стать чем-то бо́льшим. Мы обе это понимали. Только ты была чуточку умнее. Не позволила встать рядом со всем тем, что обычно зовётся приоритетами. А мне это станет уроком. Бич всегда лучше указывает, как не стоит воровать яблоки, чем сладкие разговоры и моральные нравоучения. Пожалуй, за такое стоит благодарить, а не обвинять. Спасибо, что дала знать о том, как стоит ценить свободу. Насильно избавила от оков, сдерживающих меня, а я не понимала. И всё не понимаю. Всё еще хочу опять взять тебя за руку, потрепать по голове. Услышать небылицу, составленную только для меня тремя словами. Я постараюсь закончить начатое тобой. Теперь, дорогая, служим каждая своей стороне? Я — своей родине, постоянно находящей проблемы на головушку воодушевленную попытками всех отродий истребить, а ты — своей продолжишь. Это логично, этим всё и завершилось бы в любом случае.       Развернувшись, она, внимательно прислушиваясь к стуку собственных шагов (такой красивый звук, действительно, камень способен петь прекрасные мелодии), подходит к прутьям, рыжим от всё ещё не исчезнувшей (да и куда ей было исчезать? Только новая бы появилась) ржавчины. Мерное кап-кап-кап, сопровождает её. Обернувшись в последний раз, бросает через плечо:       — Знаешь… А, да всё ты и без меня знаешь. Ты своей, а я — своей. Всё честно, ты права. И это чертовски несправедливо, Энни.       А на только что избавленной от разводов кристаллической чистоте, прямо на лице, а что удивительнее, на щеке, под глазами, скатывалась очередная капля, кажется, рухнувшая с камней над девичьими головами.