I bring my soul to Thee

Сцепив перед собою пальцы и воздев глаза к потолку, Томасин молится кротко, как подобает богобоязненной пуританке.  «И приношу я Тебе душу свою — сломи ее, иссеки ее, вылепи наново. Сорви маску с грехов моих…»   Где-то глубоко внутри Томасин ропщет. Так ли велики грехи ее, или Бог решил наказать ее заодно с другими? За ее ли грехи семья была изгнана из общины в необжитые земли, на край темного, страшного леса, или она несет крест отца своего? Томасин крепко жмурится: нет, нет, конечно же, она грешна, и преклоняет смиренно голову.                      •   •   •    Томасин повинна в первородном грехе: человечья природа тронута спорыньей с тех пор, как вкусили Адам и Ева запретного плода. Никто не рождается чистым, как белый лист. Она напоминает себе об этом из раза в раз, когда слышит неустанные рыдания матери. Мать не спит, не ест, только заливается слезами над пустой колыбелькой, и Томасин не смеет показаться ей на глаза, красные от едкой соли.   Сэмюэл казался самим ангелом, когда улыбался беззубым ртом и, распеленанный, смешно дергал ногами; когда смеялся и агукал играющей с ним сестре; и всё же даже он, несмышленый младенец, был грешен.   …Томасин молится скорбно, упрашивая Бога смилостивиться и взять братика под крыло. Пусть он будет в раю. Томасин недоглядела, как ведьма его утащила в лес, и будет отвечать за это и в жизни земной, и в жизни посмертной; но может, она сумеет вымолить прощение не себе, так ему, маленькому и не успевшему пройти крещение.                      •   •   •    — Джонас! Мёрси! — Томасин бежит за пятилетними близнецами. — Прекратите дурачиться и возвращайтесь в дом!   Мальчик бежать уже устал, но неугомонная сестрица тянет его за собой, подталкивает дальше. Они бегут через кукурузные снопы, в сторону леса, и у Томасин сердце падает в пятки.   — Ведьма! Ведьма! — дразнится девочка. — Томасин съела Сэма! Томасин летает на метле! Черный Филип нам всё рассказал!   — Замолчите! Замолчи сейчас же! — Томасин задыхается не то от ужаса, но то от ярости и выше задирает подол, цепляющийся за сухие травы. Она наконец нагоняет их уже у самой опушки, хватает дрянную девчонку за плечо и резко тянет на себя.   — Пусти! — Мёрси орет во всю глотку. — Отпусти меня, ведьма! Не трогай меня! Ненавижу тебя!   Старшая сестра встряхивает ее со всей силы, так, что у той голова болтается, как у тряпичной куклы.   — Еще хотя бы раз назовешь меня так… — змеей шипит Томасин и силком тащит обратно, к дому. — Дурные дети! Джонас, что тебе сказал сделать отец?! Почему ты опять не за курами смотришь, а скачешь, как черный Филип?   …Томасин молится, горячо и яростно, упрашивая простить за гнев — и ее саму, и маленькую необузданную Мёрси. Она молит простить Джонаса, ленно и праздно прохлаждающегося, когда за ним нет надзора сестер. Детям сложнее устоять перед грехом, сложнее распознать искушение, и ее, Томасин, дочерний долг перед матерью — оградить близнецов от зла, наставить на путь истинный.                      •   •   •    — Куда ты глядишь? — у Томасин щеки вспыхивают, когда Калеб смотрит вроде как на нее, а вроде как и не в лицо ей, а куда-то ниже. Вытянувшийся ростом братец, уже начавший превращаться в мужа, поспешно отворачивается и бормочет невнятно-смущенное «Да так».   Томасин склоняется над рекой, продолжая стирать отцовскую рубаху. Она уже давно заметила, какие странные взгляды Калеб бросает на нее, и даже сейчас, едва не пойманный за руку, продолжает таращиться: уголком глаза Томасин замечает, что он вернулся за свое.   Она и сама опускает взгляд — и торопливо затягивает завязки на платье, поднимая хлопковую ткань на груди повыше. Здесь, в глуши, далеко от общины, нет девушек, на которых Калеб мог бы засматриваться; но Томасин сложно поверить, что мальчишка, которого она вынянчивала, мог воспылать к ней.   Сцепив перед собою пальцы, Томасин отчаянно молится. Она просит прощения у Бога за то, что искусила брата своего; за то, что тело ее грешно и притягивает взгляд. Она умоляет простить Калеба, не умеющего совладать со своими желаниями; ее, Томасин, вина, что она их пробудила.                        •   •   •    Мать за стенкой вновь рыдает, причитает громко. Томасин не спит: пламя свечи дрожит, отбрасывает неверные тени. Калеб не спит тоже, не спят Мёрси и Джонас, глядят на нее испуганно.   — Томасин уже взрослая. Ты должен поехать с ней завтра в город, устроить ее в семью, — звенит надрывный голос. — Урожай портится, всех мы их не прокормим. И пусть… пусть побудет подальше. Может, тогда всё-то наладится.   — Катерина, — пытается успокоить отец. — Девочка ни в чем не повинна.   — Она почти женщина! — возражает мать яростно. — Меня в ее возрасте уже выдали тебе в жены.   Томасин смотрит на то, как тени пляшут вокруг, подступают ближе. Она не знает, что говорит в матери: обида ли за прегрешения старшей дочери, болючая забота ли, или даже необъяснимая глубинная зависть.   — Что, если это она…   — Нет.   — С ней был Сэм, когда он пропал…   — Моя дочь не ведьма! — рявкает Уильям.   Томасин вздрагивает. Она переплетает пальцы, закрывает глаза и молится в страхе — за то, что разгневала матушку, за то, что позволила ей усомниться в вере и чистоте дочери ее, за то, что доля матери так тяжела — куда тяжелее ее собственной.                        •   •   •    Отец орудует топором с одержимостью, как будто бы не куски дерева разрубает, а с демонами бьется. Дров у них теперь столько, что на две зимы хватит — а еды нет совсем. Кукуруза покрывается горькой спорыньей; Калеб, вернувшись из леса, из-под мертвенных поцелуев ведьмы, лежит в доме безмолвный, холодный, едва живой.   Вместо того, чтобы бежать в город, каяться и просить помощи у общины, они всей семьей собирались за столом да вокруг постели и молились. Изгнанный за упрямство в том, как учить Писанию, Уильям намеревался сносить Божью кару в одиночестве.   Против воли запертая в сарае с козами, Томасин слышит, как отец прекращает взмахивать топором и рыдает в небо, признавая, что гордыня уже сгубила его, и теперь губит его семью. Близнецы сидят напротив Томасин, жмутся друг к другу.   — Ты правда ведьма? — одними губами спрашивает Мёрси.   — Нет, — отвечает Томасин. — А с тобой правда разговаривает черный Филлип?   Она становится на колени, подолом в грязь, и, не обращая больше на детей внимания, шепотом молится. Томасин молится самозабвенно, как еще никогда не молилась, выпрашивая у Бога не прощения, но помощи. Усмирить отцовскую гордыню. Дать Томасин мудрости не распалять ее более. Выкорчевать из души своей зерна, которые она от отца подхватила. Никогда, никогда больше не перечить ему.                        •   •   •    У матери взгляд обезумевший. Слова ее, обидные, злые, хлещут Томасин по лицу, как спустя мгновение начинают хлестать руки. Катерина не верит тому, что не дочь погубила отца, а черный Филлип, и не она погубила своих сестру и братьев, а ведьма из леса. Ведьма, прилетевшая с неба, обернула козье молоко кровью, вспорола набухшие брюхи, утащила в объятия адские всех, всех, и теперь уже тянет мать.   Материнские пальцы, некогда мягкие и нежные, некогда тяжелые и строгие, смыкаются на тонкой шее. Томасин молится хрипло. И молитвы ее канут втуне: Бог нем и глух.   Нет такой силы, которая спасла бы ее, кроме ее собственной. Во рту ржавый металл растекается, капает на жесткий лен. Не Томасин умирает, нет; то материн стекленеющий взгляд навис над ней, ее черная кровь заливает лицо.   Томасин молилась — молилась яростно, молилась долго, за себя и за каждого из них; Томасин чтила заповеди Отца небесного и отца земного. Где-то теперь благодать Божья? Где-то теперь всё ее благочестие? Заклейменная ведьмой семьей своей, одна на краю страшного леса, в крови по самые локти, Томасин больше не сцепит липкие пальцы.   Она идет в хлев, к черному Филлипу. Заговори со мной, как говорил ты с Мёрси. Ответь мне, ибо приношу я Тебе душу свою…   Томасин не удивляется, когда козлиное блеянье сменяется человечьей речью. Она сбрасывает одежды, как старую кожу. Она сбрасывает грех, как увядшую жизнь. Ничто больше не тянет ее к земле: душа ее, ненужная Господу, пригодилась Дьяволу.   Забирай же ее, черный Филлип. Забирай ее, глупую, чистую. Оотдай взамен свободу грязную, свободу желанную, свободу ведьмину.